– О нет! Всё! Мы попались, – проговорила Хюмейра. – Что нам теперь делать? – спросила Зейнаб-122, которая только-только поравнялась с ними. Налан не знала. Но всегда полагала, что половина успеха лидера состоит в том, чтобы действовать так, будто знаешь. – Вот что я вам скажу, – с уверенностью заявила она. – Мы оставим тачку здесь, она слишком шумит, даже несмотря на этот гребаный дождь. Мы пойдем дальше, и Лейлу я понесу на руках. Когда мы доберемся до пикапа, все сядут вместе со мной вперед. А Лейлу положим назад. Я накрою ее пледом. Мы потихоньку уедем отсюда. Как только окажемся на основной дороге, я дам по газам – и все дела. Свободны как птицы! – Они нас не увидят? – спросил Саботаж. – Поначалу нет, сейчас очень темно. Но в конце концов увидят, только будет уже поздно. Мы промчимся мимо. В такое время пробок нет. Так что все будет в порядке, честное слово. Еще один безумный план, на который все дружно согласились, – у них снова не было других вариантов. Налан подняла Лейлу на руки и перекинула ее через плечо. Теперь мы квиты, подумала она, вспоминая ту ночь, когда на них напали отморозки. После смерти Д/Али прошло достаточно времени. Пока Лейла была его женой, она и мысли не допускала, что однажды снова вернется на улицу. Она всем – и особенно самой себе – говорила, что с этой частью ее жизни покончено, словно прошлое – кольцо, которое можно просто взять и снять с пальца. Но тогда казалось, что все возможно. Любовь и молодость движутся в быстром танце. Лейла была счастлива, и у нее было все необходимое. А когда Д/Али ушел – так же быстро и неожиданно, как и пришел в ее жизнь, – он оставил незаживающую рану в ее сердце и кучу долгов. Оказалось, что деньги, которые Д/Али заплатил Гадкой Ма, были взяты в долг, но не у товарищей, как он говорил, а у нелегальных кредиторов. Теперь Налан вспомнила вечер в одном из ресторанов на Асмали-Мескит, где они частенько обедали втроем. Сарма из виноградных листьев и жареные мидии – Д/Али заказал их для всех, но в особенности для Лейлы, – пахлава с фисташками, айва с топлеными сливками – Лейла заказала ее для всех, но в особенности для Д/Али – и бутылка ракы – Налан заказала ее для всех, но в особенности для самой себя. К концу вечера Д/Али был сильно навеселе, что случалось с ним крайне редко, поскольку он подчинялся, как он сам это называл, революционной дисциплине. Тогда Налан еще не видела никого из его товарищей. Не видела их и Лейла, что было очень странно, поскольку к тому времени они были женаты уже больше года. Д/Али никогда не говорил это открыто и, наверное, стал бы отрицать, если бы его спросили, но по его поведению было ясно: он опасался, что его товарищи будут не в восторге от его жены и ее чудаковатых друзей. Стоило только Налан поднять эту тему, Лейла тут же бросила на нее сердитый взгляд, стараясь перевести разговор на что-то другое. Сейчас ужасные времена, напомнила она Налан уже после этого. Убивают ни в чем не повинных граждан, ежедневно где-то взрывается бомба, в университетах все время дерутся, на улицах лютуют фашисты, а в тюрьмах все время пытают. Для некоторых революция всего лишь слово, а для иных – вопрос жизни и смерти. Когда все так плачевно и миллионы людей страдают, глупо обижаться на нескольких молодых людей, которые так и не познакомились с ними лично. Налан тактично выразила несогласие. Она хотела понять, что это за революция такая и почему она не готова принять в свои широкие объятия и ее вместе с ее недавно увеличенной грудью. В тот вечер Налан упрямо стремилась расспросить об этом Д/Али. Они сидели за столиком у окна, и легкий ветерок задувал в него аромат жимолости и жасмина, смешанный с запахом табака, жареной пищи и аниса. – Мне нужно кое-что спросить у тебя, – сказала Налан, стараясь не встречаться взглядом с Лейлой. Д/Али тут же выпрямился: – Отлично, у меня тоже есть к тебе вопрос. – О! Ну тогда спрашивай первым, дорогой мой. – Нет, сначала ты. – Я настаиваю. – Хорошо. Если бы я спросил тебя, в чем состоит самая большая разница между западноевропейскими городами и городами нашей страны, что бы ты ответила? Прежде чем заговорить, Налан глотнула немного ракы. – Ну, здесь нам, женщинам, приходится носить с собой булавку на случай, если кому-нибудь вздумается пристать к нам в автобусе и нужно будет уколоть этого психа. Не думаю, что в больших западных городах нужно поступать так же. Исключения бывают всегда, тут сомнений нет, но я бы сказала, что общее правило и ключевая разница между «здесь» и «там» – количество булавок, которые используются в автобусах. – Да, возможно, это тоже, – улыбнулся Д/Али. – Но мне кажется, что самая важная разница – наши кладбища. – Кладбища? – Лейла с интересом посмотрела на мужа. – Да, любимая. – Д/Али указал на нетронутую пахлаву, которая лежала перед ней. – Ты не будешь это? Зная, что муж сластена не хуже любого школьника, Лейла подвинула тарелку к нему. Д/Али сказал, что в крупных европейских городах места́ захоронений хорошо продуманы, содержатся в порядке и до того зеленые, что их можно спутать с королевским садом. А в Стамбуле кладбища такие же неприглаженные, как и жизнь в целом. Однако дело тут не в одной чистоте. В определенный исторический момент европейцам на ум пришла великолепная идея – отправлять мертвых на окраины городов. Не так чтобы «с глаз долой – из сердца вон», но точно вон из городской жизни. Кладбища устраивались за городскими стенами – призраков отгораживали от живых. Все это сделали быстро и грамотно, словно отделили желток от белка. Такое новое устройство оказалось очень целесообразным. Надгробий – этих ужасных напоминаний о бренности жизни и суровости Бога – видеть больше не приходилось, и европейские горожане стали активнее. Отдалив смерть от повседневности, они сосредоточились на другом: сочиняли арии, изобретали гильотину и паровоз, колонизировали все остальные страны, перекраивали Ближний Восток… Все это и многое другое можно сделать, только вытеснив из сознания мысль о собственной бренности. – А в Стамбуле? – спросила Лейла. Подхватив последний кусочек пахлавы, Д/Али ответил: – Здесь все по-другому. Этот город принадлежит мертвым. Не нам. В Стамбуле именно живые были временными жителями и непрошеными гостями – сегодня есть, а завтра нет, – и в глубине души все об этом знали. Белые могильные камни встречали горожан на каждом повороте – вдоль дорог, у торговых центров, парковок и футбольных полей, – они разбросаны по всем углам, словно жемчужины от порванного ожерелья. Д/Али сказал, что миллионы стамбульцев использовали лишь малую толику своего потенциала из-за губительной близости могил. Охота к нововведениям теряется, если все время напоминать, мол, вот-вот придет смерть со своей косой, которая отсвечивает красным в лучах заходящего солнца. Именно поэтому проекты реновации ни к чему не приводили и инфраструктуру строить не удавалось, а коллективная память оказывалась не прочнее салфетки. К чему создавать будущее или возвращаться мыслями к прошлому, если мы постоянно скатываемся к размышлениям о конце? Демократия, права человека, свобода слова – есть ли в них смысл, если в итоге мы все умрем? Устройство кладбищ и отношение к мертвым, как заключил Д/Али, – самая большая разница между двумя цивилизациями. После этого все трое погрузились в молчание, слушая постукивание столовых приборов и звяканье тарелок на заднем плане. Налан до сих пор не понимала, почему она сказала то, что сказала. Слова сорвались с губ так, словно жили собственной жизнью. – Я откинусь первая, вот увидите. И хочу, чтобы вы танцевали вокруг моей могилы и ни за что не плакали. Курите, пейте, целуйтесь и танцуйте – такова моя воля. Лейла нахмурилась. Она расстроилась, что Налан сказала такое, и обратила лицо к флуоресцентной лампе, мигавшей у них над головами, и ее прекрасные глаза приобрели оттенок дождя. Но Д/Али просто улыбнулся, нежно и печально, будто в глубине души знал, что, несмотря на заявление Налан, первым из них уйдет именно он. – А что хотела спросить ты? – поинтересовался Д/Али. И тут Налан передумала: вопрос о том, почему они так до сих пор и не познакомились с его товарищами и что будет представлять собой революция в светлом будущем, которое может наступить, а может, и нет, уже не имел значения. Вероятно, в городе, где все постоянно меняется и исчезает, ни о чем не стоит беспокоиться, а полагаться следует лишь на текущий момент, который уже наполовину миновал. До нитки вымокшие и измученные, друзья наконец-то добрались до «шевроле». Все разместились в кабине, кроме водителя. Налан взялась за работу в кузове: она закрепляла тело Лейлы, обматывая его веревками и привязывая их к стенкам кузова. Нужно было убедиться, что оно не станет перекатываться туда-сюда. Добившись нужного результата, она уселась возле остальных, тихо закрыв дверцу и восстановив дыхание, которое пришлось сдерживать. – Хорошо. Все готовы? – Готовы, – в затянувшемся молчании произнесла Хюмейра. – Итак, едем тихо-тихо. Самое сложное позади. Мы сумеем. Налан сунула ключ в замок зажигания и аккуратно повернула его. Двигатель ожил, и спустя секунду из кабины вырвалась оглушительная музыка. В ночь лился голос Уитни Хьюстон, вопрошающий о том, куда деться разбитому сердцу. – Черт! – воскликнула Налан. Рукой она стукнула по магнитоле, но было уже поздно. Двое полицейских, потягиваясь, уже ошеломленно глядели в их сторону. Посмотрев в зеркало заднего вида, Налан увидела, как полицейские запрыгивают в машину. – Ну что же, план меняется, – сказала она, выпрямляя плечи. – Держитесь крепче! В город[4] Во весь опор несясь по скользкой от дождя дороге, разбрасывая во все стороны грязь, «шевроле» 1982 года быстро скатился с холма в лес. По обе стороны трассы стояли выцветшие щиты с рекламными плакатами. На одном из них, который отклеился по бокам, с трудом читалось: «Приезжайте в Килиос… идеальный отпуск… рукой подать». Налан вдавила педаль газа в пол. Она слышала громкий звук полицейской сирены, маленькая «шкода» пыталась разогнаться так, чтобы не завязнуть в грязи и не съехать с дороги, не справившись с управлением. Тут Налан радовалась и грязи, и дождю, и грозе, и – да! – старому «шевроле». Когда они окажутся в городе, удрать от полиции будет сложнее – придется полагаться на себя. Она прекрасно знала все закоулки. Справа, где дорога разветвлялась и посередине красовалась небольшая рощица из высоких елей, в ярком свете фар застыл олень. Налан поглядела на животное, и ее осенило. Надеясь, что подвеска у машины достаточно высокая, она свернула на обочину и направилась прямо в рощицу, где тут же выключила фары. Все случилось мгновенно – никто не осмелился и пикнуть. Они ждали, веря в судьбу и в Бога – в те силы, которыми не могли управлять. Спустя минуту полицейская машина, не заметив их, промчалась мимо в сторону Стамбула, до города оставалось десять миль. Когда они снова вернулись на дорогу, «шевроле» оказался там в полном одиночестве. На первом же перекрестке светофор, висевший на проводах над дорогой, переключился с зеленого на красный. Пикап мчался дальше на всех парах. Далеко впереди вставал город, и над его очертаниями темное небо пронзила оранжевая полоса. Начинался рассвет. – Надеюсь, ты понимаешь, что творишь, – проговорила Зейнаб-122, которая уже не знала, какую молитву ей читать. Места у них было мало – она почти что сидела на коленях у Хюмейры. – Не волнуйся, – заверила Налан, крепче сжимая руль. – Да, к чему волноваться? – сказала Хюмейра. – Если она и дальше будет так ехать, нам недолго осталось жить. – Люди, прекратите психовать, – покачала головой Налан. – Как окажемся в городе, сможем скрыться. Я найду проулок, в котором мы станем невидимыми! Саботаж посмотрел в окно. Водка действовала на него в три этапа: сначала он испытал восторг, затем страх и дурное предчувствие и наконец – меланхолию. Он опустил стекло. Ворвавшись внутрь, ветер заполнил тесную кабину. Саботаж изо всех сил старался сохранять спокойствие, но совершенно не понимал, как им удастся увильнуть от полиции. И если его поймают с трупом и кучкой сомнительных женщин, что он скажет жене и своим ультраконсервативным родственникам? Он откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза. В бесконечной тьме Лейла представилась ему не взрослой женщиной, а еще совсем девочкой. На ней была школьная форма, белые гольфы и красные туфли со слегка сбитыми носами. Она быстро помчалась к дереву в саду и, опустившись на колени, собрала горсть земли, сунула ее в рот и начала жевать. Саботаж так и не сказал ей, что видел, как она это сделала. Он был поражен: с чего вдруг человек решил есть землю? Спустя некоторое время он заметил порезы на внутренней части ее предплечий и подумал, что, возможно, на руках и бедрах они тоже есть. Он забеспокоился и принялся расспрашивать ее об этом, но Лейла только пожала плечами: «Ничего страшного. Я знаю, когда нужно остановиться». Это признание – а это, конечно, было признание – лишь усилило тревогу Саботажа. Он прежде всех и явственнее всех видел, как она страдает. На него навалилась тяжелая густая тоска – сердце сжал невидимый кулак. Эту тоску он прятал от всех и лелеял все эти годы, ведь что такое любовь, если не забота о чужой боли – такая же, как о своей собственной? Он протянул руку, и девочка, сидевшая перед ним, исчезла, словно видение. Саботаж Синан очень о многом сожалел в своей жизни, но ничто не могло сравниться с тем чувством сожаления, которое он испытывал, так и не признавшись Лейле. С самого детства в Ване, когда они каждое утро ходили в школу и небо над ними постепенно светлело до голубизны, когда они разыскивали друг друга во время перемен, летом бросали камни с берега великого озера, а зимой сидели бок о бок у садовой стены, разглядывая картины американских художников и сжимая в ладонях кружки с дымящимся салепом, с тех самых давно ушедших дней он был влюблен в нее. В отличие от дороги из Килиоса, стамбульские улицы даже в этот ранний час пустыми назвать было трудно. «Шевроле» трясся мимо домов – квартал за кварталом, – их окна были темными и пустыми, словно дыры в зубах или зияющие глазницы. То и дело перед пикапом возникало нечто неожиданное: бродячая кошка, заводской рабочий, возвращающийся с ночной смены, какой-нибудь бездомный, отыскивающий окурки у дорогого ресторана, забытый зонтик, порхающий по ветру, наркоман, стоящий посреди дороги и улыбающийся тому, что видит только он. Проявляя еще бо́льшую бдительность, чем раньше, Налан нагнулась вперед и была готова в любой момент свернуть. – Что случилось с этими людьми? – ворчала она себе под нос. – В такое время они должны спать. – Не сомневаюсь, то же они думают и о нас, – отозвалась Хюмейра. – Ну, у нас важное дело. Налан поглядела в зеркало заднего вида.