Яковенко взял у нее паспорт, полистал. – Так, понятно. Значит, это вы обнаружили тело Пермякова Григория Ярославовича? – Что? – воскликнула Наташа. Яковенко скривился, и тут у Кристины зазвонил телефон. Отвечать она не собиралась, но, мельком взглянув на дисплей, увидела фамилию «Щедрый» и тут же схватилась за нее как за спасательный круг. – Андрей, привет! – быстро сказала она. Тут Яковенко скривился еще больше и жестом приказал Кристине заканчивать разговоры. – Вы проходите, присаживайтесь, – предложила Наташа. – Привет, привет, – радостно пробасил в трубке Щедрый. – Я тут еще кое-что надыбал по поводу твоей Ермолаевой. – Извини, не могу сейчас говорить. Тут человек умер, говорят – труп криминальный, и я как раз с полицией общаюсь… – Какой человек? Кто говорит? С какой полицией? Где ты находишься? – пулеметной очередью выпалил Щедрый. – Не знаю, какой. Полиция – капитан Яковенко. В «Плазе». – Не менее быстро отрапортовала Кристина. Яковенко, уже усевшийся было на стул – ту самую неудобную крутилку возле стола, за которым сидела Кристина, – вскочил. При этом стул наверняка упал бы, не подхвати его вовремя бдительный охранник. С побледневшим от ярости лицом Григорий Ярославович протянул руку, намереваясь выхватить телефон. Щедрый, будто почувствовав его желание, скомандовал: – Дай-ка ему трубочку. Что Кристина с удовольствием и сделала. – Слушаю, Яковенко, – рявкнул в трубку капитан, немного послушал, потом более спокойно сказал: – Так точно. – Он еще немного послушал, щеки его при этом приобрели нормальный цвет, и подтвердил, сопровождая слова энергичным кивком: – Так точно. Отдав Кристине трубку, Григорий Ярославович вернулся к покинутому ранее стулу, и разговор продолжился совсем в ином ключе. Кристина уже не чувствовала себя преступницей, и капитан казался вполне себе симпатичным мужчиной в несколько нелепом пиджаке. Она даже придвинула к нему коробочку с круассанами, ту самую, красную с золотистой ленточкой, которую так никто и не удосужился развязать. Яковенко церемониться не стал, открыл коробку и выудил один круассан. – Извините, чай-кофе предложить не могу, – сокрушенным тоном произнесла Кристина и посмотрела на Викторию Александровну. – Наташа! – визгливым тоном, так не похожим на ее прежнюю приторно-тягучую речь, сказала та. – Почему у вас нет ни чайника, ни кофеварки? Девушка открыла рот для слов оправдания, но мать Глеба не предоставила ей такой возможности. – Завтра же чтобы все было! Я зайду и проверю. – Хорошо, Виктория Александровна, я обязательно куплю. – Голос Наташи напоминал блеяние некоторых современных певцов. – Хорошо, тогда до завтра. – Развернувшись на каблуках своих сияющих ботильонов, Виктория Александровна направилась к выходу. – Постойте! – скомандовал Яковенко. – Я, кажется, никого не отпускал. – Но мне нужно… – запротестовала мать Глеба. – Всем нужно, но все ждут! – сказал как отрезал Яковенко и, засунув в рот остатки круассана, развернулся на своем неудобном стульчике к Кристине. – Мне в больницу… У меня сын… Сердце… – У всех сердце, – не оборачиваясь, огрызнулся Яковенко. Тут Кристина подумала, что благодаря звонку Щедрого она может попытаться помочь Виктории Александровне, получив тем самым в ее глазах несколько очков. – Отпустите, пожалуйста, Викторию Александровну. У нее и правда сын в больнице. И она ничего по существу сказать не может – когда все произошло, она была здесь, в офисе. Тут Кристина постаралась представить, с каким видом произносила бы эти слова Ася, и постаралась придать своему лицу соответствующее выражение – жалобное, не без заискивания. И, похоже, у нее получилось. А может, Щедрый сказал капитану что-то этакое, из-за чего тот не стал перечить. – Хорошо, – кивнул он. – Запишите свои контактные телефоны и можете быть свободны, я позвоню на проходную, чтобы вас выпустили. Виктория Александровна не заставила капитана повторять дважды: мигом вытащила из сумочки визитку, положила ее на стол перед Яковенко и поспешила покинуть «Веселый ветер». В дверях она чуть не сшибла здоровяка в черной кожаной куртке. «Надо же, – думала Виктория Александровна, оказавшись в относительной безопасности лифта, – эта Кристина, как там ее… Светлова. Да, Кристина Светлова. Вот кого надо поставить директором «Ветра». Интересно, где она раньше работала? Такая богатая фактура! Именно из таких, как она, вооружившись методом Микеланджело, можно изваять настоящего специалиста своего дела[6]. Кружавчики, кроссовки – отсечь все это, и выйдет отличный директор. Не чета Осиповой. Та вообще посконщина и бездарь. Мелкая сошка, или, как сейчас принято говорить, офисный планктон. Даже Кира была на голову, а то и на две ее выше. Хотя тоже дворняжка. Кира…» Она вышла из здания «Плазы» и медленно пошла по улице, проигнорировав ожидавший ее автомобиль. Неподалеку, в двух кварталах отсюда, находилась французская пекарня, самая настоящая булонжери, как называют их в Париже. Вообще-то Виктория Александровна не увлекалась слойками, но уж очень вызывающе лопал круассаны сегодняшний полицейский. А еще в этой пекарне она в последний раз встречалась со своей невесткой. Как и тогда, она заказала кофе и тарталетку с клубникой. Только здесь делают самые настоящие La Tartelette aux fraises[7]. Вроде бы ничего сложного: обыкновенная корзиночка из песочного теста, муссовый крем и свежие ягоды, но все вместе – просто триумф вкуса. Девочка-официантка ее запомнила, спросила: – Café en français, madame?[8] Виктория Александровна кивнула: – Да, конечно. Кофе по-французски здесь подавали с небольшим количеством коньяка, сахаром и солью. Она где-то читала, что именно такой кофе предпочитал Наполеон Бонапарт, который ни одно ответственное решение не принимал без чашечки бодрящего напитка. Устроившись за маленьким – на два человека – столиком у окна, Виктория Александровна отдала должное пирожному. Оно оказалась именно таким, как ожидалось, – тонкая, не твердая, но и не сильно рассыпчатая корочка и нежнейшая начинка. Тут в зал вошла девушка, и ложечка выпала из наманикюренных пальцев Виктории Александровны. Ей показалось, что это – Кира, ее покойная невестка. Но в следующую секунду она поняла, что зрение ее подвело, и это никакая не Кира. К столику подбежала официантка с тарелочкой, где лежали чистые приборы в хрусткой белоснежной салфетке с кружевами, но Виктории Александровне уже не хотелось ни салфеток, ни кружев, ни клубничной тарталетки, ни кофе по-наполеоновски. Бросив на стол тысячную купюру, она направилась к выходу. Машина с водителем, флагманский «Бентли» (и машину, и водителя оплачивал Глеб), поджидала ее у обочины. – В больницу, – скомандовала Виктория Александровна. Они ехали по городским улицам, мимо недавно посаженных и первый раз обвесившихся розовыми гроздьями каштанов на Екатерининской, мимо нового «сухого» фонтана», между струй которого с радостным визгом носилась ребятня, мимо уличных музыкантов, исполнявших что-то из классики на современный манер, но Виктория Александровна ничего не видела и не слышала. Перед ее глазами стояла Кира, но не та пугливая девушка, на которую ее взрослый сын смотрел глазами без памяти влюбленного подростка, какой она увидела ее в первый раз. Она видела перед собой лицо убитой горем женщины в тот момент, когда она, свекровь, сказала ей: – Я все знаю про тебя, Кира. Любая на месте невестки стала бы спрашивать: «что?» да «как?», а услышав ответ, все отрицать, плакать, просить, умолять… Кира же спросила каким-то чужим, задавленным голосом: – А Глеб? Он знает? – Пока нет, но ты же понимаешь, это дело времени. Думаю, когда ему все станет известно… Сама понимаешь. Невестка опустила голову низко-низко и выдавила из себя: – Да, понимаю. – И потом сразу, без паузы: – Что вы хотите? – А ты как думаешь? Я, как мать, как любая нормальная мать, хочу счастья для своего сына. Поэтому ты должна уйти, Кира. – Но… – Невестка вскинула голову и впилась взглядом в лицо свекрови. – Да, будет больно, но лучше сейчас. Я готова подождать, скажем, две… ладно, три недели. Но потом… потом Глеб узнает все. – Хорошо. – Кира кивнула и опустила голову. – Да, тебе, наверное, понадобятся деньги. Вот, – Виктория Александровна открыла сумочку и достала пачку пятитысячных купюр, специально не стала их прятать в конверт – от такой красоты сложно отказаться. Однако Кира – девушка непредсказуемая, поэтому Виктория Александровна была готова к любой реакции, вплоть до самой агрессивной. Пару минут невестка стояла, не поднимая взгляда, одному богу известно, какие мысли роились в ее голове, а потом молча взяла деньги, так же молча развернулась и пошла прочь. Ни тебе «спасибо», ни «до свидания». – Три недели! – зло крикнула ей в спину Виктория Александровна. Лучше бы промолчала – Кира обернулась и посмотрела на нее взглядом, способным, казалось, перевернуть с ног на голову землю, если, конечно, у земли есть голова и ноги. В этом взгляде не было злости и ненависти, не было печали и тоски, лишь вселенская усталость. Кира уже не была невесткой, не соответствующей высокой планке, установленной свекровью. Она словно вмиг состарилась, и с молодого лица на Викторию Александровну смотрела старость – одинокая, безотрадная, ее, Виктории, старость. Виктория Александровна пыталась забыть этот взгляд, и порой ей казалось, что у нее получилось, как вдруг какое-то неведомое стечение обстоятельств вдруг воскрешало его в памяти. Она смотрела в глаза невестки и видела в них себя, свое не такое уж далекое будущее, и от этого было больно, очень больно. «Будет больно», – сказала она тогда Кире, но в тот момент и предположить не могла, что будет так больно. – Приехали, – прервал ее воспоминания водитель. Оказывается, «Бентли» уже давно стоял на парковке у больницы, где лежал ее сын. Глава 9