— Защекотал. Колыван убрал штуцер, отвернулся, пошел к костру и присел на камень, застеленный лапником. — Иди погрейся у огня, — издалека позвал он. Осташа с трудом поднялся на четвереньки, встал и тоже подошел к костру. Колыван пихнул ему ногой комель толстой сушины. Осташа опустился на комель и протянул к теплу ладони. — А пожрать чего дашь?.. — спросил он. Колыван молча достал откуда-то из-за спины краюху хлеба в тряпице, развернул, отломил половину и кинул Осташе. — Видишь, котелок только поставил… Жри пока хлеб, похлебка еще не скоро будет… Глядя в угли, Осташа жевал хлеб, хрустел горбушкой. Колыван молчал, о чем-то думал, шевеля бородой. Штуцер лежал на земле. — Убери ружье от тепла, — сказал Осташа. — Нагреется — пальнет. У меня такое было однажды. Колыван послушно нагнулся, поднял штуцер и убрал его себе за спину, прислонил к дереву. — А Фармазона ты тоже убил? — нехотя спросил он Осташу. — Тоже. Колыван поднял на Осташу красные от костра глаза. Взгляд их был страдальческим и слепым. — Недооценил я тебя, — негромко признался Колыван. — Да кто бы мог подумать?.. Мальчишка, щенок… А ведь двух таких лютых воров уложил… Скит разорил, цареву казну отыскал, меня — меня! — Разбойник-боец отуром пройти заставил!.. Еще Конон всех от тебя остерегал, да я не поверил… Старый я. Пора мне. — Пора — дак уходи, — не пожалел Колывана Осташа. Свет костра доставал только до половины шороха, и стена Кладового была совсем невидима. Но все равно как-то ощущалось, что рядом — огромная холодная скала, и костер горит на склоне, и вокруг буреломный лес, а внизу — дикая речка. Рокот Поныша темным крылом обмахивал полянку с одной стороны, тяжкая тишина скалы — с другой. Рокот был ниже, а тишина — выше полянки. Казалось, что полянка с костром, с Колываном и с Осташей несется на спине огромного орла, который завалился набок, заходя в поворот. — А Нежданку тоже ты спортил? — спросил Колыван так, как парнишки друг у друга спрашивают, а не взрослые мужики. — Не Прошка же Крицын. — Женишься?.. Осташа усмехнулся: — У кого ты мой штуцер добыл? Штуцер он оставил в чуме Бойтэ, когда в ужасе бежал от вогулки, чтобы в своем дому увидеть ужас еще больший: повесившуюся Макариху и Пугачева с отрубленной головой. — У кого, помнишь? — повторил Осташа. — Ну и сам должен догадаться, кто мне люб. — Нету ее теперь. Или не видел, как ее с Кликуна скинули? Ничего не дрогнуло, не качнулось в душе Осташи. — Нету — ну и нету. Ее нету, а любовь есть. — Был бы жив Переход, мы бы с ним о свадебке вашей столковались, — неожиданно горько признался Колыван. — С чего это бате к тебе на поклон идти? — Не Переходу ко мне… И не мне к Переходу… Сам знаешь, не было промеж нас никакой приязни. А столковались бы. Осташа разговаривал с Колываном, будто строптивый ученик с терпеливым наставником. Необычно все это было… Точно перемирие на войне. Завтра они снова вцепятся друг другу в глотки зубами. То, что сейчас, — это ложь, морок, наваждение. Опоздал сетовать. — Сам же ты батину барку поддырявил. — Ты с чего такое взял? — Дырку я еще прошлой весной увидел, когда барку осматривал, чтобы Кусьинскому кордону ее продать. Да вот не знал я тогда, что это за дырка такая. А в Каменке на плотбище мастер Кафтаныч рассказал мне об этой уловке. Ну и на сплаве Бакирка растрепал, что ты его подучил перед Молоковым бойцом с борта спрыгнуть и за веревку доску из дыры выдрать. Я все разузнал, дядя Колыван. Не отпирайся. — Что ж, было, — тяжело согласился Колыван. — Только Перехода я губить не хотел. Славу его — да, хотел сгубить. Но его самого — нет. А барку его я поддырявил, чтобы в суматохе под Разбойником Сашка Гусев смог сбежать. Я ж ему и ключ от кандалов дал… — Зачем же ты капитана Берга упросил, чтоб он Сашку на батину барку пересадил? Со своей барки сам бы и отпустил Сашку. — А что, мне свою барку бить? Я же сплавщик. А коли я бы вора отпустил, тот же капитан меня потом под следствие и упек бы. — Всегда у тебя так, — зло сказал Осташа. — Своя шкура дороже! — Не шкура, — тихо возразил Колыван. — Не шкура… Душа. — Я камлал, и людей убивал, и с бесами лицом к лицу встретился — а и то у меня душа небось чище твоей. — Понимал бы ты еще, у кого чего душа стоит. — Твоя душа, дядя Колыван, свечного огарка не стоит, а ты ее дороже царевой казны оценил. Чего ты мне тут жалишься? Ты же сгубить меня хотел, на Разбойник выпихнуть! Ты меня заставил барку убить, со скалы прыгнуть. Это ведь ты меня сюда загнал, в теснину Поныша. Ты меня в пещеру толкнул, Чупрю на меня натравил. И что, я должен сейчас сидеть да жалеть тебя? Ты батю моего убил, девку мою со скалы сбросил… — Твоя девка из твоего ружья Калистрата Крицына застрелила. Осташа замолчал, осмысляя сказанное Колываном. — К-как — Калистрата?.. — А так. Калистрат с Чупрей на лодке поплыли в Ёкву за твоей девкой, залезли к ней в чум, а она Калистрату в грудь из штуцера и саданула. Никто бы не стал ее со скалы сбрасывать, ежели бы она Калистрата не убила. А ты думал, что это я подучил Чупрю застрелить Калистрата, чтобы на Чусовой скамейку Конона занять? Осташа молчал, еле двигая неподъемными мыслями. — А почто Калистрат с Чупрей к ней в чум полезли? — Хотели ее с собой увезти. Чтобы выставить на Кликуне и отвлечь тебя. Сбрасывать не хотели. Ну а если уж она — так, то и с ней — так же. Осташа вспоминал те полтора дня — от хватки на Демидовском кресте до разворота барки под Кликуном. Там, ночью у креста, так хотелось ему бабьего тепла… Ждал, что Фиска придет к нему на барку в казенку, а пришел Поздей… И черт бы с баркой, пускай спустил бы ее Поздей на Столбы — надо было бежать в Пермякову деревню, где, связанная, в плену у Колывана была его Бойтэ… Да кто же знал… Кто же знал! — Я убью тебя, Колыван! — с мукой и страстью сказал Осташа. Он уже смирился с болью, что нет больше на свете Бойтэ. А вот теперь эта боль взвыла с новой, свежей силой, когда он узнал, что был так близок к своему счастью, да никто ему о том не сказал. Промолчали, иуды, чтобы сейчас ему стало еще больнее… Колыван чуть кивал головой, словно дожидался, пока все эти мысли займут свои места в сознании Осташи. — Я тебе еще и не то скажу, — продолжил он. — Я тебе про батьку твоего скажу. Хочешь? — Ну, говори, — сквозь зубы ответил Осташа. — А скажу я тебе, что не убивал я Перехода под Разбойником. Переход из-под Разбойника жив-здоров вывернулся. Да, прошел он отуром, это верно. Но как только барка его затонула, бросил он все и убежал. Знаешь, куда убежал? — Куда? — хрипло спросил Осташа, ожидая услышать худшее. Колыван помолчал, усмехаясь. — Ты и сам уже догадался. На Гусельный он побежал. За казной. — Врешь! — Не вру. Я ведь нашел казну на Гусельном. Переход бочонки в яму поставил, укрыл сверху и с боку плитками каменными и пластушинами мха все заровнял. Я сегодня ту ямку не отыскал бы… если бы сам Переход мне ее не указал. Он и сейчас там в яме, в снегу на казне лежит. Мертвый, понятно. Одни кости из наста торчат. Вот так, Остафий. Никакой тайны, страшнее этой, Осташа еще не открывал. Он схватился за голову и согнулся. Нет!.. Нет!.. Батя… Батя с убитой барки побежал за золотом?.. Да как же так? — Переход понял, что Гусевы разгадали его загадочку, — добавил Колыван. — Пришлось спешить, бежать казну перепрятывать… …Значит, в его, Осташином, зверстве и язычестве не было ничего страшного? Значит, он просто продолжил батин путь? Никакой оборотной стороны — кругом одна и та же сторона, сторона лжи, обмана, корысти?.. Нету, значит, правды? Нету добра, как Конон говорил, — только зло во имя его и просто зло? Все муки Осташи, все жертвы, за которые он себя казнил, — все зря? Так и надо? К тому и шло?.. Осташа поднял лицо на Колывана. Лицо у Осташи было такое, словно он вынырнул со страшной глубины. — А мне плевать, — тихо сказал он. — Я тебе не верю. — Ну, не верь, — согласился Колыван. — Не верю! Никому не верю! Только богу верю! Своими глазами увижу, как батя в барском тереме хмельное пьет, жлудовок тискает и золото царское сыплет, — и не поверю! Да хоть чего — не поверю! Поверишь в такое — так свой грех праведностью покажется, а страшнее того и выдумать не могу! Своего греха и крупицы не отдам, а кроме грехов, и нет у меня ничего больше! — Вот за свои грехи и говори. — Колыван веточкой забросил в костер выскочивший уголек. — А за чужую праведность не ручайся. Осташа долго сидел, бессмысленно расчесывая сквозь штанины раскалившиеся от огня колени. Нет, не понимает он этого мира… Только покажется, что понял, — и сразу мир другой, чужой стороной к нему оборачивается… — А мне царева казна не нужна, — вдруг сказал Колыван. — Мне моя душа нужна. А душа на крест заговорена. А крест у тебя. — Почто же ты за казной-то рвался? — глухо спросил Осташа.