2. Вы зачем взяли мои новые ботинки? Мисс Бенсон давно заметила, что по классу ходит какая-то странная записка. Началось все на задних партах, но теперь действо захватило уже полкласса. И еще этот смех. Сперва его почти не было слышно, но именно потому, что его пытались подавить, он звучал все громче и громче; у одной девочки от смеха даже икота началась, а ее соседка стала прямо-таки пунцовой. Но мисс Бенсон урок прерывать не стала. Она поступила точно так же, как и всегда: сделала вид, будто никакой записки нет и не было. Она, пожалуй, только голос чуть повысила, продолжая рассказывать, как и из чего в военное время можно испечь пирог, а девчонки все продолжали передавать друг другу эту записку. Вообще-то Вторая мировая война была уже позади – она закончилась более пяти лет назад, – но карточки еще не отменили. Мясо было по карточкам, масло – по карточкам, как и лярд, маргарин, сахар, чай, сыр, уголь, мыло, сладости… Да все было по карточкам! Обшлага на жакете мисс Бенсон износились почти до лохмотьев, а старые туфли – ее единственная пара – промокали насквозь и ужасно хлюпали в дождливую погоду. Но отнести их в починку она не могла – тогда ей пришлось бы так и сидеть в мастерской в одних чулках неизвестно сколько времени и ждать, когда у мастера дойдут до них руки, так что она просто продолжала носить эти туфли, а они все больше и больше разваливались. Во многих местах по обе стороны улиц высились разрушенные бомбежками дома – порой в них не было ни одной комнаты с целыми стенами, а порой где-то уцелела даже электрическая лампочка, так и продолжавшая свисать с потолка; а в некоторых квартирах странным образом сохранилась только уборная со спускной цепочкой над отсутствующим унитазом, – и земля во всех садах и палисадниках была по-прежнему перекопана и превращена в огородные грядки, на которых британцы выращивали всякие полезные овощи. В воронках от бомб стопками лежали старые газеты. На перекрестках толпились демобилизованные мужчины, и форма болталась на них, словно снятая с чужого плеча; женщины выстаивали многочасовые очереди, чтобы купить крохотный кусочек жирного бекона. Можно было проехать на автобусе много миль, но не увидеть за окном ни одного цветочка, ни одного кусочка голубого неба. Господи, да Марджери все готова была отдать за кусочек голубого неба! Но, похоже, даже голубое небо выдавалось нынче по карточкам. А люди все продолжали говорить: ничего, это начало новой жизни, но почему-то каждый новый день был удивительно похож на предыдущий. Все те же очереди. Холод. Смог. Иногда Марджери казалось, что она всю свою жизнь прожила, питаясь какими-то жалкими объедками. Теперь записка добралась уже до вторых парт. Шепот. Шиканье. Хихиканье. Дрожание плеч. Марджери как раз объясняла, как и чем смазать противень, когда кто-то, пихнув в спину девочку на первой парте, сунул ей в руку записку. На первой парте сидела Венди Томпсон, болезненная девочка, на лице которой застыло такое выражение, словно она ждет от жизни самого худшего; даже когда с ней говорили ласково, по-доброму, она выглядела какой-то запуганной. Венди в ужасе развернула записку, ойкнула и вдруг загоготала, как гусыня. И тут, как по сигналу, весь класс буквально взорвался. Девчонки словно с цепи сорвались. Они больше уже не пытались притворяться, ни о какой сдержанности и речи быть не могло. Но если они будут продолжать это безобразие, их услышит вся школа, и Марджери положила мел. Смех стал потихоньку стихать, как только девицы заметили, что мисс Бенсон на них смотрит. Когда-то один умный человек посоветовал ей: либо тони, либо старайся выплыть. Но даже не пробуй стать им подружкой. Эти девочки – тебе не друзья. Учительница, преподававшая у них в школе рисование, сдалась уже через неделю. «Они гудят! – со слезами объясняла она в учительской. – А если спросишь, кто гудит, они, глядя мне прямо в глаза, отвечают: «Что вы, мисс, никто не гудит!» Чтобы тут работать, надо сперва наполовину оглохнуть». Марджери сошла с кафедры и величественным жестом протянула руку. – Венди, пожалуйста, отдай мне эту записку. Венди сидела, опустив голову, точно испуганный кролик. Девочки на задних партах быстро переглянулись. Остальные сидели не шевелясь. – Венди! Мне просто хочется узнать, что вы там такого смешного нашли. Может быть, и я с удовольствием посмеюсь вместе с вами. Вообще-то Марджери не имела ни малейшего намерения читать эту записку. И уж совершенно точно не собиралась веселиться вместе с ними. Да еще с удовольствием. Ей хотелось поскорее развернуть записку и, увидев, что там такое, выбросить ее в мусорную корзину, а потом снова подняться на кафедру и благополучно закончить урок. До перемены оставалось совсем немного. А в учительской ее ждал горячий чай и даже какое-нибудь печенье. – Ну, и где же она? – спросила Марджери. Венди невероятно медленно протянула ей записку – быстрее, наверное, было бы ее по почте отправить. – Ой, я не хотела, мисс… – пролепетала она. Марджери развернула записку. За партами воцарилась полная тишина, словно кто-то накрыл весь класс звуконепроницаемой пеленой. То, что она держала в руках, оказалось вещью весьма необычной. Это были не просто хиханьки-хаханьки с комментариями насчет того, до чего же занудны уроки домоводства. Это была настоящая карикатура. И довольно талантливая. В грузной и страшно неуклюжей старухе Марджери моментально и безошибочно узнала себя. Это, безусловно, была она со своей потрепанной и отвисшей сумкой-мешком. Со своими старыми драными туфлями, огромными, как паркетины. И две великанские ноги, всунутые в эти туфли, были, безусловно, ее – она разглядела даже непристойно выглядывавший в дыру большой палец. Вместо носа девчонки посадили ей на лицо натуральную картофелину, а вместо волос изобразили растрепанное гнездо какой-то сумасшедшей птицы. А еще они пририсовали Марджери усы – и не какие-нибудь стильные усики, а короткие жесткие усишки, как у Гитлера. И сверху красовалась надпись: «Дева Марджери!» У Марджери перехватило дыхание. Ей казалось, что она вот-вот лопнет – такая смесь боли и гнева кипела у нее в душе. Ей хотелось сказать – нет, крикнуть: «Да как вы смеете?! Я совсем не такая! И на эту женщину ничуть не похожа!» Но выкрикнуть это она так и не могла. Наоборот, погрузилась в глубокое молчание. Она почему-то надеялась, что если промолчит и останется на прежнем месте, то в какое-то иррациональное мгновение карикатура попросту исчезнет и вся эта история тут же забудется. Но тут кто-то хихикнул, кто-то кашлянул, и она очнулась. – Кто это сделал? – спросила она. Ей хотелось, чтобы вопрос прозвучал грозно, однако она пребывала в таком смятении, что не сумела заставить свой голос сформировать нужную интонацию, и прозвучал он странно пискляво и жалобно. Ответа не последовало. Но Марджери уже понесло. Она пригрозила классу дополнительным домашним заданием. Сказала, что весь обеденный перерыв они просидят в классе. И даже заявила, что вызовет заместителя директора по воспитательной работе, чтобы совсем уж напугать распоясавшихся девиц. Смеющейся Марджери видели, собственно, не так уж много раз, и один из них – это когда она застряла в дверях, нечаянно прищемив собственную юбку. («Никогда в жизни я так не смеялась, – призналась ей потом заместитель директора. – Вы были похожи на медведя, угодившего в ловушку».) Увы, ни одна из угроз не сработала. Девчонки продолжали сидеть смирно и молчали, явно решив промолчать до конца урока, лишь кое-кто стыдливо опустил глаза и слегка покраснел. Наконец прозвонил звонок, возвещавший большую перемену, и в коридоре за дверью сразу раздался оглушительный шум, словно пронеслась река, обладавшая множеством ног и голосов. И то, что ученицы отказались извиняться или назвать того, кто нарисовал карикатуру – не прогнулась даже Венди Томпсон! – заставило Марджери чувствовать себя какой-то особенно одинокой и нелепой. Она бросила записку в мусорную корзину, но по-прежнему ощущала ее присутствие. Это проклятая записка словно стала частью той атмосферы, что царила в классе. – Урок окончен, – сказала она, ухитрившись произнести это вполне достойным, как ей показалось, тоном, взяла сумку и вышла из класса. И едва она успела закрыть за собой дверь, как в классе грянул смех. «Венди, ты просто молодец!» – донеслись до нее громогласные возгласы девиц. Марджери быстро пошла по коридору мимо кабинета физики и кабинета истории, хотя толком не понимала, куда и зачем направляется. Ей необходимо было просто выйти на воздух, подышать полной грудью. В коридоре кишели ученицы, они заслоняли ей путь и пронзительно орали, как чайки. Но в ушах у Марджери все еще звучал тот торжествующий смех. Она попыталась выйти через запасной выход на игровую площадку, но дверь была заперта, а выйти через парадные двери она не могла, потому что они предназначались только для посетителей, а персоналу строго запрещалось ими пользоваться. Пройти через актовый зал? Нет. Там шла репетиция, и девочки в куртках и кроссовках исполняли какой-то спортивный танец, размахивая флагами. Марджери уже начинала опасаться, что теперь застрянет в здании школы навсегда. Она миновала витрину с наградами, завоеванными на школьных соревнованиях, споткнулась о коробку со спортивным инвентарем, потом об огнетушитель и чуть не упала. В учительскую! – сказала она себе. В учительской я, по крайней мере, буду в безопасности. Марджери была женщиной весьма крупной. И знала это. А в последнее время она еще и совершенно распустилась и перестала следить за собой. Это она тоже знала. В девичестве она была высокой и стройной, даже худенькой, в точности как и ее братья; и глаза у нее были такие же ярко-голубые, как у них. И она довольно долго носила их старую одежду, что постоянно служило для нее источником неких внутренних страданий – и не столько их старая одежда сама по себе, сколько ее, Марджери, рост, ибо она выросла такой же высокой, как и ее братья. Впрочем, она еще в ранней юности научилась сутулиться. Но по-настоящему крупной женщиной – себе она казалась прямо-таки огромной – Марджери стала, когда у нее прекратились месячные. Ее вес все увеличивался и увеличивался, накладываясь слоями, в точности как у ее матери, и от избыточного веса у нее часто возникала сильная боль в бедренном суставе, порой застигавшая ее врасплох и заставлявшая прихрамывать. Однако до сегодняшнего дня она не понимала, что давно превратилась в посмешище для всей школы. В учительской было слишком жарко и почему-то пахло подливкой от жаркого и старыми шерстяными кофтами. Когда Марджери вошла, никто не сказал ей «привет», никто ей даже не улыбнулся; большинство учителей мирно похрапывали. Завуч в плиссированной юбке – это была довольно шустрая женщина, но с вечно кислым выражением лица, – стояла в углу и, держа в руках коробку с кнопками, проверяла вывешенные на доске объявления. И Марджери не могла избавиться от ощущения, что все в учительской тоже видели эту карикатуру и вволю над ней посмеялись – да им и теперь еще смешно, даже тем, кто дремлет. Она налила себе чуть теплого чая, взяла пару оставшихся печеньиц и направилась к свободному креслу. Однако оказалось, что на сиденье кто-то оставил коробку с новыми спортивными бутсами для лакросса[2]. Марджери поставила коробку на пол и устало плюхнулась в кресло. – Это мои ботинки, – не оборачиваясь, громко сообщила ей завуч. Туман за окнами превратил деревья в некие расплывчатые пятна, высосав их почти до прозрачности; и трава выглядела скорее коричневой, а не зеленой. Двадцать лет жизни потеряла она, преподавая в школе домоводство, хотя готовить совсем не любила. Просто эта работа стала последней соломинкой. Тем более в объявлении было сказано: «Только одинокие женщины». И Марджери снова вспомнила нарисованный девчонками шарж и то, как дотошно они высмеяли ее ужасную прическу, разбитые туфли, старый, до основы изношенный жакет. Больно. И больно потому, что девочки-то правы. Да-да, они совершенно правы, ибо для всех и даже для себя самой – в первую очередь для себя самой! – Марджери давно превратилась в посмешище. Она знала, что после школы пойдет домой, в свою квартиру, которая – несмотря на всю оставшуюся от теток тяжеловесную мебель – всегда казалась ей пустой и холодной. Сперва, правда, она будет долго ждать, надеясь, что, может быть, все-таки придет крошечный лифт, больше похожий на клетку и чаще всего не работающий, потому что жильцы вечно забывают как следует закрыть в кабине дверцы, но в итоге ей опять придется пешком тащиться на четвертый этаж. Потом она приготовит себе обед из того, что отыщется на кухне, вымоет и уберет посуду, а вечером примет аспирин и ляжет, чтобы почитать на ночь, и никто никогда не узнает – в том-то все и дело! – что она может, скажем, пропустить несколько глав или в один присест съесть все, что есть в доме; а если даже кто-то что-то и узнает или заметит, так ему это будет совершенно безразлично. Еще хуже Марджери бывало по выходным и в дни школьных каникул. Тогда ей порой за весь день не удавалось ни единым словом ни с кем перемолвиться. Домашние дела она, разумеется, делала очень медленно, всячески их растягивая, но всему же есть предел. И потом, сколько раз можно менять книгу в библиотеке, чтобы не показаться бездомной? Перед Марджери вдруг возник образ жука, медленно умирающего в банке с эфиром. Ее рука сама потянулась к стоявшей на полу обувной коробке. Поставив рядом чайную чашку, Марджери вынула из коробки спортивные бутсы, даже на секунду не задумавшись о том, что и зачем она делает. Бутсы были большие, черные и очень прочные. С толстой рифленой подошвой, не позволяющей скользить. Марджери встала. – Мисс Бенсон, – окликнула ее завуч. – Извините, но зачем вы взяли мои новые ботинки? Справедливый вопрос, но Марджери понятия не имела, как на него ответить. Ее тело, казалось, решило взять командование на себя, напрочь отключив мозг. Она прошла мимо завуча, мимо чайника, мимо остальных учителей – она, даже не оборачиваясь, знала, что они все тут же проснулись, завозились и растерянно уставились на нее, открыв от изумления рот, – и покинула учительскую, держа в одной руке бутсы для лакросса, а в другой свою сумку. Затем, пробравшись сквозь плотную толпу девочек, она торопливо двинулась к главному вестибюлю. – Мисс Бенсон! – раздалось у нее за спиной. – Мисс Бенсон! Господи, что это с ней, что она такое делает? Словно мало было того, что она унесла чужие ботинки, так ее руки, похоже, решили пойти дальше и, как бы компенсируя ту мертвенную пустоту, что царила в ее душе, стали без разбора хватать все подряд. Серебряный кубок, связку спортивных нагрудников с номерами и даже огнетушитель. Марджери пребывала в каком-то ужасном состоянии: вместо того чтобы извиниться и вернуть вещи обратно, она только все усугубляла, поступая в тысячу раз хуже. Она широким шагом миновала директорский кабинет и ту запертую дверь, что вела на спортивную площадку, и оказалась в главном вестибюле – которым, как всем известно, преподавательскому составу было строго запрещено пользоваться в течение рабочего дня и который был сплошь увешан портретами прежних директоров, точнее, директрис, и они все до одной определенно были девственницами. Завуч по-прежнему тащилась за ней следом, с каждой секундой подбираясь все ближе. – Мисс Бенсон! Мисс Бенсон! Марджери лишь с третьей попытки смогла открыть тяжелую парадную дверь, с огромным трудом удерживая в руках все то, что прихватила по дороге. Она, например, никак не ожидала, что огнетушитель окажется таким увесистым. Ей казалось, что она несет на руках тяжеленького полуторагодовалого ребенка. – Мисс Бенсон, как вы смеете? С силой потянув на себя дверь, Марджери успела не только проскользнуть в образовавшуюся щель, но и, обернувшись, мельком увидеть белое, застывшее лицо преследовавшей ее женщины. Завуч теперь была уже так близко, что казалось, вот-вот вцепится ей в волосы, и Марджери в ужасе с силой захлопнула дверь, услышав пронзительный крик своей преследовательницы и подумав, что, наверное, повредила ей руку. У нее мелькнула мысль, что надо бы прибавить ходу, но тело ее, уже успевшее проявить невероятную активность, явно свои возможности исчерпало и теперь нуждалось в отдыхе. Впрочем, гораздо хуже внезапно навалившейся на Марджери усталости было то, что теперь за ней гналась уже целая толпа – несколько учителей и небольшая, но довольно плотная группа возбужденных учениц. Выбора у нее не оставалось, и она продолжала бежать, хотя в груди у нее жгло огнем, ноги подкашивались, а тазобедренный сустав уже буквально разламывался от боли. Когда она, спотыкаясь и пошатываясь, миновала теннисные корты, ей показалось, что мир начал вращаться в обратную сторону. Бросив в первую же канаву огнетушитель, кубок за победу в волейбольном соревновании и спортивные нагрудники с номерами, она ринулась к главным воротам. Увидев, что автобус номер семь медленно вырастает над вершиной холма, Марджери, неуклюже подпрыгивая и прихрамывая, поспешила к автобусной остановке, стараясь как можно быстрее переставлять огромные ступни своих великолепных длинных ног и по-прежнему зажимая под мышкой коробку, в которой с грохотом мотались чужие ботинки, словно схваченного в охапку строптивого домашнего любимца. – Даже не надейтесь, что вам это с рук сойдет! – донеслось до нее, когда до автобусной остановки оставалось всего несколько шагов. Автобус, обогнав Марджери, остановился. Свобода была совсем рядом, но как раз в этот момент тело Марджери отказалось ей повиноваться; видимо, ее настиг шок от пережитого. Кондуктор дал звонок; автобус начал медленно отползать от остановки, где Марджери наверняка бы и осталась, если бы два каких-то решительных пассажира не втащили ее внутрь, ухватив за лацканы жакета. Оказавшись внутри, она застыла в нелепой позе, вцепившись в стойку у двери, не в силах вымолвить ни слова и почти ничего не видя перед собой, а автобус тем временем увозил ее все дальше от школы. Ни разу в жизни Марджери Бенсон не совершила ни одного предосудительного поступка. Ни разу в жизни она ни у кого ничего не украла, если не считать того, что однажды – всего однажды! – она сознательно не вернула одному мужчине его носовой платок. И сейчас от ужаса у нее шумело в ушах, сердце билось болезненно и сильно, а по спине бегали мурашки. Но единственное, о чем она в данный момент была способна думать, это некое место, носящее название Новая Каледония. На следующее утро Марджери поместила в «Таймс» объявление: Требуется помощник, говорящий по-французски, для экспедиции на другой конец света. Все расходы беру на себя. 3. Какая глупая женщина! В тот день, когда отец показал Марджери свою книгу о невероятных существах, с ней что-то произошло. Она даже не знала, как объяснить это ощущение. Казалось, ей велели нести нечто драгоценное, что она даже на землю опустить не имеет права. И однажды она сказала себе: я непременно найду в Новой Каледонии этого золотого жука и привезу его домой. И, дав себе это обещание, она неким образом – как бы косвенно – почувствовала, что ее отец так был бы этому рад, что тоже вернулся бы домой. Если не физически, то, по крайней мере, метафорически. Однако архипелаг Новая Каледония принадлежал Франции и находился в южной части Тихого океана, и между ним и Британией было более десяти тысяч миль, в основном по морю. Только до Австралии пришлось бы пять недель плыть на корабле, а потом еще шесть часов лететь на гидросамолете до главного острова Новой Каледонии. Этот остров, длинный и узкий, примерно двести пятьдесят миль в длину и всего двадцать пять в ширину, своей формой напоминающий скалку, был как бы подвешен к горной цепи, протянувшейся от его северной оконечности до южной. Столица Новой Каледонии находилась как раз в южной оконечности острова, и оттуда нужно было бы еще как-то добраться до самой северной его оконечности и снять там домик в качестве базового лагеря. После чего пришлось бы не одну неделю потратить на восхождение к вершине горы, но сперва потребовалось бы прорубить в дождевом лесу хоть какую-то тропу. Лишь после этого можно было бы приступить к поискам, означавшим бесконечное ползание на четвереньках, ночевки в гамаке, перетаскивание на себе необходимого экспедиционного оборудования, не говоря уж об укусах насекомых и удушливой влажной жаре. В общем, совершить подобную экспедицию казалось почти равносильным полету на Луну. Много лет назад Марджери коллекционировала вещи, которые напоминали ей о том, что она любила, и поддерживали в ней чувство реальности. Основу ее коллекции составляли ожерелье из жуков, карта Новой Каледонии и иллюстрированный карманный путеводитель по островам архипелага, подготовленный преподобным Хорасом Блейком. Примерно в то же время Марджери удалось совершить кое-какие важные открытия: установить возможные размеры золотого жука, его форму и точное место обитания. Тогда она еще вовсю строила планы насчет возможной экспедиции. А потом вдруг все это кончилось. Точнее, кончилась сама ее жизнь. Да, ее прежняя жизнь внезапно закончилась, замерла. И хотя порой она все же невольно останавливала взгляд на всем, что издали казалось капелькой золота, а на самом деле было просто мусором, но всякую надежду когда-либо попасть в Новую Каледонию она давно оставила. Однако на этот раз Марджери твердо решила: она непременно осуществит свой давний план! Она отправится на поиски золотого жука, который так до сих пор и не был найден, и постарается, во‑первых, найти его раньше всех прочих, а во‑вторых, сделает это, пока еще не стала слишком стара, чтобы отправиться в столь далекое морское путешествие. Ведь на будущий год ей стукнет уже сорок семь. Это, конечно, пока не старость, но все же она скорее пожилая, а не молодая. Во всяком случае, чересчур старая, чтобы ребенка родить. Да ее матери было всего сорок шесть, когда она умерла! А ее братья и до двадцати пяти не дожили. В общем, Марджери чувствовала, что время ее истекает. Вряд ли кто-то счел бы ее намерение отправиться в Новую Каледонию хорошей идеей. Прежде всего, настоящим коллекционером Марджери не была, хотя, конечно, умела правильно умертвить жука и наколоть его с помощью крошечных булавок. Но ни в одном музее она никогда не работала. Да и загранпаспорта у нее не было, и по-французски она совсем не говорила, и вряд ли кто-то решился бы отправиться вместе с ней в такую даль ради крошечного насекомого, которого там, возможно, и вовсе нет. Марджери написала в Королевское энтомологическое общество, спросив, не будут ли они так любезны, чтобы субсидировать ее поездку, и ей весьма любезно ответили отказом. А ее лечащий врач заявил, что экспедиция на другой конец света для нее равноценна самоубийству. Да и банковский менеджер, к которому Марджери обратилась за советом, сразу сказал, что имеющейся у нее на счету суммы наверняка не хватит, чтобы покрыть все расходы на экспедицию. И потом, добавил он, вы же все-таки леди. – Благодарю вас, – ответила Марджери. Более приятных слов ей давно уже никто не говорил. * * * На ее объявление откликнулись четверо: некая вдова, учительница на пенсии, демобилизованный солдат и молодая женщина по имени Инид Притти. Эта Инид Притти явно пролила чай прямо на письмо – собственно, и письмо-то было написано на обратной стороне списка необходимых покупок, – а ее грамотность вызвала у Марджери приступ отчаяния. Инид заявила в письме, что хотела бы «пражить жизь и увидить свет!». А на другой стороне листка было написано: «купить марковку», «ичный парашок» и «бичевку». Марджери даже отвечать ей не стала. А остальным ответила: кратко рассказала о жуке и пригласила своих потенциальных помощников на чай в кондитерскую «Лайонз Корнер Хаус»[3], сообщив, что она будет «в коричневом», а на стол положит карманный путеводитель по Новой Каледонии. Она специально предложила встретиться днем в надежде, что так ей не придется тратиться на полный обед для новых знакомых; кроме того, среда, на которую она назначила встречу, была самым дешевым из будних дней. Бюджет требовал от нее экономии. Из школы она также получила письмо. В нем директриса лишь слегка коснулась темы похищенного огнетушителя и нагрудных спортивных повязок с номерами, однако потребовала незамедлительного возвращения бутсов для лакросса, принадлежащих завучу. Она также сообщила Марджери, что, поскольку та «стала красть чужую обувь», в ее услугах в качестве преподавателя домоводства школа больше не нуждается. Впрочем, странное безумие, овладевшее Марджери в учительской, давно прошло без следа, и воспоминания о нем вызывали у нее лишь нервную паническую дрожь. Господи, что это на нее тогда нашло? Зачем она украла чужие ботинки? Она ведь тогда не просто сбежала из класса и из школы – она ушла с работы, сделав возвращение туда абсолютно невозможным. В тот день она, едва добравшись до дому, сразу же спрятала проклятые ботинки под матрас, чтобы уж точно больше их не видеть, но разве так легко спрятать что-то от самой себя? Тогда уж, по крайней мере, нужно находиться вне того помещения, где это спрятано. В общем, позабыть об украденных ботинках Марджери оказалось не легче, чем о том, что у нее две ноги. Несколько дней она провела в каком-то странном оцепенении, едва осмеливаясь пошевелиться. Это все они! – думала она. Надо от них избавиться. И она решила отослать ботинки в школу по дороге в кондитерскую «Лайонз», однако работница почты потребовала показать, что внутри посылки, и тут уж у Марджери окончательно сдали нервы. Она схватила посылку, развернулась и пошла прочь. Как раз в этот момент небеса словно разверзлись и полил такой дождь, что одна из ее дряхлых коричневых туфель окончательно развалилась. Теперь она попросту болталась у нее на ноге, хлопая на ветру. Да к черту все это! – решила Марджери. И надела новые ботинки. * * * Но тут возникла новая проблема. Оказалось, что даже днем в среду в кондитерской «Лайонз Корнер Хаус» полно народу. Во всяком случае, куда больше, чем ожидала Марджери. Складывалось впечатление, будто всем жительницам Лондона вдруг захотелось выпить чаю именно там, и все они, словно сговорившись, надели коричневое. Марджери заняла столик у окна, положила перед собой путеводитель и список вопросов и почувствовала, что от волнения у нее совершенно пересохло во рту, а язык стал жестким, как наждак, и страшно неповоротливым. Короче, она едва способна была говорить, когда вдруг услышала: – Мисс Бенсон? Она так и подскочила. Рядом с ней стоял первый кандидат. Она и не заметила, как он подошел к ее столику. Он был высокий, с нее ростом, но ужасно тощий, кожа да кости, а голова выбрита так, что просвечивала белая кожа на черепе. Явно демобилизованный, но старая форма висела на нем, как на вешалке. – Мистер Мундик, – представился он. Марджери никогда не принадлежала к числу женщин, нравящихся мужчинам. Впрочем, она и женщинам-то не особенно нравилась. Чуть замешкавшись, она протянула Мундику руку для рукопожатия, но он уже и без приглашения начал садиться – все вместе это выглядело как танец, который с самого начала явно не заладился, – и в итоге она нечаянно ткнула ему протянутой рукой прямо в ухо и, видимо, довольно ощутимо. – Вам нравится путешествовать, мистер Мундик? – задала она свой первый вопрос, краем глаза заглядывая в блокнот. Он сказал, что нравится. И сообщил, что служил в Бирме. А потом оказался в лагере для военнопленных.