Помнишь ли ты, сестра, как мы говорили, что должен быть и другой мир, кроме этого? Помнишь ли ты эти весенние ночи, когда я стоял на коленях у твоей постели, пока пение птиц не поведает нам о рассвете? Как мы воображали прекрасный луг вдали от этой юдоли страданий, как мы побежим с тобой по этому цветущему лугу? А когда устанем, присядем в тени клена, подставив лицо весеннему ветерку, напьемся хрустальной воды из родника и утолим голод яблоками и дикой малиной… Как мы будем смеяться и прыгать – вдали от вымирающей Карлскруны, где на ялах вывозят черные трупы с зимовавших кораблей и выкладывают их штабелями на берегу? Как мы будем счастливы! Так могут быть счастливы только брат и сестра… Я уже не мечтаю ни о цветущих лугах, ни о дикой малине. Для меня все кончено. Потерянную невинность нельзя вернуть, и все мои мечты о будущем пошли прахом. Как я могу быть счастлив после всего, что я видел, и, самое главное, после того, что я сделал? Скоро уже четыре года, как лихорадка отняла тебя у меня, моя любимая сестра. Я понял, что ты уже не дышишь, только когда на груди твоей перестала шевелиться простыня. И мне ничего не оставалось, кроме как выкопать могилу, сплести венок из весенних цветов и поставить крест из двух веток на месте твоего вечного упокоения. Я уже не прошу, чтобы ты дождалась меня в тени этого клена, с розовыми щеками и в белой льняной юбке, в той, что подарила тебе мама в день твоего рождения, которому суждено было стать последним. Теперь я молюсь о другом. Я молю Бога, чтобы ты лежала в той яме, где я тебя оставил, чтобы за пределами жизни нас не ждал никакой райский луг. Я не хочу, чтобы ты узнала, что натворил твой брат. Я скоро и сам окажусь в такой же яме, где нет ничего, кроме вечной, неисчерпаемой пустоты. Часть третья Ночная бабочка Весна 1793 Где жизнь моя? Где чувства? Где мечты? Огонь страстей, томление желаний? Я обнимаю клочья пустоты, В глазах моих туман воспоминаний, А холод, и бессилье, и тоска, Что кровь мою навек оледенили, Доказывают мне наверняка, Что я уже давным-давно в могиле. Юхан Хенрик Чельгрен, 179325 1 Развести огонь в печи – штука непростая. Головоломка размеров, углов и промежутков. Дрова надо сложить правильно и тщательно. Огонь – живое существо, и как все живое, он умирает, если ему не хватает воздуха. Тщательно наколотые, но сырые дрова, которыми Анна Стина топила дома, в предместье Катарина, было куда труднее разжечь, а здесь-то – пустяк. Сухой хворост. Достаточно поднести лучину, и вспыхнет, как факел. Распорядитель ждет только, когда служка на башне выкрикнет время – и пробьет час разжигать костер в честь святого Вальборга26. Анна Стина в детстве побаивалась огня. В сказках огонь называли «красным самцом», и никогда ничего хорошего от него не ждали, всегда представляли безжалостным чудищем. Она понимала, что сказки эти идут из старых времен, их рассказывали старики, видевшие собственными глазами, как огонь пожирает деревянные лачуги. Но Анна Стина – дитя иного времени, она выросла в каменном, а не деревянном Стокгольме. Деревянных лачуг становится все меньше, и с годами уже трудно увидеть связь между ненасытным огненным штормом и мирным потрескиванием дров в печи. И даже сегодня, в день, когда огню позволяют несколько часов поиграть в былое величие, он все равно приручен и окружен бесчисленными ведрами с водой и пожарными шлангами. Вечер на удивление теплый, но с моря дует прохладный ветер. И слава богу: когда ветер с моря, Барнэнеген оказывается с наветренной стороны от Фатбурена, где вонь оттаявших нечистот можно не только почувствовать, но и увидеть в виде плюмажей почти неподвижно висящих в воздухе металлически-синих мух. А сизое вечернее небо в этот короткий период между весной и летом согревает душу. Позади угольно-черный зимний мрак, когда идешь по переулку, вытянув руки, чуть не на ощупь, а за тобой подглядывают кошачьи глаза уличных фонарей, которым не под силу осветить даже собственный столб. А если, не дай бог, выронишь что-то в снег, единственный шанс найти – остаться на месте и ждать рассвета. Весной природа не в силах нарушить данные ею обещания, даже если бы и хотела. Она вынуждена их выполнять, и все кажется возможным и достижимым. И весело не только ей. На лугу полно народу. На траве расселись дети, бродяги и нищие из предместий Катарина и Мария, рабочие мануфактур, те, у кого еще есть силы и желание куда-то идти после работы. Чуть подальше – публика почище: владельцы фабрик с друзьями из Города между мостами, аристократы в роскошных шелковых одеяниях с непременными кружевами. А рядом с ней, Анной Стиной, устроился Андерс Петтер, соседский мальчик. Он на пару лет старше, уже готовится выйти в море со своим отцом. Скоро, очень скоро придет время, когда он уверенным шагом пройдет по ребристым деревянным сходням, корабль вооружится парусами и отправится в плавание. В другой, неизвестный мир, далеко-далеко от Стокгольма. Анна Стина завидует ему. Сама-то она прикована к Сёдермальму невидимыми, но оттого не менее прочными цепями. Не успела она подтянуть колени к подбородку, чтобы сделаться поменьше и не представлять такой лакомой добычи для усилившегося и похолодавшего ветра, послышался крик: – Пора! В основание сунули факел, огонь несколько раз лизнул нижние сучья и стал быстро карабкаться наверх, к вершине высоченной кучи хвороста. Тут же возникло замешательство: оказывается, команду зажигать дал не служка с башни, а какой-то оборванный мальчуган. Ему надоело ждать, и он ловко передразнил голос служителя. Пожарник под хохот толпы с притворной свирепостью бросился в погоню за нарушителем, но стайка мальчишек брызнула во все стороны, и уже непонятно, за кем из них гнаться. Но заряд веселья уже получен. Бутылки с самогоном передаются из рук в руки. Костер становится все ярче, языки пламени похожи на раскаленные когти, царапающие быстро чернеющее небо с уже высыпавшими звездами. Словно соревнуясь с ними, костер посылает в небо мириады раскаленных искр, но они быстро гаснут и медленно опускаются на землю серыми мучнистыми мотыльками. На фоне костра люди выглядят, как безличные кривляющиеся силуэты, никого не узнать. Чуть поодаль какого-то переосвежившегося парня остановили полицейским ухватом, он дергается и пытается вырваться, но рога ухвата обхватили его шею надежным замком, а до самого полицейского ему не дотянуться: рукоятка достаточно длинна. Народ одобрительно хохочет, радуется отчаянным и неуклюжим попыткам освободиться, свидетельствующим о бойцовской натуре пьяницы. Лишь только когда толпа зевак немного рассеялась, Анна Стина заметила, что Андерс Петтер положил ей руку на плечо. Анна Стина знала, что такой момент наступит. Она уже не маленькая, и даже ее короткая жизнь отучила девочку от излишней доверчивости. Андерс – товарищ ее детских игр, друзья не разлей вода, но теперь они стали старше, и его интерес к ней уже за пределами детской дружбы. Она ничего не имеет против Петтера, он ей даже нравится. Приятный парень, мягкий в обращении. И красивый: темные волосы, ярко-синие глаза. Но она пока не готова к решительному шагу, а он настаивает. Анна Стина никакого любовного томления не испытывает. Она просто не знает, что это такое. Ее мать, Майя, уже много лет живет без мужа, и мужчины у нее нет, и она от этого нисколько не страдает. В какой-нибудь другой вечер и, может быть, очень скоро, но не сегодня. Она давно ждала этого момента, ждала со страхом, мучительно размышляла, как отказать Андерсу и при этом не обидеть, не разрушить их давнюю дружбу. Даже мысленно расписала, что и как она скажет, в какой момент улыбнется и даст понять, что надежда не потеряна. Поэтому ее саму удивило: она довольно резко сбросила его руку и замолчала, забыв заготовленные заранее приветливые слова. Молчала и радовалась, что в темноте не видно, как щеки ее заливает краска. Вместо нее заговорил Андерс: – Ты же знаешь, что мне нравишься, Анна. И всегда нравилась. Она будто онемела, не может выдавить ни слова. – Тебе уже скоро пора замуж. Мать твоя болеет, а когда помрет, ты и вовсе одна останешься. У тебя нет никого, Анна. Пойдем к пастору, он нас обвенчает… Он говорит все тише и тише, потом умолкает, а она так и не знает, что ему ответить, и ненавидит себя за это молчание, и чувствует, как в нем закипает обида. Что с ней? Она будто упавший с телеги в Барнэнгене острый и бессловесный осколок мрамора, предназначенного для волшебного резца Сергеля27. Ее возвратили к жизни всхлипывания Андерса – парень неожиданно заплакал и ушел. Она уже не видит его, но этот плач словно вернул ей прежнего Андерса, мальчишку, которого она утешала, которому промывала ободранные локти и коленки, смазывала маслом рубцы на спине и ягодицах, оставленные розгами свирепого отца. Когда они были детьми, предместье Катарина вовсе не казалось им убогим, это они осознали гораздо позже. Для них это была сказочная страна, полная загадок и приключений. Выдумывала игры она, Анна Стина, но без участия Андерса что за игра! Крыша их лачуги превращалась в палубу фрегата по пути из Китая или Индии, а щепки и камушки – в фарфор и нефрит, которые непременно принесут им счастье. Когда начинались летние дожди и по склонам церковного холма журчали ручьи, они играли в пожарных: Анна Стина извещала о только что замеченном пожаре (она важно называла его где-то услышанным словом «возгорание»), а Андерс, хохоча, черпал дырявым ведром воду и спасал положение. Ее фантазия не знала границ, и она долго считала, что Андерс так к ней привязан именно из-за этих выдумок. А теперь он плакал, и она, ни о чем не думая, догнала его на краю луга и обняла вздрагивающие плечи. Он спрятал лицо в ладони, а она начала укачивать его, как в детстве. Наконец он обернулся и положил голову ей на плечо. Анна Стина гладила его темные волосы, приговаривала что-то, и ей становилось легче на душе, казалось, все наладится, все будет хорошо… пока Андерс не обернулся и не закрыл ей рот поцелуем, сцепив руки за ее спиной. Она отшатнулась, он подался за ней, и они оба упали в траву. Андерс прижал ее к земле всем телом, а когда она попыталась протестовать, не смогла ни слова сказать – он втиснул соленый язык ей в рот. Сначала она огорчилась – он ее неправильно понял, и тут же на смену огорчению пришел страх. Что он делает? Рассчитывает, наверное, что жаркие поцелуи наведут ее на другие мысли? Думает, она ради приличия разыгрывает недотрогу и даже благодарна ему за такой напор – дескать, вся вина на нем, а она девушка порядочная? Она попыталась уговорить его, успокоить, но куда там. Закричала, позвала на помощь – никого. И тут ее охватила паника. Андерс намного сильнее ее. Намертво прижал к земле, а коленом больно раздвинул бедра и втиснулся между ними. Он хочет забрать у нее то, что она пока не хочет отдавать, и она ничего не может сделать, у нее слишком мало сил, чтобы сопротивляться. Потом Анна Стина удивлялась, как много успела передумать в эти короткие мгновения. Самые противоречивые мысли. Пробовала себя уговорить, что она сама виновата, что все естественно, что у нее нет причин сопротивляться – с какой стати? Они знают друг друга с молодых ногтей, почему бы не узнать еще ближе? В их предместье такое случается часто: детская дружба перерастает во взрослые отношения. Мужчина знает, что делает, а девушке положено внять его резонам. Ну нет! Она засосала его нижнюю губу, укусила что было сил и, как только Андерс на секунду ослабил хватку, закатила ему две оплеухи, одну за другой. Он выпростал руки, чтобы унять кровь, скатился с нее на траву и так и остался лежать. Теперь плакали оба, но первой успокоилась Анна Стина. Протянула руку и дружески погладила Андерса по голове, словно хотела сказать – ничего страшного не произошло, все можно понять и простить, но он дернулся, словно она ткнула в него раскаленным прутом, вскочил и, чуть не упав, побежал вверх по холму. Анна Стина посидела еще немного. От костра у залива остался огромный, все еще раскаленный, медленно остывающий скелет, но и он скоро обратится в пепел. Только сейчас она заметила – в двадцати локтях сидит нищий в шляпе, чешет свалявшуюся бороду и скалится, сунув руку в грязные и заблеванные штаны. – Лучше представления и не придумать. – Он выплюнул табак и подергал рукой в штанах. – Ничего, со временем найдешь парня позабористей, только не забудь про бедного нищего, я тоже хочу поглядеть. Шиллинг дам! Он захохотал, радуясь собственному остроумию. Ее передернуло. Отряхнулась и пошла той же дорогой, что и Андерс Петтер – домой, в предместье Катарина. 2 С весной пришло тепло, а с теплом – лихорадка. Лихорадка не знает пощады, болеют все – и стар, и млад, и богач, и бедняк, но, как всегда, хуже всех приходится слабым. Сколько Анна Стина себя помнила, мать всегда работала прачкой в текстильной мануфактуре. Время от времени, правда, ей приходилось стирать и на шатких деревянных мостках в заливе – шерсть и лен, лен и шерсть, бок о бок с такими же, как она, бедолагами. По весне лихорадка приходила всегда, сколько Анна Стина себя помнила, и она просачивалась в первую очередь в мануфактуры, хотя хозяева старались не открывать окна в надежде оградить себя от вредных городских испарений. И Майя заболевала одной из первых. На этот раз началось с болей в горле, распухли железы на шее, ночью начался жар. Она металась, сбрасывала одеяло, простыни мокрые от пота. Лихорадка сменялась ознобом, мать то прижималась к спавшей рядом Анне Стине, то чуть не сталкивала ее на пол. Отказывалась и от еды, и от питья, каждый глоток стоил долгих уговоров. Мать безостановочно бредила. Сплошной, неудержимый поток слов, который ни один из живущих на земле людей не смог бы наполнить смыслом. Но иногда – совершенно ясная речь, будто она в сознании и здравом уме. Вечером, пока Анна Стина пыталась уговорить мать проглотить хоть несколько ложек жидкого супа, та вдруг начала рассказывать о пожаре. Как и многие старики в округе, она называла его «красный самец». Пожар обратил в пепел чуть не все предместье. Было это в тысяча семьсот пятьдесят девятом году, когда Майя Кнапп всего лишь пару лет как покинула материнское лоно. Анна Стина много раз слышала эту историю, но никогда с такими подробностями. В жару лихорадки Майя говорила не прерываясь, вспоминала мельчайшие детали с пронзительной ясностью, будто и сейчас видела их перед собой. Собственно, из-за этого пожара они и перебрались в предместье Катарина много лет назад. Сейчас Майя Кнапп арендует койку для себя и дочери в Катарине, но родилась она в предместье Мария, и в тот роковой день строила во дворе большое и богатое поместье. Уличные камни изображали дома и флигели, из сухих щепок получился отличный забор. Родители работали в поле, а присматривала за Майей соседка, очень старая, к тому же парализованная на левую сторону. Она то и дело задремывала, и Майя была предоставлена самой себе. Сразу после полудня в башне церкви Марии зазвонил колокол. Но не как всегда, а странно: два удара, короткий перезвон, еще два удара. Почти сразу ответила церковь Катарины, за ней – все три церкви в Городе между мостами, и под конец отозвались Божьи храмы по другую сторону фьорда – Клары, Якуба и Хедвиги. Бухнула двойным залпом пушка на Корабельном острове. По всем городу вывесили флаги, показывающие направление пожара. Потом появился запах. Едкий, щиплющий глаза запах гари. И первые погорельцы. Они тащили с собой свое имущество – кто на тачке, а кто и на спине – много они не нажили. Первые полчаса жители еще надеялись, что пожар удастся погасить, но с появлением крыс рухнули все надежды. Крысы бежали серой, колышущейся, все нарастающей волной. Из подвалов, продуктовых складов, из домов и сараев. Давно известно: если серые братья спасаются бегством, значит, надежды нет. Началась паника. Через час весь квартал Мария был окутан дымом. Прибежал запыхавшийся мальчишка, чтобы увести парализованную соседку. – Беги! – крикнул он Майе. – Беги к Слюссену! Пожар идет с запада, с Танто и Хорнстулля. Как она могла бежать? Ей было строго запрещено покидать двор без родителей, и Майя решила ждать. И ждала, пока из глаз не полились слезы. Каждый вдох сопровождался кашлем.