Местность заметно менялась. На горизонте показался голубоватый гребень целой цепи холмов, с которыми сливалась незаметно поднимавшаяся степь; на ее песчаной поверхности кое-где возвышались купы кактусов. На расстоянии, как казалось на глаз, нескольких миль виднелся легкий туман меж двух темных линий; вероятно, это был какой-нибудь ручей. Всадники не замедлили догнать третьего проводника, который остановился, поджидая их, и между ним и Красной Стрелой завязался очень оживленный разговор на их наречии. Разговаривая и жестикулируя, они все указывали на что-то рукой по направлению к упомянутому туману. Наконец Красная Стрела заговорил, обращаясь к Франку: — Белые… там… белые, лагерь, вода… дрова… огонь… все, все! — И, указывая рукой все в том же направлении прокричал: — Гуг, дым!.. Несмотря на свой бинокль, Армстронг дыма никак не мог разглядеть, хотя опытный глаз Красной Стрелы безошибочно видел белую струйку на горизонте. И только после долгого пристального вглядывания Армстронг различил, наконец, тонкую беловатую струю, которая выходила из-за вершины деревьев, разрасталась и исчезала в вышине. — Вы думаете, это дым от огня, разложенного белыми? Павний жестом ответил, что не сомневается в этом. — В таком случае, мы и поедем прямо на этот огонь, — сказал офицер решительным тоном. — Если это порядочные люди, им нечего нас бояться; если же это какие-нибудь разбойники, то, судя по следу, нас столько же, сколько и их. Ну и посмотрим, кто одолеет! Вперед! Говоря это, он пришпорил лошадь и поскакал, сопровождаемый на этот раз всеми тремя проводниками. Глава 8. В ПОГОНЕ ЗА НОВОСТЯМИ Дым, привлекший внимание проводников, поднимался от бивуака, расположенного на опушке кедрового леса, подле которого мирно паслись в густой траве две лошади и два мула; это их следы обнаружил Красная Стрела. Лошади эти были прекрасные образчики породы средней между индейским пони и большой американской лошадью. Мулы были хорошего роста, сильные и молодые. Но и те и другие прошли длинный путь, что подтверждалось их худобой и тою жадностью, с которой они щипали траву. Протекавшая вблизи река Желтый Камень, шириною в тысячу футов, несла свои воды меж зеленых берегов роскошной травы, выросшей на черноземной почве. Эта луговина тянулась на северо-восток вплоть до цепи холмов, и по обе стороны береговых лугов стояли высокие кедровые леса. В двадцати шагах от пасшихся животных весело трещал костер из сухих сучьев, а вокруг огня сидели три человека, которые собирались завтракать. Подле них были сложены в кучу два мексиканских вьюка, два широких калифорнийских седла, одеяла, мешки и карабины. Один из этих людей был Марк Мэггер, корреспондент газеты «Геральд», пустившийся разузнать о предполагаемом заседании военного совета индейцев. Но даже самому близкому его приятелю было бы трудно признать Марка Мэггера: так за эти дни изменились и костюм и лицо корреспондента. Во-первых, лицо его, обыкновенно чистое, гладко выбритое, с веснушками, теперь стало бронзовым от загара, а отросшая борода делала его неузнаваемым. Голубая фланелевая блуза с ремнем заменена была длиннополым черным сюртуком, застегнутым на пуговицы сверху донизу. Вместо широкополой соломенной шляпы на голове была черная фетровая. Короче говоря, Мэггер преобразился в скромного служителя американской церкви. Что касается его товарищей, то не было сомнения в том, что это «люди равнины», как их называют на дальнем востоке, то есть белые, для которых степь стала второй родиной. Один из них был здоровенный детина с огромной головой, казавшейся еще больше от массы черных как уголь волос, и такой же бороды. Этот гигант смотрел на всех добрыми глазами; в чертах лица выражались открытый характер и безграничная отвага. Одет он был в красную рубашку и красные штаны, заправленные в высокие сапоги; на голове едва держалась белая шляпа: до того она была со всех сторон продырявлена. Его единственное оружие — ружье — лежало подле него. Этот человек был известен под именем Чарлея из Колорадо, и известность его простиралась на пятьсот миль вокруг. Что касается последнего члена этого маленького отряда — его звали Красавец Билль, — вероятно, из-за его безобразия. Его настоящее имя было Вильям Фэрд; он был француз-метис, маленький, коротенький человек, сильный как буйвол, с темным цветом лица, толстыми губами и выдающимися скулами. Война и болезнь, казалось, одна перед другой старались обезобразить лицо Красавца Билля: все оно было испещрено оспинами; глубокий сабельный шрам шел наискось от лба к нижней челюсти; нос был едва заметен, и ко всему этому уцелел только левый глаз; передних зубов не было. В одну из его многочисленных экспедиций добирались и до единственного глаза Билля, но Чарлей Колорадо подоспел вовремя на помощь и уложил на вместе нападавшего. Это обстоятельство породило между Чарлеем и Биллем тесную дружбу, и с той поры они были неразлучны. Физические недостатки Билля не мешали ему быть одним из самых замечательных следопытов. — Ну, Чарлей, — сказал корреспондент «Геральда», снимая свой долгополый кафтан и бережно складывая его, — скоро узнаем, по той ли дороге мы идем. Как вы думаете? Чарлей собирался насадить кусок мяса на палочку и поджарить его на угольях, и потому не сразу ответил: — Красавец Билль и я решили довести дело до конца, господин Мигюр, и мы сдержим наше слово, только бы кожа на наших головах осталась цела. Не так ли, Билль? Билль в это время подносил ко рту приготовленный лакомый кусочек и просто ответил: — Вы знаете, я всюду с вами, и господин Мэгр может положиться на нас. — Неужели вы — ни тот, ни другой — не в состоянии называть меня моим настоящим именем? — спросил корреспондент, смеясь. — Полагаю, что сказать Мэггер ничуть не труднее, чем говорить Мигюр и Мэгр. — Очень благодарен за урок, господин Мигюр, — сказал Чарлей с величественным видом. — Конечно, я не обучен особенным тонкостям, а все-таки и я кой-чему научился в Кентукки лет тридцать тому назад, и пусть я подавлюсь этим бифштексом, если Мэггер произносится в любой цивилизованной стране иначе нежели Мигюр. — Если таково ваше личное мнение, я настаивать не могу, — сказал Марк, смеясь. — Да, это мое мнение, и я буду его отстаивать перед целым светом… Но что с тобой, Билль? Билль испустил какой-то свойственный только ему звук и пальцем указал на дорогу, по которой они приехали. Деревья в том месте, где они сидели, образовали над ними шатер; между ветвями видна была равнина, а вдали можно было различить группу всадников. — Индейцы, честное слово! — вскричал Чарлей, бросаясь к своему ружью. Что касается Мэггера, то он встал и не торопясь вглядывался вдаль. Это были несомненно верховые на расстоянии в несколько миль; направлялись они к бивуаку по тому же следу, который привел на это место и Мэггера с товарищами. Дети равнины не теряли времени на разглядывание приближавшихся к ним людей. Они побежали к лошадям и мулам, чтобы привести их поближе к бивуаку. Между тем наш бесстрашный корреспондент вынул подзорную трубу и внимательно рассматривал скачущих; довольный результатом, он обратился к товарищам, не успевшим еще подвести лошадей, и закричал: — Все отлично, Чарлей! Это казенные проводники и с ними драгунский офицер! — В таком случае, нам придется бежать или заставить их убраться, — ответил тот очень серьезно. — Почему? Ведь мы не делаем ничего беззаконного. — Разве можно когда-нибудь знать, что военные считают законным и что незаконным? — возразил человек равнины. — Эти военные только и думают о том, как бы помешать честным людям заработать кусок хлеба. У них всегда за пазухой какой-нибудь лист бумаги, повелевающий вам покинуть индейскую землю, особенно если у вас есть дела с краснокожими. — А ведь можно подумать, что вы занимаетесь немножко контрабандой, а? — Что же из этого? За всю мою жизнь я не сделал ни малейшего вреда ни белому, ни краснокожему; не всякий правительственный агент может этим похвастаться… Я никогда не торговал гнилой мукой или тухлой свининой… А что касается виски, то я, ей-Богу, продавал лишь те, которые пил сам. А ведь больше этого я никак не мог сделать! И вот нежданно-негаданно является какой-то франт-подпоручик со своими двумя рядами медных пуговиц и говорит: мой милый, надо покинуть это место, мы не можем дозволить вам оставаться здесь… Еще бы, черт возьми! Ох, уж эти военные! Где они появятся, туда порядочный человек лучше и не показывайся. И Чарлей энергично сплюнул, как бы желая этим удостоверить свое презрение к цивилизованным жителям Америки. Между тем Марк Мэггер снова навел свою трубу на приближавшихся всадников. — Кто бы ни были эти люди, — заметил он спокойно, обращаясь через минуту к Чарлею, — мне кажется, что будет гораздо лучше оставить ваши ружья в стороне. Во-первых, если сопровождающие офицера индейцы из племени сиуксов, нам не следует с ними ссориться, так как мы хотим проникнуть в их лагерь. Ведь вы знаете, каковы наши условия. — Я не забываю, что мы поступили к вам в услужение, господин Мигюр, — почтительно ответил житель равнины, — но поистине, когда нас трое против четверых, и мы при этом отлично укрыты и защищены, не унизительно ли отказываться от сражения? — Если бы, друг мой, в мои намерения входило вести с кем бы то ни было сражения, я не допустил бы, чтобы вы оставили ваши револьверы в крепости, где я оставил и свой. Я сказал вам, что дело надо вести тонко и осторожно… вы увидите, я добьюсь своего… Итак, положите ваши ружья на землю, прикройте их одеялом и отведите лошадей и мулов на траву, откуда вы их привели… как будто ничего не произошло. Чарлей послушался, но был заметно огорчен. Что до Билля, то, не говоря ни слова, он помогал товарищу придать всему прежний вид. Корреспондент не переставал наблюдать в трубу за всадниками, заметно приближавшимися, и, когда они были на расстоянии около мили от бивуака, он надел свой черный длиннополый сюртук и уселся у огня. Между тем Франк Армстронг и проводники его подъезжали; лошади их, почуяв прекрасный корм на пастбище, без понукания неслись все быстрее и вскоре очутились у самого бивуака. Индейцы уже давно разглядели, что у огня было всего трое белых, мирно расположившихся как бы на отдыхе, а потому, считая всякую предосторожность излишнею, въехали прямо в лесную чащу. Молодой подпоручик был ужасно изумлен, когда, подъехав ближе, увидел пастора в длинном сюртуке и белом галстуке, погруженного в чтение церковного требника. — Здравствуйте, отче! — вежливо сказал он, пока индейцы почтительно разглядывали сидевшего у огня священника. Тот быстро поднял голову, как бы удивившись тому, что кто-то с ним заговаривает, и, оставив книгу, произнес: — Вот диво! Путешественники в этих местах! Добро пожаловать… — Ваше преподобие, — сказал Франк, — не позволите ли вы нам остановиться в вашем бивуаке? — Лицо земли принадлежит всем детям мира сего, — уклончиво ответил пастор. — Вода, пастбище, хворост и даже дичь, которая здесь обретается, принадлежат столько же вам, господин офицер, сколько и нам. — Итак, с вашего позволения, мы остановимся и расположимся здесь, — сказал молодой человек и в ту же минуту слез с лошади и начал ее расседлывать. — Почтенный отец, — продолжал он с изысканной вежливостью, — благоволите сказать мне, с кем я имею честь говорить? Мое имя Армстронг — подпоручик 12-го драгунского, к вашим услугам. Пастор уже опять было углубился в свое чтение. Он снова, как бы удивленный, поднял голову и произнес: — Извините, вы, кажется, о чем-то меня спрашивали, господин офицер? — Да, да, — слегка нахмурившись, ответил Армстронг. — Я просил вас сказать мне ваше имя. Я офицер федеральной армии, достопочтенный отец, и не только мое право, но мой долг — осведомиться об имени и роде занятий всякого белого, которого я встречаю на индейской земле. — О, вы, конечно, извините мое незнание военных обычаев, господин офицер! Очень рад объявить вам и мое имя, и род моих занятий. Я — пастор Смитфилд, бакалавр богословия из Кайенны, и направляюсь в лагерь сиуксов, где, быть может, мне удастся кого-нибудь обратить в христианскую веру. — В самом деле! — воскликнул Франк. — Я тоже, почтенный отец, на дороге в лагерь сиуксов: мы можем идти вместе! На этот раз пастор отложил в сторону молитвенник и с минуту молча смотрел в глаза молодому офицеру. — Вы это серьезно говорите? — спросил он. — Понимаете ли вы, что я отправляюсь к вождю, который поклялся в непримиримой ненависти к американскому правительству, и что, если вы вздумаете там показаться, тысяча воинов, жаждущих крови, растерзает вас? — Знаю, но отчего же не попробовать солдату того, на что решается пастор? — Вы забываете одну деталь, одну особенность моего положения, а именно: самые дикие краснокожие уважают лиц духовного звания. Они знают, что я прихожу к ним не за землями, не за мехами, и что за убежище я им заплачу. Вот почему я без опасения могу пойти к сиуксам, тогда как вы рискуете жизнью, и можно спорить сто против одного, что вы поплатитесь ею. — Ваши рассуждения не лишены справедливости, но тем не менее я решился или следовать за вами в лагерь сиуксов или отвести вас пленником в форт Лукут. — Как то, так и другое будет недостаточно великодушно, — ответил мнимый Смитфилд. — Если я не ошибаюсь, вам хочется, чтобы я ввел вас к индейцам? — Именно, вы как нельзя лучше поняли мою мысль. — Но подумайте только: ведь я и по своему сану и по личному убеждению должен оставаться нейтральным. Выходит, что я, посланник мира, берусь ввести в лагерь Медведя-на-задних-лапах — великого вождя племени сиуксов — человека, мне совсем незнакомого, который в конце концов, может быть, не что иное как шпион, и у которого, конечно, готов какой-нибудь план для истребления племени…