Торжественная улыбка появилась на морщинистом лице старого вождя, когда он увидел успех обращения к слабоумной девушке. Юдифь в свою очередь при появлении младшей сестры тотчас же увидала, что дело ее погибло, так как Гэтти ни за какие блага в свете не могла себе позволить явной лжи. Теперь уже никто, конечно, не поверит, что дочь Пловучего Тома — знатная особа, близкая к самой королеве, и остроумная мечта сама собой разлетелась вдребезги. Юдифь бросила многозначительный взгляд на Зверобоя, как-будто приглашая его отважиться на побег вместе с нею. — Невозможно, Юдифь, — отвечал молодой охотник на этот немой призыв;-план ваш смел и достоин жены генерала, но этот старый минг хитрее самого чорта. (Райвенук в эту минуту отошел немного в сторону; вместе с другими вождями и не мог слышать их разговора.) Бесполезна против него всякая хитрость, и на глазах его никогда не бывает тумана. Вы поступили самонадеянно и слишком опрометчиво, если хотели здесб выдать себя за знатную особу. Райвенук теперь непременно догадался, что весь ваш наряд составляет известную часть его добычи из имущества вашего отца. — Но, во всяком случае, Зверобой, мое присутствие будет для вас защитой. Они не посмеют вас мучить перед моими глазами. — Почему же нет, Юдифь? Неужели вы думаете, что белая женщина по их понятиям выше краснокожей? Ничуть не бывало. Пытать вас, конечно, не будут, это правда. Но все же вы потеряете и свою свободу и свои прекрасные волосы. Жалею, Юдифь, что вы вздумали притти сюда, на место моей пытки. Мне вы не принесете никакой пользы. — По крайней мере, я разделю вашу судьбу, — отвечала Юдифь с энтузиазмом. — Ирокезы в моем присутствии не сделают вам зла, и притом… — Что вы хотите сказать, Юдифь? Разве есть у вас какие-нибудь средства? — Никаких, Зверобой, но я умею страдать за друзей и умирать вместе с ними, — отвечала молодая девуша с необыкновенною твердостью. — Юдифь, Юдифь! Едва ли вы умрете раньше, чем придет ваш срок. Вам, конечно, предстоит жестокая участь сделаться женою индейского вождя, но вы не умрете. Лучше бы вам оставаться в ковчеге и заниматься своим делом. Но уж так и быть: что сделано, того не воротишь. Вы, однако, не кончили вашей мысли. — Я хотела сказать, что надежда еще не совсем потеряна, — проговорила шопотом Юдифь, проходя мимо пленника. — Час времени — все для нас. Друзья ваши работают усердно. Молодой охотник мог только отвечать признательным взором. Потом он обратился к своим врагам, как-будто изъявляя полную готовность вытерпеть назначенную пытку. После кратковременного совещания вожди окончательно решили судьбу пленника. Хитрость Юдифи, выведенная наружу, сильно поколебала замыслы Райвенука, и он вместе с товарищами крайне досадовал на молодую девушку, которая чуть не одурачила их всех. Никто больше не сомневался, что она дочь Канадского Бобра, и ее великолепный наряд уже не производил никакого эффекта. Райвенук был уже совсем не тот, когда опять воротился к пленнику. Отказавшись от желания спасти его, он не хотел больше оттягивать пыток. Эта внезапная перемена в мыслях старого вождя быстро заразила всех молодых воинов, и они поспешили сделать последние приготовления для начала пыток. Прежде всего набросали сухих ветвей возле одного дерева и потом разложили прутья от сосновых корней, которые предполагалось зажечь и втыкать в разные места его тела. Затем притащили веревки, чтобы привязать его к дереву. Все это происходило в глубоком молчании. Юдифь со страхом, едва смея дышать, следила глазами за всеми этими движениями, но Зверобой, повидимому, казался совершенно равнодушным. Когда, наконец, воины подступили к нему с веревками, он бросил на молодую девушку выразительный взгляд, как-будто спрашивая, должен ли он сопротивляться или безусловно отдать; себя врагам. Ответом Юдифи был энергичный жест, очевидно, внушавший безусловную покорность. Таким образом во второй раз привязали его к дереву с тем, чтобы подвергнуть всем жестокостям и оскорблениям. В продолжение всех этих приготовлений никто не произнес ни одного; слова. Вскоре развели костер и с нетерпением ожидали, когда он разгорится. Впрочем, гуроны отнюдь не хотели лишать его жизни посредством огня: им хотелось только подвергнуть испытанию его нравственное мужество на ближайшем расстоянии от жара, невыносимого для человеческого тела. Варварская операция сдирания волос была отложена к концу. Прежде всего хотели победить его решимость, вырвать из него стоны, жалобы, болезненные крики. От разведенного костра скоро, по их расчетам, должен был распространиться нестерпимый жар, не способный, однако, задушить несчастную жертву. Притом, как часто случается в подобных случаях, расстояние было вычислено плохо, и распространившееся пламя уже начало оказывать свое губительное действие, как вдруг слабоумная Гэтти, вооружившись огромной палкой, храбро пробилась через толпу и разбросала во все стороны запылавшие ветви. Уже несколько индейцев приготовились наказать эту дерзость, но вожди немедленно укротили гнев молодых воинов, напомнив им о слабоумии провинившейся девушки. Совершив этот геройский подвиг, Гэтти остановилась среди старшин и нахмурила брови, как-будто собираясь сделать строгий выговор безжалостным людям. Мысль о собственной опасности ей и в голову не приходила. — Благодарю тебя, сестрица, за твою отвагу и присутствие духа! — проговорила Юдифь, бледная, как смерть, и неподвижная, как статуя. — Да, Юдифь, у сестрицы вашей было доброе намерение, и она выполнила его очень кстати, потому что минуты через две меня не спасла бы никакая человеческая сила. Но если взять в расчет то, что мне уж не миновать своей судьбы, так, пожалуй, чем скорее, тем лучше. Вы видите, как они запрокинули мою голову: я не могу пошевельнуться ни направо, ни налево, и один ловкий удар отправит меня на тот свет. Уж лучше бы, право, задохнуться от дыма, чем погибнуть от томагавка. — Жестокие, бессердечные гуроны! — воскликнула Гэтти в припадке негодования. — Кто дал вам право губить в огне человека? Разве он, по-вашему, то же, что полено? Вскоре опять молодые воины собрали разбросанные головни, а женщины и дети по знаку Райвенука принялись подкладывать хворост под костер. Уже огонь прибавился с новой силой, как вдруг молодая индеанка, раздвинув толпу, разбросала опять загоревшиеся ветви. При этой второй неудаче гуроны испустили грозный крик, но когда индеанка подняла голову, и они узнали в ней Вахту, неистовый крик быстро сменился восклицаниями изумления и радости. С минуту никто не думал о пленнике, и все гуроны, старые и молодые, столпились около Вахты, спрашивая ее о причине внезапного возвращения. В эту критическую минуту Вахта успела шепнуть Юдифи несколько слов и подала ей какой-то маленький предмет, не замеченный никем. Потом она обратилась к молодым гуронкам, своим приятельницам, и вступила с ними в разговор. Юдифь, с своей стороны, быстро принялась за дело. Она вручила Гэтти маленький острый ножик, полученный от Вахты, надеясь этим способом передать его Зверобою, но слабоумие Гэтти опять нарушило ее расчеты. Вместо того, чтобы развязать потихоньку руки пленника и передать ему ножик, она открыто принялась резать повязку, прикреплявшую к дереву его лоб. Заметив эту операцию, гуроны бросились к слабоумной девушке и оттащили ее от дерева в ту минуту, когда она принялась обрезывать веревку на груди Зверобоя. Это открытие вызвало подозрение в отношении Вахты, и при допросе неустрашимая индеанка, к величайшему изумлению Юдифи, смело призналась в своем участии во всем происходящем. — Отчего бы мне не помочь Зверобою? — сказала она решительным тоном. — Он брат делаварского вождя, и у меня делаварское сердце. Подойди-ка сюда, негодный Колючка! Сотри со своего лица ирокезскую краску и выставь себя перед ними гадким трусом, каким создала тебя природа. Пусть он подойдет к Зверобою, и я покажу вам, вожди и воины, какого негодяя вы приняли в свое племя! Эта смелая речь, произнесенная на ирокезском языке с видом полной уверенности, произвела сильнейшее впечатление на всех гуронов. Измена всегда порождает недоверие, и хотя Колючка-Йокоммон — употребил все средства, чтобы выслужиться перед своими врагами, однако, его усилия привели только к тому, что он был лишь кое-как терпим между ними. Как двойной изменник, он справедливо заслужил всеобщее презрение, и никто не вступал с ним в дружеские отношения. Сперва изменил он Вахте, на которой хотел жениться, а потом сделался изменником всего своего племени. Никогда почти не смел он являться на глаза вождям, и гуроны караулили его так же, как и Вахту. До сих пор он тщательно скрывался от Зверобоя, и тот не знал даже, что Колючка-Йокоммон — в лагере гуронов. Но теперь, к своему ужасу, изменник не мог больше прятаться за другими. Впрочем, он не стер с своего лица ирокезской раскраски, и под ее покровом молодой охотник не узнал его даже тогда, когда он вступил в кружок вождей. — Кто и в чем здесь обвиняет Йокоммона? — сказал изменник, нагло выступая вперед. — Я тебя обвиняю, и ты знаешь в чем! — вскричала Вахта с живостью, хотя в поступках ее проглядывала явная растерянность, как-будто она чего-то ожидала. — Обратись к своему сердцу, подлый беглец, и не смей приходить сюда с лицом невинного человека! Склони голову к светлому ручью и признай на своей фальшивой коже краску своих естественных врагов. Хвастайся потом, как бежал ты от своего племени и как накинул на себя французское покрывало. Пусть на теле твоем будут самые яркие цвета, я угадаю тебя везде и во всем, как подлую ворону в перьях колибри. Все гуроны были в высшей степени изумлены этими словами девушки, которая всегда между ними отличались необыкновенною кротостью. Колючка в свою очередь взбесился до того, что готов был растерзать на куски свою обвинительницу. — Чего хотят от Йокоммона? — сказал он дерзко. — Если белому человеку наскучила жизнь и если боится он пыток, одно слово, Райвенук, и я отправлю его к тем воинам, которых мы лишились. — Нет, Райвенук, нет, нет! — вскричала Вахта. — Зверобой не боится никого и ничего, и уже эта ворона всего менее для него опасна и страшна. Развяжите ему руки и поставьте его лицом к лицу с этим подлым трусом. Увидим мы, кто из них скорее отправится на тот свет. С этими словами Вахта бросилась вперед и принялась распутывать Зверобоя, но Райвенук приказал ее остановить. Вождь гуронов с недоверием следил за всеми движениями молодой индеанки, которая при всей живости не могла скрыть своего беспокойного вида, слишком заметного для привычных глаз. Она прекрасно играла свою роль, но два-три вождя были убеждены, что все же это — роль, противоречившая ее настоящим чувствам. Таким образом, она обманулась в своей надежде именно в ту минуту, когда думала добиться полного успеха. По приказанию Райвенука все поспешили занять свои обычные места, и тогда молодые воины приготовились еще раз развести костер, так как всякая отсрочка была уже совершенно бесполезна. — Постойте, гуроны! — вскричала Юдифь в порыве бессильного отчаяния и едва понимая сама, что говорит. — Еще минуту, не более, как минуту! Новое непредвиденное обстоятельство остановило ее крик. Молодой индеец стремительно прорвался сквозь густую толпу гуронов и мгновенно очутился в центре вождей, как самый близкий их приятель, или как сумасброд, у которого вскружилась голова. Пять или шесть часовых было расставлено в различных пунктах по берегу озера, и Райвенук сначала думал, что это кто-нибудь из них спешил сообщить важную новость. Между тем движения незнакомца, расписанного с ног до головы, до того были стремительны и быстры, что с первого раза никак нельзя было узнать, друг он или недруг. В два, три скачка он очутился возле Зверобоя и в одно мгновение перерезал на нем все веревки, так что пленник совершенно овладел всеми своими членами. Тогда только незнакомец бросил взгляд на окружающие предметы. Он выпрямился, как сосна, поворотился, и гуроны увидели в нем молодого воина, расписанного краскою делаваров. В каждой руке его было по карабину и один из них — «ланебой», снабженный патронами, немедленно перешел к Зверобою, его владельцу. Совершив этот подвиг, Чингачгук бросил на гуронов свой орлиный взор, как-будто смело вызывал на бой озадаченный лагерь. Присутствие двух вооруженных воинов привело в трепет всех гуронов. Их ружья, большей частью незаряженные, валялись под деревьями в различных местах, и они могли обороняться только своими томагавками. Никто, однако, не обнаружил чувства страха, потому что казалось невероятным, чтобы два человека отважились сделать нападение на многочисленный лагерь. Вожди ожидали, что за этой смелой выходкой последует какое-нибудь предложение. Они не обманулись. — Гуроны, — сказал краснокожий воин, — велика и обильна наша земля. Просторно жить ирокезам за большими озерами пресной воды, просторно и делаварам по эту сторону озера. Я — Чингачгук, сын великого Ункаса, родственник Таменунда. Вахта — моя невеста, а этот белый человек — мой друг. Тосковало мое сердце, когда не было со мною искреннего друга, и я последовал за ним в ваш лагерь с твердым намерением защитить его от всяких напастей. Молодые делаварки ожидают Вахту и удивляются, почему так долго ее нет между ними. Распростимся как следует и разойдемся каждый в свою сторону. — Гуроны! — вскричал Йокоммон. — Человек этот ваш смертельный враг, и его имя — Великий Змей! Если он вырвется отсюда, мокассины ваши оставят кровавые следы от берегов Глиммергласа до наших канадских деревень! Вы увидите, что я гурон и телом и душой. Говоря таким образом, изменник бросил огромный нож в обнаженную грудь могикана. Вахта, стоявшая подле него, очень ловко толкнула его под руку, и грозное оружие вонзилось в сосну. Спустя мгновение такое же оружие засверкало в руке Великого Змея, засвистело в воздухе и ударило в сердце изменника. Все это происходило с необыкновенной быстротой, и гуроны еще не успели притти в себя после внезапного появления Чингачгука. Наконец, после гибели Йокоммона, они, повидимому, опомнились, испустили страшный воинственный крик и мгновенно пришли в движение. В эту минуту послышался в лесу необыкновенный шум. Гуроны приостановились и насторожились. То были глухие, ровные и правильные звуки, как-будто по земле ударяли молотом. Через несколько мгновений что-то мелькнуло за деревьями, и они ясно могли различить ряды английских солдат, выступавших мерным шагом. Трудно описать последовавшую затем сцену. С одной стороны — стройный порядок; с другой — толкотня, суетня, исступленные крики и отчаяние. Яростные вопли ирокезского лагеря сопровождались радостными восклицаниями английских солдат. Не было еще сделано ни одного выстрела, весь отряд быстро продолжал свой марш, выставив вперед штыки. Гуроны очутились в самом невыгодном положении. С трех сторон они были окружены озером, а с четвертой путь их был прегражден ротою солдат, приученных к правильной военной дисциплине. Индейские воины бросились отыскивать ружья, и весь лагерь думал только о своем спасении. Среди этой общей суматохи Зверобой умел сохранить все свое хладнокровие и присутствие духа. Поставив Юдифь и Вахту за двумя большими деревьями, он принялся искать Гэтти, но без всякого успеха, потому что ее увлекли за собою гуронские женщины. Потом, став на дороге, по которой гуроны бежали к озеру, он увидел между ними двух ожесточенных своих врагов, поднял карабин, взвел курок — и свалил их обоих. Это был первый выстрел, направленный против гуронов, и они, в свою очередь, поспешили ответить бесчисленными залпами. Но солдаты, повидимому, не обратили никакого внимания на этот безвредный огонь и продолжали молча итти в штыки. Один только выстрел раздался из их рядов: выпалил нетерпеливый Генрих Марч, их проводник и волонтер в английской роте. Вскоре, однако, послышались отчаянные вопли и стоны, которые, обыкновенно, сопровождают употребление штыков. Последовала ожесточенная резня, в которой не было пощады ни женщинам, ни детям. Глава XXXI Восход солнца позолотил прозрачные воды Глиммергласа. Птицы, как и всегда, бороздили своими крыльями и клювами поверхность озера или взлетали на вершины огромных сосен. Ничто не изменилось. Только в осиротелом замке Канадского Бобра наблюдалось необычайное движение. На платформе мерным шагом разгуливал взад и вперед часовой в мундире легкой кавалерии, и дюжины две солдат отдыхали в разных местах или сидели на палубе ковчега. Их ружья стройными рядами красовались около стены. Два офицера смотрели в подзорную трубу на противоположный берег. Их взоры были прикованы к роковому мысу, где среди деревьев виднелись солдаты с заступами в руках: они копали землю и зарывали мертвецов. На некоторых виднелись явные следы сопротивления побежденных индейцев, и один молодой офицер ходил с рукою, перевязанною шарфом. Его товарищ, командир этого отряда, был счастливее: в его руках, невредимых и здоровых, красовалась подзорная труба, и он весело продолжал наблюдения над противоположным берегом. Сержант, подошедший с рапортом, назвал старшего из этих офицеров капитаном Уэрли, а младшего — прапорщиком Торнтоном. Уэрли был мужчина лет тридцати пяти, высокий и дородный, с красными щеками и вздернутым носом, забияка и нахал. — Мистер Крег, я думаю, посылает нас к чорту, — сказал капитан Уэрли молодому прапорщику, отдавая слуге подзорную трубу, — и он прав, если угодно: гораздо приятнее служить здесь прекрасной мисс Юдифи Гуттер, чем возиться там около мертвецов. Кстати, Райт, ты не знаешь, жив Дэвис или нет? — Он умер, капитан, минут десять назад, — отвечал сержант, — пуля пробила ему желудок, и я уже знал, что из этого выйдет. Мне еще не случалось видеть здоровых людей с отверстием в желудке. — Не мудрено, пуля не совсем лакомый кусок! — проговорил капитан. — Не спать две ночи сряду, это уж чересчур, любезный Артур, и я хожу, как голландский миссионер на берегах Могаука. Надеюсь, ваша рука не слишком страдает? — Она заставляет меня выделывать по временам довольно неуклюжие гримасы, как вы, конечно; заметили, капитан, — отвечал, улыбаясь, молодой человек, хотя черты его лица обличали внутреннее страдание. — Придется потерпеть немного. Надеюсь, доктор Грегем через несколько минут придет осмотреть мою рану. — Согласитесь, однако, мистер Торнтон, что мисс Юдифь прекрасна, и уж не моя вина, если не будут на нее любоваться в лондонских салонах, — продолжал капитан Уэрли, не заботясь о ране своего товарища. — Ах, да, я и забыл о вашей ране? Сержант, сбегай на ковчег и скажи доктору Грегему, что я покорнейше прошу осмотреть руку господина Торнтона после того, как он там управится с переломленной ногой. Да, мисс Юдифь — прелестное создание. Вчера в своем парчевом платье она казалась настоящей принцессой. Ведь вот, подумаешь, как шутит судьба: отец и мать умерли, сестра умерла или умирает, и от всего семейства осталась одна красавица. А, впрочем, эта экспедиция окончилась гораздо счастливее других наших схваток с этими индейцами. — Как вас понимать, капитан? Вы думаете, кажется, окончить эту экспедицию женитьбой? — Вот прекрасно! Я, Том Уэрли, завербую себя в число почтенных супругов? Да вы, мой милый, насколько я вижу, совсем не знаете капитана Уэрли, если считаете его способным на такую глупость. Много, я надеюсь, у нас женщин, годных для какого-нибудь кавалерийского капитана, но их надобно искать не на озере между горами и всего менее на берегах Могаука. Однажды, правда, дядюшка мой, генерал Уэрли, вздумал предложить мне невесту, которую он отыскал где-то в Йоркском графстве, но она не хороша, а без красоты мне не нужно и принцессы. — Стало-быть, вы рассчитываете жениться на хорошенькой девушке без всякого состояния? — Час от часу не легче! Любовь в хижине, скромная дверь, скромное окно — все это старая погудка на новый лад. Мы служим, мой милый, в таком корпусе, где женитьба совсем не в моде. Полковник наш, старик сэр Эдвин никогда не думал о женитьбе, да и не станет думать, за это можно поручиться. Подполковник тоже холостяк, конфирмованный холостяк, как однажды сказал я своему кузену епископу. Майор овдовел через несколько дней после своего медового месяца и никогда потом не думал сковывать себя новыми узами. Из десяти капитанов только один вошел в число семейных людей, зато его и оставляют всегда в генеральской квартире, как своего рода memento mori [19] для новичков. А из низших офицеров пока еще ни один не отважился привезти в полк жену. Однако, вы страдаете, молодой человек! Надо посмотреть, что там делает наш доктор. Занятия хирурга, сопровождавшего этот отряд, были несколько иные, чем у капитана Уэрли. На поле сражения была отыскана между раненными бедная Гэтти, и оказалось, что рана ее смертельна. Никто не мог сказать, как она получила эту рану, и, конечно, один только случай был причиною несчастья слабоумной девушки. Сумаха, все старухи и несколько молодых девушек погибли в общей свалке от солдатских штыков. Некоторые из гуронов спасались вплавь и весьма немногие, получив тяжелые раны, сдались в плен. В числе их был и Райвенук. Когда капитан Уэрли и молодой прапорщик вошли в ковчег, Райвенук сидел на пароме с перевязанной головой и ногой, но на лице его не было никаких явных признаков отчаяния. Он оплакивал гибель своих товарищей молча и с достоинством вождя. Офицеры нашли хирурга в главной комнате ковчега. Он отошел от постели несчастной Гэтти. Обезображенное оспой лицо шотландца выражало глубокую печаль. Усилия его не имели никакого успеха, и он убедился, что страдалица проживет не больше двух или трех часов. Доктор Грегем привык видеть смерть во всех видах, и она вообще производила на него весьма слабое впечатление. Его ум, занятый постоянно материальными явлениями, получил скептическое направление, но когда он увидел кроткую молодую девушку, это зрелище растрогало его до глубины души, и он почти стыдился своей слабости. — Никакой надежды, доктор? — спросил капитан Уэрли, устремив глаза на Юдифь, бледные щеки которой вдруг вспыхнули двумя большими красными пятнами. — Никакой, капитан, так же, как для Чарльза Стюарта, — отвечал доктор. — К вашим услугам, господин Торнтон! Если вам угодно войти в соседнюю комнату, мы можем осмотреть вашу рану. По уходе хирурга с прапорщиком капитан Уэрли бросил пытливый взгляд вокруг, стараясь угадать настроение тех, с кем он остался в этой комнате. Гэтти, обложенная подушками, полулежала на своей постели, и лицо ее, отражая приближение смерти, приобрело в эти минуты выражение, в котором, казалось, сосредоточивался весь запас ума, полученный ею от природы. Возле нее сидели Юдифь и Вахта, погруженные в глубокую думу. В ногах стоял Зверобой, облокотясь на свой карабин. Его черты, еще недавно дышавшие отвагой, приняли теперь свой обычный добродушный вид с оттенком печали. Чингачгук стоял неподвижно, наблюдая с большим вниманием все, что происходило вокруг него. Марч сидел на скамейке возле двери, как человек, считавший своей обязанностью принимать участие в общем горе. — Кто этот человек в красной одежде? — спросила Гэтти, заметив мундир капитана. — Может-быть, он приятель Генриха Марча, Юдифь? — Это командир военного отряда, который спас нас от гуронов, — отвечала Юдифь тихим голосом. — И я тоже спасена, не правда ли? А мне казалось, что я непременно умру от этой пули. Что делать? Мать моя умерла, умер и отец, но ты жива, Юдифь, и Гэрри тоже. Я очень боялась за его жизнь, когда услышала его голос. — Не беспокойся, Гэтти, — сказала Юдифь, опасаясь, как бы ее сестра не выдала в эту минуту своей тайны. — Гэрри здоров так же, как и Зверобой и могикан. — Ты, Юдифь, вероятно, знакома с некоторыми из этих офицеров? У тебя, я помню, было много знакомых. Не отвечая ничего, Юдифь закрыла лицо обеими руками и глубоко вздохнула. Гэтти посмотрела на нее с изумлением и, догадываясь, что сестра ее скорбит о ней, решила ее утешить. — Не думай обо мне, милая Юдифь, я не страдаю. Конечно, я умру, да что за беда? Матушка и батюшка умерли еще прежде меня. Притом ты знаешь, что из всей нашей семьи обо мне всего меньше должно думать. Все меня забудут очень скоро после того, как тело мое опустят в озеро. — Нет, сестрица, нет, нет! — вскричала Юдифь в порыве печали. — Я, по крайней мере, никогда тебя не забуду. Как я была бы счастлива, если бы мое сердце было бы таким же, как твое! Капитан Уэрли стоял у двери, прислонившись спиною к стене. Когда из груди Юдифи вырвался этот невольный порыв грусти и, может-быть, сожаления, он с задумчивым видом вышел, не обращая никакого внимания на молодого прапорщика, которому доктор делал перевязку. — Не знаю, — продолжала Гэтти, — что сделалось с моими глазами: ты представляешься мне вдали, в каком-то тумане, и Генрих Марч покрыт туманом, и все вы в тумане. Отчего же я так плохо вижу, сестрица? В эту минуту капитан Уэрли опять вошел в комнату. Не останавливаясь, он подошел к постели умирающей. Гэтти его заметила. — Не вы ли тот офицер, что прибыл сюда с Генрихом Марчем? — спросила она, устремив на него свой потухающий взгляд. — Если так, то мы обязаны благодарить вас. — Известие об ирокезах доставил нам индейский курьер из союзного племени, и я тотчас же получил приказ отправиться против них, — отвечал капитан Уэрли, обрадовавшийся случаю вступить в разговор. — На дороге, к счастью, мы встретили Генриха Марча, и он сделался нашим проводником по этим лесам. К счастью также мы скоро услышали несколько ружейных выстрелов, которые заставили нас ускорить свой шаг и прямо привели к тому месту, где присутствие наше было необходимо. Делавар увидел нас в подзорную трубу и вместе со своей женой оказал нам весьма важные услуги. Словом, мисс Юдифь, все эти обстоятельства очень много содействовали счастливому окончанию нашей экспедиции. — Не говорите мне о счастии, милостивый государь, — отвечала Юдифь. — Жизнь для меня — одно бедствие, и я не хотела бы слышать ни о ружьях, ни о солдатах, ни о людях. Юдифь встала, закрыла лицо передником и заплакала. Прошло больше двух часов. В это время капитан Уэрли несколько раз входил в комнату и уходил. На душе его лежало какое-то тяжелое бремя, и, казалось, он нигде не находил покоя. Солдатам были отданы различные приказы, и они засуетились каждый за своим делом, особенно, когда поручик Крег, окончив свои печальные обязанности на берегу, прислал спросить, что ему делать с частью отряда, бывшею под его командой. Гэтти заснула, и тем временем Чингачгук и Зверобой вышли из ковчега поговорить о своих делах. Часа через два доктор вышел на платформу и объявил, что бедная девушка быстро угасает. Все, оставившие ее комнату, опять поспешили на ковчег. Гэтти чувствовала полную слабость… — Не тужи обо мне, сестрица, — сказала она тихо. — Куда скрылись все вы? Ничего не вижу, кроме мрака. Неужели ночь так скоро наступила? — Я здесь, сестрица, возле тебя, — сказала Юдифь, — мои руки обнимают тебя. Что ты хочешь сказать мне, милая Гэтти? В эту минуту Гэтти совершенно потеряла зрение. Она побледнела, но дышала свободно, и ее голос был чист и ясен, несмотря на слабость. Но все же когда сестра предложила ей этот вопрос, едва заметная краска выступила на ее щаках.