– Кристофер… – сказал Рикард и положил голову мне на плечо. – Мы проиграли. Когда придет время отдавать долги, нас посадят в тюрьму, и мы выйдем оттуда глубокими стариками. Остаток жизни нам предстоит провести в кандалах, прикованными к верстакам в мануфактуре. Я промолчал, хотя все мое существо протестовало против такой жалкой судьбы. Когда свеча погасла, фантазия начала ткать совсем другое полотно, и мне опять привиделись картины, которые радовали мне сердце, пока я ждал Рикарда в трактире «Заползай!». 6 Мы так и просидели на ступеньках до самого рассвета. Молча. Нами овладел странный покой – покой безнадежности. Тупое, бесчувственное отчаяние. Когда начало светать, поднялись в нашу комнатушку. Долго искали бумагу, где записывали все долги, а когда нашли, поняли: конец. У половины долговых расписок срок вот-вот истечет. Если мы не заплатим, кредиторы начнут обсуждать наши долги между собой и, само собой, сделают вывод, что мы просто-напросто мошенники и наверняка набрали в долг уже достаточно, чтобы постараться исчезнуть. Кто-то из них двинется в суд, а может быть, пойдут скопом, покажут просроченные векселя и попросят поддержки полиции, чтобы вытрясти из нас деньги. Постепенно выяснится истинная суммы долга, и нас начнут искать еще более ревностно. – Надо уезжать, Кристофер. Надо уезжать, пока все не открылось. – Куда? – Порознь. И полиция, и судейские будут искать двух молодых людей в роскошных одеждах. Поодиночке у нас больше шансов скрыться. – А дальше? Мы же не можем вечно скрываться. – Но из города мы должны уехать, это-то ты понимаешь, Кристофер? С тяжелым сердцем вспомнил я, чем пришлось мне пожертвовать, чтобы перебраться в Стокгольм из Карлскруны. Вспомнил все дороги, стоптанные башмаки, все коляски и телеги. Вспомнил, как мне приходилось расплачиваться за подвоз – услугами, которые я охотнее всего не оказывал бы. Сильван волею судеб родился и вырос в этом городе, ему легче его покинуть, чем мне, но для меня бегство из Стокгольма означало конец надежд, всего, за что я боролся всю жизнь. Рикард никогда не видел ужасающей нищеты, в которой живут хутора и деревни, он понятия не имеет об этом бессмысленном существовании, поддерживаемом разве что озлоблением против всего мира. Но он даже слушать не хотел. – Я ухожу через Сканстуль и дальше на Фредриксхальд. С Божьей помощью до конца лета доберусь. Мы быстро собрали пожитки: я – все в тот же саквояж, Рикард – в узел из старой рубахи. Вышли из дома до петухов, в конце нашего переулка поднималось еще неяркое оранжевое солнце. Мы не произнесли ни слова, и вряд ли кому из нас удалось бы облечь в слова наши чувства. Сильван пошел на север, где жил его кузен, – попытаться раздобыть хотя бы несколько шиллингов на дорогу. Я направился в Феркенский переулок, к торговцу одеждой. Долго ждал, а когда он спустился в лавку, сделал вид, что не узнает ни меня, ни купленную у него одежду. Я давно заметил, сестра, – купцы нюхом чувствуют, когда человек в нужде. Отдал ему свои шикарные наряды и поменял на грубый, как у батраков, жилет, старую шинель до пят вместо шитого золотом камзола, холщовые штаны и грубые уродливые башмаки, сшитые, похоже, на всю жизнь. Шляпа, потерявшая форму еще до войны, заменила изящную вязаную шапочку. Когда я попросил выплатить мне разницу, он посмотрел на меня, как на сумасшедшего. – Платить за эти поношенные тряпки? Молодой господин изволит шутить? В конце концов он все же нехотя высыпал мне на ладонь несколько шиллингов – чтобы отвязаться. Я вышел на Корабельную набережную и огляделся. Куда мне идти? Рикард прав – в Городе между мостами лучше не показываться. Случайная встреча в тесном переулке – и жизнь кончена. Единственная возможность – Сёдермальм. Там, в толпе, я буду не так одинок в своем несчастье. Я перешел Слюссен, полюбовался на четыре огромных колеса водяной мельницы, вращающихся в вечной и тщетной надежде усмирить непокорный поток, и начал подниматься в гору. Колеса мельницы хотят успокоить Стрёммен, подумал я, но они и сами не ведают, что это за штука – покой. Вопреки моим ожиданиям, бездомным и нищим на Сёдере приходилось еще тяжелее, чем в городе. Именно потому, что большинство обитателей подходили именно под эту категорию: бездомные и нищие. Кабатчики давно научились распознавать бедняг, кто без гроша за душой заходит в заведение в надежде поживиться остатками или вздремнуть несколько минут в тепле. Меня не впускали ни в один трактир, пока я не показывал кошелек, где все еще гремело несколько монеток. Люди искали любой укромный уголок. Особенным успехом пользовались сенники и амбары, но хозяева по ночам старались выставлять работников для охраны. Я нашел местечко в Танто, в роще за сахарным заводом, а про запас держал заброшенный двор у Зимней таможни. Денег, полученных от купца, хватало на черствый хлеб. Размачивал его в воде и ел. За воду в заливе Орста, слава богу, денег никто не требовал, а в жару я даже ночевал на берегу: соорудил гнездо между корней плакучих ив, чьи ветви, словно в вечной жажде, тянулись к воде. Они нашли меня ночью, дорогая сестра, когда я уже спал. Мне снилась ты, твое лицо, но, когда я открыл глаза, увидел злобную ухмылку. Тяжелый сапог придавил мое плечо к земле, я не мог даже пошевельнуться. С меня сорвали шляпу и поднесли к лицу фонарь, так близко, что я почувствовал жар свечи. – Кристофер Бликс, ясное дело. Каникулы закончились. Я попытался вывернуться из-под сапога, но где там… – Никогда не слыхал про такого. Меня зовут Давид Янссон. Я заблудился в темноте и решил дождаться утра. – Вот как… Давид Янссон? А как зовут твоего отца? – Ян Давидссон, помощник литейщика в общине святой Хелены Элеоноры. А мать – Эльза Фредерика, урожденная Гудмундсдоттер. Я специально назвал самую далекую общину – а вдруг поленятся проверять. Но ошибся. – А где их дом? – За Болотным холмом, рядом с мельницами. – Вот как… Что ж, ты должен быть счастлив, что мы проводим тебе домой. Здесь шалят по ночам. Они взяли меня под руки и подняли с земли. Держали крепко – нечего было и думать дать стрекача в кусты. Их было трое. Один, толстый дядька с ногами, как бревна, шел впереди и то и дело сплевывал табак. Лица я не различил: во-первых, было темно, а во-вторых, ему следовало бы умыться. Двое шли позади, и я их тоже не видел: как только делал попытку обернуться, получал чувствительный тычок в шею. Мало того, каждый раз, когда я спотыкался, получал щипок в бок. Пальцы, как клещи. – Шагай, щенок, я ведь могу и шею свернуть! – прошипел он мне в ухо. Запах изо рта такой, что меня чуть не вырвало. Мы обошли Фатбурен. Я постепенно осознал всю безнадежность своего положения. Представь, сестра, что бы они со мной сделали, если б мы прошли весь путь до Болотного холма и там все выяснилось. Я в тех краях вообще никого не знаю. Я остановился. – Погодите. Я соврал. Я тот, кого вы ищете. Громила с фонарем повернулся. – Вот так новость! Ты не первый, сукин сын. Мы уже не меньше дюжины таких сопляков отловили, а ты – вот он. Он сделал какой-то знак рукой, и на меня обрушился удар такой силы, что я упал и ударился лицом о булыжник. Падая, я услышал что-то похожее на лошадиное ржание и заметил краем глаза окровавленную дубинку. Это моя кровь, успел подумать я и потерял сознание. Очнулся я от запаха нюхательной соли. Как оказалось, я сидел на стуле. Руки, поддерживающие меня, чтобы я не упал, разжались. Голова невыносимо болела. Комната показалась мне неправдоподобно большой. Огромный персидский ковер, гобелены на стенах. И, что удивительно, – ни единого окна. Мой стул стоял посреди комнаты, перед роскошным письменным столом с гнутыми резными ножками. Мне стало не по себе, когда я заметил под стулом старое грязное одеяло. Человек, сидевший за столом, перехватил мой взгляд и усмехнулся. – Заметили? Молодцом… Неужели я позволю запачкать мой турецкий ковер? Вы не первый, Кристофер Бликс. Многие побывали тут до вас. То кровь, то еще какая-то дрянь. Вы так перепугались, Бликс, будто вам привидение показали. Успокойтесь: судьба ваша в ваших руках. Помните об этом, когда отвечаете. Если вам не жаль себя самого, пожалейте ковер. Очень дорогая одежда, совсем короткая борода и такие же короткие волосы, заметные залысины. Ледяные голубые глаза. Лет, наверное, сорок, но голос скрипучий, как у старика. – Меня зовут Дюлитц. Вы знаете, кто я? Я покачал головой. Дюлитц встал, дотянулся до края стола, где стоял графин, если судить по цвету, с водой. Налил в большой стакан и отпил глоток. – Вы бредили, Бликс. Пока не пришли в себя, бредили. Многого я не понял, но сообразил, что вы не из Стокгольма. Откуда вы родом? – Из Карлскруны. Он кивнул: – По крайней мере, одно у нас с вами общее. И вы, и я далеко от родного дома. И опять отпил воды из стакана. Я умирал от жажды, но промолчал. – На моей родине, в Польше, я работал со стеклом, Бликс. – Дюлитц выговаривал мое имя так, будто оно ему неприятно на вкус. – Делал львов, драконов, королей, химер, танцоров – они поднимались из геенны огненной расплавленного стекла и превращались в произведения искусства. Приехал сюда, когда русские захватили мою страну, и узнал, что такие, как я, здесь не нужны. Я не имел права заниматься тем, в чем я мастер. Так решил сам король, и как вы думаете, почему? Правильно – чтобы угодить местным буржуа. Почему они решили, что я представляю для них угрозу, – выше моего понимания. Неумехи, которые только и могут, что резать кривые оконные стекла. К счастью, у меня было кое-какое состояние. И как-то раз, пока я в очередной раз размышлял, что делать дальше, в мою дверь постучали. Передо мной стоял молодой человек, чем-то, кстати, похожий на вас. Я пригласил его в дом, предложил хлеб и вино. «Мне нужен займ», – сказал он. Я остолбенел. «Разумеется, у меня есть деньги, чтобы вам одолжить, но почему вы обратились именно ко мне?» «Но вы же еврей, правда?» На вашем корявом языке, Бликс, еврей – тот, кто одалживает деньги под процент. Ростовщик. Этому юноше и невдомек было, что я ни разу в жизни никому и ничего не давал взаймы и тем более не брал. По-вашему, раз я еврей, значит, каждый может прийти и взять у меня взаймы, не стесняясь и не затрудняя себя благодарностью. Ваши соотечественники в своей вонючей темноте уверены, что все евреи одинаковы и что таково свойство их еврейской натуры. Во время разговора Дюлитц достал из футляра белую трубку с изящной резьбой, набил табаком и раскурил от свечи. – Мой посетитель был очень решителен, когда брал деньги, но от его решительности и следа не осталось, когда пришла пора возвращать деньги, которые я дал ему из сострадания. И тут меня осенило: я понял, что нашел новую профессию. По лицу его пробежала тень. Он взял свечу и снова раскурил погасшую трубку. – Не подумайте, я вовсе не обычный процентщик, Кристофер. Меня интересует другой товар. Когда тот молодой человек не смог отдать мне долг, я сообразил вот что: я им владею. Он сделает все что угодно, лишь бы не угодить в сырую яму долговой тюрьмы. Надолго, а может быть, и навсегда. Теперь я торгую человеческими жизнями. Трубка опять погасла. Он несколько раз почмокал, пытался раскурить ее без огня, но отложил в сторону и достал из ящика кожаный портфель. Открыл и начал по одной вынимать оттуда бумаги и раскладывать на столе так ровно, будто стол был расчерчен на линейки. При этом не сводил с меня глаз. – Вы узнаете эти бумаги, Бликс? Да, дорогая сестричка, я узнал эти бумаги. Это были мои долговые расписки. – Я купил ваши векселя, Бликс. Все до одного. Больше пятидесяти риксдалеров. И теперь я владею вами, вашим телом и вашей душой. У меня перехватило дыхание, и несколько секунд я не мог произнести ни слова.