– Ой, нет-нет, прекрати! – Он быстро отступил на шаг, склонил голову набок и поморщился; отражавшийся в зеркале дневной свет подчеркнул морщины; смутившись от собственной вспышки, он взял себя в руки. – Ну то есть… пожалуйста, оставь одежду на себе. Я тут не совсем для этого. – А чего же ты тогда хочешь? Он пожал плечами: – Может, просто посидим и поболтаем? – Ты хочешь поболтать? – Да, мне бы очень хотелось с тобой познакомиться. Бог мой, я даже не знаю, как тебя зовут. Меня – Д/Али, имя ненастоящее, но кому оно нужно, настоящее-то? Лейла удивленно уставилась на него. В мебельной мастерской на другой стороне двора кто-то запел, песня была ей неизвестна. Д/Али упал на кровать и подтянул ноги, ловко скрестил их и сел, положив щеку на ладонь. – И честное слово, не стоит беспокоиться, если тебе не очень-то хочется разговаривать. Я могу просто скрутить для нас папироску. И мы выкурим ее в тишине. Д/Али. Его волосы цвета воронова крыла волнами падали на воротник, его беспокойные изумрудные глаза становились светлее, когда он был задумчив или озадачен. Он был сыном иммигрантов, плодом диаспор и вынужденных перемещений. Турция, Германия, Австрия, снова Германия и опять Турция – следы его прошлого проявлялись тут и там, словно затяжки на кардигане, который то и дело цеплялся за крючки и гвоздики. До встречи с ним Лейла не знала человека, который бы жил в стольких местах, но нигде не чувствовал себя как дома. Если верить его немецкому паспорту, по-настоящему его звали Али. В школе над ним год за годом насмехались, а затем тут и там его оскорбляли и даже побивали расисты. А потом один из них узнал о его страсти к искусству. Это позволило им еще больше смеяться над ним каждое утро, стоило только Д/Али войти в класс. Вот пришел мальчик по имени Али… Какой же он идиот, он считает себя Дали! Все это ранило его до глубины души – это бесконечное глумление и колкости. Но как-то раз, когда новый учитель попросил каждого ученика представиться, он вскочил из-за парты и произнес со спокойной и уверенной улыбкой: – Здравствуйте, меня зовут Али, но гораздо больше мне нравится, когда меня называют Д/Али. С этого момента презрительные замечания прекратились, а вот он, упрямый и независимый, начал использовать и даже любить имя, которое когда-то казалось обидной кличкой. Его родители оба выросли в деревне на берегу Эгейского моря и в начале 1960-х переехали из Турции в Германию как гастарбайтеры, то есть гостевые работники, которых пригласили потрудиться, а затем, когда нужда в них отпадала, попросили собрать вещички и уехать. Первым, в 1961 году, переехал отец, он жил там в комнате хостела вместе с десятью другими рабочими, не умевшими ни читать, ни писать. Ночью при тусклом свете грамотные рабочие писали письма за тех, кто был безграмотен. Спустя месяц проживания в таком тесном помещении каждый узнал все о других – начиная от семейных тайн и заканчивая непроходимостью кишечника. Спустя год к отцу переехала жена, Д/Али и его две сестры-близняшки. Поначалу все складывалась совсем не так, как они надеялись. После неудачной попытки перебраться в Австрию семья вернулась в Германию. Заводу «Форд» в Кёльне нужны были рабочие, и они поселились поблизости от него – там, где улицы пахли асфальтом после дождя, дома выглядели совершенно одинаково, а старушка, жившая этажом ниже, при малейшем шуме из их квартиры звонила в полицию. Мама купила всем по паре мягких тапок, и они приучились говорить вполголоса. Они смотрели телевизор на минимальной громкости, а по вечерам никогда не включали музыку и не спускали воду в туалете – этого здесь тоже не терпели. В Кёльне родился младший брат Д/Али, и тут все они выросли, засыпая под ворчание Рейна. Отец Д/Али, от которого тот унаследовал темные волосы и квадратный подбородок, часто рассуждал о переезде назад в Турцию. Когда им удастся скопить достаточно денег и закончить все дела в этой холодной и высокомерной стране, они снимутся и уедут. Он построит дом в своей деревеньке. Большой дом с бассейном и садом. По вечерам они будут слушать гул долины и редкий крик голубя, и им больше не придется носить мягкие тапочки и говорить вполголоса. Чем больше проходило лет, тем изощреннее становились его планы возвращения. Родные уже не воспринимали это всерьез. Германия была их домом. Германия стала отечеством – пусть даже отец семейства не желал принимать этот факт. К моменту поступления Д/Али в среднюю школу всем – и учителям, и соученикам – уже было понятно, что ему суждено стать художником. Однако его страсть к искусству никогда не поддерживалась в семье. Родители ничего не поняли даже тогда, когда любимая учительница мальчика пришла поговорить с ними. Д/Али так и не смог забыть чувство стыда, которое он испытал тогда: госпожа Кригер, женщина плотного телосложения, сидя на стуле и с трудом удерживая в руке крошечный стакан с чаем, пыталась объяснить родителям, что их сын и в самом деле очень талантлив, он сможет получить место в школе искусства и дизайна, если его к этому как следует подготовить. Д/Али наблюдал за отцом: тот слушал с улыбкой, которая так и не тронула его глаз, – он жалел немку с кожей цвета лосося и коротко остриженными волосами, рассказывавшей ему, как он должен поступить с собственным сыном. Когда Д/Али было восемнадцать, его сестры пошли на вечеринку к подруге. Тем вечером случилось нечто очень нехорошее. Одна из двойняшек не вернулась домой, несмотря на то что ей разрешили пробыть в гостях лишь до восьми вечера. На следующее утро девочку обнаружили у шоссе без сознания. Ее срочно отвезли на «скорой» в больницу и попытались вывести из гипогликемической комы, которая наступила из-за избыточного употребления алкоголя. Ее так накачали лекарствами, что казалось, чуть было не вытеснили душу. Мама Д/Али скрывала эту историю от мужа – тот тогда ушел в ночную смену. В маленьком городке и в любом иммигрантском сообществе слухи распространяются быстро – деревенька она и есть деревенька, несмотря на свои размеры. И в конце концов эта история дошла до отца. Словно шторм, обрушивший ярость на все пространство долины, он наказал свою семью. Это и стало последней каплей. Его дети должны вернуться в Турцию. Все. Родители останутся в Германии до пенсии, а юное поколение с этого момента будет жить у родственников в Стамбуле. В Европе дочь растить невозможно, а уж тем более сразу двух дочерей. Д/Али должен был учиться в Стамбульском университете и хорошенько присматривать за сестрами и братом. Если случится что-то нехорошее, ответственность ляжет на его плечи. И вот в девятнадцать лет он прибыл в Стамбул, изъясняясь на ломаном турецком, вел он себя как немец – и это невозможно было изменить. Он привык быть чужаком в Германии, но до переселения в Стамбул никогда не думал, что будет чувствовать себя так же, а то и хуже, в Турции. Выделял его даже не акцент и не то, что он часто вставлял в конец предложения ja и ach so![2] Дело было в выражении лица – он словно был постоянно недоволен и разочарован тем, что видел, что слышал, в чем не мог заставить себя участвовать. Злость. Первые месяцы в столице его часто охватывали невероятные приступы злости – не на Германию и Турцию, скорее на принятый порядок, на то, как капиталистический режим разрушает семьи, на буржуев, которые питаются по́том и кровью рабочих, на кривую систему, из-за которой он везде оказывался чужаком. Учась в средних классах школы, юноша много читал о марксизме и всегда восхищался Розой Люксембург, отважной и умной женщиной, убитой в Берлине фрайкоровцами и брошенной в канал – тот, что безмятежно протекал по району Кройцберг, – туда Д/Али приходил несколько раз, а однажды даже тайно бросил в воду цветок. Розу для Розы. Однако лишь начав учиться в Стамбульском университете, он попал в группу убежденных левых. Его новые товарищи хотели разрушить существующие порядки и выстроить все заново, этого же хотел и Д/Али. В общем, оказавшись у дверей Лейлы в июле 1968 года, он бежал от полиции, которая разгоняла демонстрацию против Шестого флота, от него разило слезоточивым газом и радикалистскими идеями, он был обладателем непростого прошлого и душевной улыбки. – Как ты здесь оказалась? – часто спрашивали мужчины. И каждый раз Лейла рассказывала разное: все зависело от того, что, по ее мнению, мужчина хотел услышать, – история, скорректированная под нужды клиента. Этот талант она переняла у Гадкой Ма. Но в случае с Д/Али она бы такого делать не стала, да он и не спрашивал. Ему хотелось узнать о ней нечто иное: вкусны ли были завтраки в Ване, когда она была ребенком, какие давние зимние ароматы она отчетливее всего помнит? Если бы ей пришлось охарактеризовать города с помощью запахов, какой аромат подошел бы Стамбулу? Если бы свобода была блюдом, как бы она, по ее мнению, ощущалась на языке? А отечество? Казалось, Д/Али воспринимает мир через вкусы и ароматы, даже такие абстрактные понятия, как счастье и любовь. Со временем это превратилось в игру для двоих, в этакую валюту: они вспоминали какие-то важные моменты и переводили их во вкусы и запахи. Наслаждаясь тембром его голоса, Лейла могла слушать Д/Али часами, и это никогда не надоедало. В его присутствии она ощущала легкость, какую не испытывала долгие годы. Ручеек надежды – Лейла думала, что она уже не способна на такие эмоции, – проникал в ее вены и заставлял сердце биться чаще. Это ощущение было сродни тому, что она испытывала в детстве, когда сидела на крыше дома в Ване и разглядывала пейзаж, – словно завтра не будет. Самая большая загадка Д/Али в глазах Лейлы – то, что с самого начала он обращался с ней как с равной, словно бордель был всего лишь аудиторией в университете, а она – студенткой, с которой он периодически сталкивался в полуосвещенных коридорах. Именно это больше всего сбивало ее с толку – неожиданное ощущение равенства. Разумеется, это была иллюзия, но Лейла ее очень ценила. Оказавшись на незнакомой территории, узнавая его, она заново узнавала и саму себя. Все замечали, как светились ее глаза, когда она его видела, но не многие понимали, что это волнение сопровождалось приступами вины. – Тебе не стоит больше приходить сюда, – сказала однажды Лейла. – Тут нет ничего хорошего. Здесь сплошные несчастья, разве ты не видишь? Они заразительны для человеческой души. И не стоит думать, что ты выше этого, потому что это затягивает, это болото. Тут нет нормальных людей – ни одного. И ничего естественного тут тоже нет. Я больше не хочу, чтобы ты сидел со мной. Да и зачем ты приходишь так часто, если ты даже… Она не закончила фразу, опасаясь, что он посчитает, будто она расстроена: он ведь так ни разу и не спал с ней, в действительности же это нравилось ей и вызывало уважение. Лейла держалась за это, как за драгоценный подарок, который он ей вручил. Странное дело, но именно в отсутствие секса она позволяла себе думать о нем в этом ключе, время от времени она ловила себя на мысли о том, каково это – дотронуться до его шеи, поцеловать маленький шрамик на его подбородке. – Я прихожу, потому что мне нравится видеться с тобой, вот и все, – сдержанно ответил Д/Али. – В этой извращенной системе я не знаю ни одного нормального человека. Д/Али говорил: как правило, люди, слишком часто использующие слово «естественный», понятия не имеют о естестве матери-природы. Если рассказать им, что улитки, черви и черноморский окунь – гермафродиты, самцы морского конька могут рожать, рыба-клоун в середине жизни из самца превращается в самку, а самец-каракатица на самом деле трансвестит, они страшно удивятся. Тот, кто изучал природу, дважды подумает, прежде чем назвать что-то естественным. – Прекрасно, но ты платишь столько денег. Гадкая Ма берет с тебя почасовую оплату. – Ну да, берет, – печально ответил Д/Али. – Но давай на минуточку представим, что мы бы стали встречаться и либо я, либо ты платили бы за развлечения. Куда бы мы ходили? В кино, в дорогой ресторан или на танцы… – В дорогой ресторан! На танцы! – с улыбкой повторила Лейла. – Я просто хочу сказать, что мы бы тратили деньги. – Это другое. Твои родители пришли бы в ужас, узнай они, что деньги, которые они заработали тяжелым трудом, ты тратишь в подобном месте. – Но родители не присылают мне никаких денег! – Неужели? А я думала… Тогда как же ты оплачиваешь такое? – Я работаю. – Он подмигнул. – Где? – Тут и там, повсюду. – На кого? – На революцию! Лейла отвела встревоженный взгляд. И вот в очередной раз в своей жизни она разрывалась между чутьем и сердцем. Чутье подсказывало ей, что он не просто заботливый и нежный молодой человек, каким ей представляется, и с ним следует проявлять осторожность. Но сердце толкало ее вперед, как тогда, когда она новорожденным младенцем неподвижно лежала под слоем соли. Так она прекратила возражать против его визитов. В какие-то недели он приходил каждый день, в другие – лишь по выходным. Сердце, сжимаясь, подсказывало ей, что по вечерам он частенько встречается со своими товарищами и их длинные темные тени ложатся на пустынные улицы, однако она ни разу не решилась спросить, чем они занимаются. – Твой пришел! – орала снизу Гадкая Ма, когда он появлялся, и, если у Лейлы был клиент, Д/Али приходилось ждать на стуле у входа. В подобные моменты Лейла чувствовала такой стыд, что ей хотелось умереть, – когда она приглашала его в свою комнату, где еще висел запах другого мужчины. Но если это и расстраивало Д/Али, он ни разу ничего не сказал. Тихая сосредоточенность сопровождала все его движения – он внимательно наблюдал за ней, словно она – центр вселенной. Его доброта проявлялась спонтанно и казалась безграничной. Каждый раз, когда он прощался и уходил ровно через час, в комнате воцарялась пустота и полностью поглощала ее. Д/Али никогда не забывал принести какой-нибудь подарок – блокнотик для записей, бархатную ленту для волос, кольцо в форме змеи, пожирающей собственный хвост, а иногда шоколадные конфеты с неизвестными начинками – карамелью, вишневым пюре, ореховым пралине… Они садились на кровать, открывали коробку и каждый раз подолгу выбирали, с какой конфеты начать, ну и конечно, говорили и говорили – целый час. Однажды он коснулся шрама на ее спине – того, что остался от кислоты. Он нежно провел пальцем по зажившей ране, которая разделила ее кожу, словно пророк – море. – Я бы хотел нарисовать тебя, – сказал он. – Можно? – Мой портрет? – Слегка покраснев, Лейла опустила глаза. Когда она снова перевела на него взгляд, он улыбался, как она и предполагала. В следующий раз Д/Али пришел с мольбертом и деревянным ящичком, в котором лежали кисти, масляные краски, мастихины, этюдники и олифа. Лейла позировала ему, сидя на кровати в алой асимметричной юбке и в расшитом бисером топе-бикини такого же цвета; она убрала волосы в мягкий пучок и слегка отвернула лицо от двери, словно хотела, чтобы та навеки осталась закрытой. До своего следующего прихода он оставил холст в гардеробе. Когда спустя примерно неделю работа была завершена, Лейла с удивлением обнаружила, что на месте, где у нее был шрам, Д/Али нарисовал малюсенькую белую бабочку. – Будь осторожна, – советовала ей Зейнаб-122. – Он художник, а все художники эгоисты. Он исчезнет, как только получит все, чего хотел. Однако, ко всеобщему удивлению, Д/Али продолжал приходить. Шлюхи смеялись над ним, говоря, что он не способен на эрекцию и не умеет трахаться, а когда устали шутить на эту тему, стали жаловаться на запах скипидара. Понимая, что они завидуют, Лейла не обращала внимания. Но когда и Гадкая Ма начала ворчать, дважды заметив, что не хочет видеть у себя левых, Лейла начала волноваться, что больше не сможет встречаться с ним. В один из этих дней Д/Али сделал Гадкой Ма неожиданное предложение. – Этот натюрморт на стене… Ну, я не стремлюсь вас обидеть, однако эти нарциссы и лимоны кажутся дешевой подделкой. Вам не хотелось бы повесить сюда портрет? – Вообще-то, здесь и висел портрет, – ответила Гадкая Ма, но не стала рассказывать, что это было изображение султана Абдул-Азиза. – Но мне пришлось отдать его. – Ach so, жалко. Тогда, может быть, вам нужен новый? Давайте я нарисую вас – бесплатно? Гадкая Ма хрипло рассмеялась, и складки жира на ее талии удивленно сжались. – Не глупи. Я не красавица. Пойди найди какую-нибудь другую. – Но, помолчав, добавила неожиданно серьезно: – Ты не шутишь? На той же неделе Гадкая Ма стала позировать Д/Али, держа свое вязание на уровне груди, чтобы продемонстрировать мастерство и одновременно скрыть двойной подбородок. Когда Д/Али закончил работу, женщина на холсте выглядела куда счастливее и моложе оригинала. Теперь все проститутки хотели позировать ему, так что завидовать пришлось уже Лейле. Для того, кто влюблен и кто находится в самом его центре, мир перестает быть прежним, с этого момента земной шар начинает вертеться быстрее. Десять минут