– Юхан…Ты же сам сказал как-то: наше дело – восстанавливать справедливость. Это то, ради чего мы живем. – Ты прав, Сесил… ты, как всегда, прав. Не спорьте с Сесилом Винге – он всегда прав. Так говорили и в университете, и в суде. Пусть будет по-твоему. Напишу Ройтерхольму льстивое письмо, может, удастся выиграть немного времени. Попробую предотвратить грозу. Представляю, что с ним будет, когда он прочтет этот поганый листок! – Сердечно благодарен, Юхан Густав. – Винге поклонился. – Сердечно благодарен. 14 Секретарь полицейского управления Исак Райнхольд Блум терпеть не мог кварталы, лежащие вне Стадсхольмена. Он не считал их за город, а Ладугордсландет18 – хуже всех. Мелкий, непрекращающийся дождь превратил улицы в болото. Бродяги, обитатели богаделен, попрошайки, съежившись от холода, спешат по улицам в надежде найти убежище до того, как с приближением зимы старуха-смерть начнет собирать свои урожай. Надо быть умнее – зачем он поперся в Спенскую усадьбу? С каждым шагом, с каждым смачным всхлипом воды в башмаках Блум выискивал все новые причины проклинать свою судьбу. Уже семь лет работает он в управлении полиции, но жалованье остается прежним: сто двадцать риксдалеров в год. И ради этого он оставил службу нотариуса! Оставил, чтобы заменить старика Халквиста на посту секретаря управления. Можно было надеяться на быструю карьеру и хорошее жалованье, но вышло наоборот. Работы прибавляется с каждым годом, жалованье остается прежним, а жизнь дорожает. Блум услышал кашель издалека, и это его успокоило: кое-кому еще хуже. Сесила Винге с его-то способностями ждало блестящее будущее, а сейчас… если доживет до Рождества, пусть считает, что повезло. Как только Блум постучал в дверь, кашель мгновенно прекратился. Винге открыл дверь – спокоен и невозмутим, но в кармане жилета Блум заметил платок с пятнами крови. Какое же самообладание надо иметь, удивился и восхитился Блум. – Меня послал Норлин, – начал он без обычных фигур вежливости. – Жалобы, которые вы предвидели, не заставили себя ждать. Блум присел на табуретку и вытянул ноги к камину – уже через несколько секунд от сапог пошел пар. Винге подавил приступ кашля – было заметно, чего ему это стоило, – и открыл конверт с уже взломанной сургучной печатью. В конверте лежало три письма. – Скорее всего, написано по свежим следам, как только прочли «Экстра Постен». Все об одном и том же, но причины протеста разные. Сверху – записка заоблачно богатого купца: беспокоится, не упадут ли цены на хлопок, и предсказывает финансовые бури. Граф Энекруна из коммерческой коллегии призывает подумать о риске морального упадка в народе. И последнее, но от того не менее важное, – письмо Йиллиса Тоссе. Он уверен, что вы с вашими скандальными разоблачениями намеренно раздуваете якобинские настроения. Винге поочередно грел у камина мерзнущие руки. – Я знаю Тоссе. Разве вы его не помните? Он учился в Упсальском университете, как вы и я. – Фамилия знакомая. – Лентяй и тупица, но с богатой родней, так что мог купить хорошую должность. Помню, как он смотрел на нас свысока: считал, наверное, что мы выслуживаемся, стараемся компенсировать то, что ему дано с колыбели: богатое наследство. А скажите, Блум, объяснил ли полицеймейстер Норлин, почему он решил послать вас с этими письмами в такую мерзкую погоду? – Нет, не сказал. А если бы и сказал, то мог бы и не говорить. Я же не глупец, Винге. Я писал протокол, когда вы показывали свой гобелен. Это раз. А во-вторых, я читал «Экстра Постен». Вы надеетесь, что у кого-то из возмутившихся есть и другие причины замять эту историю. Рассчитываете нащупать связь с утопленником в Фатбурене. Винге сжал губы в бледную нитку, закрыл глаза и потер лоб. – Да, так и есть, – сказал он, – вы правы. Я надеялся, что какое-то из имен прояснит картину, но… я не вижу, что этих людей может объединять, кроме денег. Блум хитро улыбнулся: – А я вижу, Винге. Но, как вы понимаете, в этом мире ничто даром не дается. Так что… – Все, что в моей власти, Блум. – Не очень-то вежливо… Но, Винге, у меня к вам огромная просьба. Обещайте, что, как только ваше здоровье окончательно переменится к худшему, дадите мне знать первому. В управлении все заключают пари – сколько вам осталось. Сумма на кону втрое превышает мое годовое жалованье… – Если вы дадите важную информацию, не вижу причин, чтобы кому-то не заработать на моей смерти, ибо я все равно умру. Немедленно пошлю к вам курьера, как только осознаю первые признаки смертельной лихорадки. У Блума даже защекотало в животе, когда он представил сумму пари. Наконец-то он сможет завершить давно задуманную и даже начатую рукопись «Необходимость религии для сохранения общественного спокойствия». Наконец-то он сможет работать над ней не в своей холодной каморке, а в любимом трактирчике «Уголок Класа», над дымящейся, только что принесенной с кухни тарелкой: салака горячего копчения, седло барашка, овощное рагу… – Спасибо, – искренне поблагодарил Блум. – А теперь скажите, Винге, вы когда-нибудь слышали про общество под названием «Эвмениды»? – Разве что краем уха. Одно из множества тайных обществ. Если не ошибаюсь, члены его занимаются благотворительностью, заботятся о сиротах, помогают домам призрения для несостоятельных граждан. – Совершенно верно. Эвмениды известны своей щедростью. Членом общества можно стать только обладая определенным состоянием. Вы, возможно, знаете, Винге, я пишу стихи. Когда-то я был знаком с Кленсом фон дер Эккеном, наследником известного торгового дома. Он любил поэзию и довольно щедро платил за декламацию. Фон Эккен состоял в обществе эвменид. Но дела у него шли все хуже и хуже, и, когда он решил хотя бы временно отказаться от благотворительности, чтобы поправить финансовое положение, братья по обществу его просто-напросто раздавили. Если ты член общества, должен выполнять свои обязательства без всяких отговорок. Банки потребовали немедленной оплаты кредитов, а новых никто не давал. Короче, в один прекрасный день ко мне постучался нищий и начал ныть, что он якобы не платил мне за декламацию, а давал взаймы. Эккен, как вы, разумеется, догадались. И мне стало интересно – что это за эвмениды? И как-то мне попался на глаза список этих… эвменид. У меня память, Винге, не хуже вашей. Поэтому с полной уверенностью могу сообщить: все три имени в том списке были. Все они, все, кто протестует против огласки, – члены тайного общества «Эвмениды». Винге несколько раз постучал носком ботинка по полу. – Ваша история, Блум, не так удивительна, как может показаться. Вы ведь знаете, откуда происходит название? – Эвмениды? Нет. – У меня был информатор, одержимый греческой классикой. Он, к слову, усовершенствовал метод изготовления плетеной мебели. Мне стало интересно, и я немало часов провел за чтением Эсхила. В переводе на наш язык «эвмениды» означает благосклонные, доброжелательные… что-то в этом роде. В трагедии Эсхила так называют эриний, богинь мщения. Не хотят произносить настоящее имя, прибегают к эвфемизму, чтобы не возбуждать их гнев. Помните? Эринии… вместо волос ядовитые змеи, и плачут они кровью. Другое название – фурии. Но, конечно, эвмениды звучит куда приятнее. Блум охотнее всего поднялся бы и ушел. Его часть работы выполнена. Единственное, что его удерживало, – жадность, поэтому он решил закрепить успех. Винге же сказал: «Если дадите мне важную информацию». А вдруг он не признает информацию важной? – И еще, – сказал он. – Мне известно, что собрания их проходят в доме Кейсера, рядом с Красными Амбарами. Винге несколько раз прошелся по комнате. – Я слышал про этот дом. Говорят, там помещается бордель для состоятельных горожан. Пока все тихо, полиция закрывает глаза. Довольно странное соседство для занимающегося благотворительностью тайного ордена, не так ли? – Все еще страннее, Винге. Говорят, этот уважаемый орден арендует залы в кейсерском доме для проведения своих собраний. Но мне достоверно известно – ничего они там не арендуют, потому что весь дом принадлежит им. Винге задумчиво посмотрел в окно. Дождь прекратился, огромные крылья Куркана замерли в ожидании вечернего бриза. Он вспомнил последние слова Микеля Карделя. – А скажите мне, Блум, вы знаете на удивление много… не владеет ли случайно дом Кейсера собственными портшезами? И если да, то не зеленые ли они, эти портшезы? 15 Сном это назвать нельзя. Галлюцинации вместо сна. Детали карманных часов на секретере отбрасывают длинные тени. Теперь это уже не зубчатые колесики, а насекомые, крылатые бестии… малейший сквозняк колеблет пламя свечи, и они пускаются в пляс. Исак Блум давно ушел. Его приход заставил Винге колоссальным усилием воли сдержать приступ кашля, но, едва за ним закрылась дверь, все началось опять. Горшок с малиново-красной мокротой задвинут под кровать. Чувство такое, будто кто-то его душит, предварительно засыпав в трахею горсть толченого перца. Часы он разобрал, но собирать их вновь нет ни сил, ни желания. Превращение горсти бессмысленных крошечных железок в нечто непостижимым и утешительным образом напоминающее о бесконечности жизни… Кропотливый и продуманный труд обычно успокаивал, но сейчас все мысли были сосредоточены на Микеле Карделе. Куда он двинулся после того, как они расстались на Сканстуле? Ушел навстречу неизвестной судьбе и исчез. Из того немногого, что он знал о Карделе, легко сделать несложный вывод: пальт притягивает к себе неприятности, как магнит железные опилки. С другой стороны, не вызывает сомнений его способность выходить сухим из воды в самых рискованных переделках. Или почти сухим, мысленно добавил Винге, вспомнив про ампутированную руку. Конечно, могло произойти все что угодно. Но то, что его исчезновение никак не связано с поисками зеленого портшеза, представлялось маловероятным. Винге всю жизнь применял принцип бритвы Оккама: «Не следует множить сущее без необходимости»19. Другими словами, он был уверен или почти уверен, что пальт подошел слишком близко к тайне, а тайны, как правило, умеют себя защитить. А что именно произошло – гадать бессмысленно. Вне его аналитических возможностей. Часы все же надо собрать. Он закончил сборку и, следя за дергающейся секундной стрелкой, посчитал пульс. Сто сорок. Опять. Тянущее ощущение тревоги под ложечкой. Сон и покой сегодня недостижимы. В сундучке рядом с кроватью припрятана стеклянная бутылочка, раздобытая в аптеке «Медведь», что напротив Артиллерийского сада. Опиум, янтарная кислота и морошковая соль, настоянная на водке и соке плодов имбирной пальмы. Он купил эту микстуру уже давно, но убедил себя: только в крайнем случае. Лекарство очень сильное, сказал аптекарь. Ни в коем случае не превышать указанную дозу. Настойка, конечно, обладает сильным болеутоляющим действием, но притупляет не только боль, но и способность ясно мыслить. Сегодня он решил рискнуть – впервые. Отсчитал капли в кружку и выпил. Очень скоро по телу поползло приятное, вселяющее надежду покалывание. Гортань словно онемела, он ее не чувствовал. За сдвинувшимися наконец с места крыльями ветряной мельницы Куркан вспыхивало и исчезало солнце, будто играло с городом в прятки. Наконец солнце скрылось окончательно, и мельница слилась с быстро потемневшим небом. Винге погрузился в размышления. В темноте и без часов, которые он опять успел разобрать, Сесил Винге потерял чувство времени. Он не мог бы сказать, сколько часов прошло, пока не осознал свою неосторожность. С Карделем, похоже, они покончили. Мало того – он и сам выставил себя на обозрение благодаря «Экстра Постен». И совершенно естественно – и даже скорее всего неизбежно: убийцы Карла Юхана примут меры и против него самого. Что может быть проще – лишить Сесила Винге и без того еле теплящейся жизни? Его болезнь ни для кого не секрет. Легочный больной, который всем на удивление еще жив. Жив, вопреки прогнозам светил из лазарета Святого Серафима. Его смерть никого не удивит. Ночной визит, подушка на лицо – и никто никогда и ничего не заподозрит. Ему внезапно стало страшно, по спине побежали мурашки. Встал и подошел к окну, но не увидел ничего, кроме собственного отражения: запавшие глаза, белая, как маска Пьеро в комедии дель арте, физиономия. Накинул плащ, взял поднос со свечой и, прикрывая пламя ладонью от сквозняков, вышел на площадку. В прихожей внизу пусто и темно. Он спустился, пальцами погасил пламя свечи и прислушался. Дом пуст. Прислуга спит в другом флигеле, в печи на кухне дотлевают подернутые пеплом малиновые угли. Винге вышел во двор, и у него перехватило дыхание от холодного, влажного воздуха, от кислых испарений лугов, подсоленных негустым морским туманом. Глаза постепенно привыкли к темноте. Во всей усадьбе ни единого огонька. Чуть поодаль угадываются тени лип. За проливом, в городе, тоже темно. Наверняка уже за полночь. Калитка открыта. Огороды и пастбища купаются в мертвенном лунном свете, трава под луной серебрится, как волчья шерсть. Насколько мирное зрелище днем, настолько тревожное и загадочное ночью. Когда-то, в начале века, здесь наспех хоронили умерших от чумы – заразу в Стокгольм привез голландский купец. На погосте церкви Святой Катарины засыпанные известью трупы лежали неделями – не успевали рыть могилы. В Ладугордсландете нашли иной выход – мертвецов сбрасывали в канаву, вырытую в ста футах за последним рядом домов. Еще и сейчас земля там родит лучше, чем в других местах. И листва на яблонях держится до морозов. Прошло почти восемьдесят лет, но садоводы знают с младых ногтей – больше, чем на штык, всаживать лопату не стоит. И что-то еще… Внезапно Винге почувствовал: он не один. Какая-то тень поднимается от залива. Убийца. Идет очень медленно, даже не идет, а крадется, то и дело нагибается, точно боится быть обнаруженным. Винге отступил в тень за стеной. Как только полная луна скрывается за тучами, мир вокруг гаснет, словно задули свечу, но, когда ночное светило появляется вновь, грозная фигура ближе. Неужели это его смерть? Не та смерть, с которой он пытается примириться и уже почти примирился, не та предсказуемая и почти желанная смерть, продуманная до деталей; нет, неожиданная, нелепая смерть. Смерть в страхе и непонимании. Смерть от ножа или дубинки. Грубая и унизительная смерть.