— Не я тебя, так ты меня бы кончил. — Нехороший тот, кто первый! А первый — ты! — Что, — опять захрипел Осташа, — обоих-то одной пулей тебе не прострелить, дядя Колыван?.. Чупря счастливо захохотал у него над ухом: — Смотри, какой у меня племянничек понятливый вырос!.. А у тебя, милостивец, ружжо-то не пальнет! Веточка вон в замок воткнулась… Колыван на мгновение высунул голову, чтобы взглянуть на замок ружья, и Чупря тотчас выстрелил. Осташу оглушило — будто с размаху по уху железным листом звездануло. Но Колыван успел спрятаться. Чупря бросил ружье на землю и мгновенно выхватил нож. Он убрал с Осташиного кадыка ладонь, но пережал горло лезвием. Колыван словно нехотя вышел из-за ствола и пошагал к Осташе и Чупре, не опуская ружья. — Дурак ты, Куприян, — презрительно сказал он. — Так и знал я, что какую хитрость мне подкинешь, чтобы я из-за дерева высунулся… Вся ваша воровская подлость умному человеку на три шага вперед понятна… — Колыван подошел совсем близко. — Ты чего под ножом щенка держишь? Думаешь, мне его жизнь дорога?.. — Пулька-то у тебя одна, — все так же весело пояснил Чупря. — Я под пульку племянничка суну, а для тебя у меня ножик. — Ножички и у нас найдутся… — Ну, померяемся, чьи острее. Сцепка Колывана и Чупри, похоже, зашла в тупик. Колыван угрюмо молчал, целясь то ли в Осташу, то ли в Чупрю, а Чупря посмеивался, фыркая Осташе в затылок. — Нельзя тебе меня убивать, дядя Колыван, — вдруг опять хрипло зашептал Осташа. — У меня ведь крест твой… — Какой крест? — Родильный, на который истяжлецы душу заговаривают… Рука Чупри тотчас сунулась к вороту Осташиной рубахи. Осташа смело оттолкнул ее плечом. — Не на себе, — прохрипел он. — Спрятан… — Врешь, — уверенно сказал Колыван. — Не вру. Я его у Фармазона отбил. — Это как? — Я Фармазона в Ёкве подкараулил и стрельнул, да не дострелил. Он убежал и торбу бросил. В торбе грамота была про смерть Чики на Яике и шесть крестов. Летом то случилось. С тех пор крест у меня. Верно говорю. Колыван тяжело, без выражения глядел Осташе в глаза. Его плотная борода подрагивала. — Убьют меня — сгинет твоя душа, — добавил Осташа. — Оставь его, Куприян, — вдруг сказал Колыван Чупре. — Я тебя не трону, слово. — Угу, — насмешливо согласился Чупря. — Ты и казну пополам дуванить тоже слово давал… — Теперь другое слово. — Твое слово, Колыванушка, всегда одно… А мне племянничек залогом будет, что ты меня не пристрелишь. Чупря вдруг попятился, увлекая Осташу за собой. — Не рыпайся, — выдохнул он Осташе в ухо. — Сорвется рука — сам понимаешь… Колыван сделал пару шагов вслед Чупре и Осташе, не опуская ружья и не позволяя отдалиться. — Я не отстану, — предупредил он. — А я и мертвый ему горло перережу, — ответил Чупря. Чупря и Осташа уже выпятились на обрыв. У этих двоих, Чупри и Колывана, как у нищих, все оказалось только на одного: казна — кому-то одному и жизнь тоже кому-то одному. Из них никто не доверял друг другу и на самую малость, а потому и развязочка должна у них стать кровавой. Колыван выстрелит в Чупрю, Чупря полоснет Осташе по горлу. Если Колыван промажет, Чупря потом и его зарежет. Но кто бы из них двоих ни выжил, Осташе все одно умереть. …А почему-то не страшила смерть. Поджатая под челюсть ножом, Осташина голова была задрана, и Осташа глядел в лучезарное небо над еловыми макушками. В это небо смотрел и падавший Никешка… Осташа был виноват, что Никешка оказался на скале, но не был виноват, что Никешка упал. У него с Никешкой, пусть и без зла, все оказалось так же, как у Чупри с Колываном, — на одного. Они вместе лезли по стене Гусельного, они оба допрыгнули до корня, но Осташа уцелел, а Никешка упал. И чтобы чувство вины не было таким же острым и смертельно опасным, как ножик Чупри на горле, Осташе надо разделить с Никешкой весь путь до конца: не только вверх, но и вниз. Если он и внизу останется жив, тогда можно будет обмануть себя словами: это не я Никешку сгубил — так господь пожелал. Ведь у обоих все было одинаково. Почему же тогда я жив, а Никешка умер? Господь так повелел, не я. Осташа что было сил оттолкнулся ногами и повалился в пропасть спиной вперед, опрокидывая собою Чупрю. Чупря заорал, махнул ножом, но было уже поздно. Оба они летели вниз. Осташа медленно переворачивался в воздухе, поражаясь своему ангельски-бесстрастному полету. Небо кувыркнулось куда-то назад. На голову мешком нахлобучилась картина речного поворота: горы, леса, блещущая излучина реки и косматый боец Кобыльи Ребра, перевернутый вверх тормашками. Удар о воду оглушил Осташу и едва не выбил из сознания. Его со всех сторон от ног до макушки плотно обжало холодом, закрутило в каких-то тугих потоках, пронизанных цепочками пузырьков. Было очень-очень тихо, словно уши заложило, и как-то очень зыбко, словно весь мир беззвучно вращался колесом. Появились и отшатнулись куда-то вглубь угловатые камни, обросшие зелеными волосами. Осташа махнул руками, как крыльями. Его начало послушно поднимать наискосок к шевелящемуся зеленому стеклу, а потом он вынырнул. Голову тотчас окутало ревом прибоя. Стена Гусельного была совсем рядом. На этой стене, зацепившись за выступ, висела и колыхалась, грохая о камни, огромная рама от кровли его барки. Кое-где на раме еще сохранились доски, пока еще не сорванные прибоем. И рама эта вдруг начала падать на Осташу. Осташа взлягнул ногами и опять ушел под воду. Выгнувшись, он увидел снизу, как колышущееся бело-синее пятно солнца неожиданно очертилось темным прямоугольником и гневно рассыпалось на осколки. Они ринулись во все стороны, ударились изнутри о черный прямоугольник рамы и схлынулись обратно, вновь образовав солнечное пятно. Осташа вынырнул и схватился за брус палатки, чтобы прибоем его не швырнуло на скалу. С другой стороны за противоположный брус уже цеплялся Чупря. Его мокрая голова торчала над рамой. В зубах Чупря держал нож. Рама, раскачиваясь, ударилась углом в скалу, отдалась в сторону, пробороздила пенный вал за краем бойца и, вращаясь, вылетела на излучину реки. Осташа выпрыгнул из воды, насколько смог, навалился на брус грудью, вытащил ноги и сел верхом. С другой стороны на раму вылезал Чупря. Оба они тяжело дышали, глядя друг на друга. Кругом шумела вода. Рама плыла по стрежню. В ней словно в клетке, в каких сплавляют дрова, плавали обломки досок былой кровли барки. Осташа вытер лицо — ладонь заалела кровью. Кровь текла из носа. Осташа молча слизывал ее и сплевывал, смотрел на Чупрю. Рама неспешно вращалась. За спиной Чупри пробежал высокий боец Кобыльи Ребра, потом два каменных зубца бойца Сосуна, потом вдали задрожала гряда бойца Дыроватые Ребра, потом нахлынул густой еловый лес вдоль берега, и лес вдруг ринулся вверх на спину бойца Гусельного. Громада бойца оборвалась каменным откосом, и карусель пошла по второму кругу — снова Кобыльи Ребра, Сосун, Дыроватые Ребра, лес, Гусельный… Чупря с силой воткнул нож перед собою в брус и высморкался в Чусовую. Побултыхав рукой в воде, Чупря издалека закричал: — Слышь, Осташка, скажи, где ты крест Колыванов спрятал? — У бабки-гадалки спроси, — хрипло крикнул Осташа в ответ. — Порежу суку!.. — Сначала достань. Нет, Чупря его не убьет, ведь Колыванов крест — это ключ к казне. Точнее, Чупря его не убьет, пока не узнает, где он спрятал крест. Но и даться Чупре в руки нельзя: страшно подумать, на что этот упырь способен. А как уйти от Чупри? Здесь, на раме, Чупря его не достанет. Пока Чупря будет подползать, Осташа отползет. В воду Чупря не полезет: холодно. Но если и полезет, то и Осташа соскочит с бруса. А хорошо было бы, чтобы Чупря сунулся в воду: Осташа схватил бы обломок доски и ударил Чупрю по башке… В общем, Чупре Осташу не достать. Но и Осташе от Чупри не уйти. По правому берегу потянулись Дыроватые Ребра — высокие отвесные пласты, друг за другом торчавшие из крутого склона. По левому берегу вешняя вода вплотную подступала к густой уреме, занявшей крутое, но невысокое взгорье. Если Осташа бросится в Чусовую и поплывет к левому берегу, Чупря поплывет за ним. Но в непролазном ивняке Осташа застрянет, и Чупря его настигнет. Значит, надо ждать. Дыроватые Ребра вперились в Осташу страшной зияющей дырой, словно выбитым глазом. Это были Царские Ворота. Чусовая здесь успокаивалась. Дальше длинный створ был только слегка изогнут. По правому берегу за скалой замелькали дома деревни Усть-Койвы. Левый берег взгорбился крутизной. На крутизну не выберешься быстро, Чупря успеет сцапать, но вот в деревне можно укрыться. Однако рама перестала вращаться, и Осташина сторона была обращена к левому берегу. Нырять сейчас — значит, плыть мимо Чупри. Точнее, прямо Чупре под нож. Осташа выловил ближайший обломок доски и начал грести им, чтобы развернуть раму наоборот. Чупря оглянулся, понимающе оскалился, повалился на брюхо и руками принялся грести в обратную сторону, не давая Осташе довершить замысел. — Не уйдешь, племянничек! — крикнул он. Осташа бросил доску, ненавидяще глядя на Чупрю. — Ну скажи! — снова крикнул Чупря. — Отпущу, богом клянусь!.. Осташу уже колотило от холода. Все-таки в майской реке не покупаешься. На солнышке уже пригревает, а в воде чуть-чуть пересидел — и все, конец. Судорога сведет, и утонешь. Коли даже выгребешь — одинаково умрешь, сердце не выдержит. Осташа видал такое на сплавах. Людей — еще живых, плачущих от счастья, благодаривших своих спасителей — снимали с обломков, грели у огня, поили и растирали водкой, а они с блаженной улыбкой вдруг затихали и мёрли. Хоть и кипящая вода под железными караванами, а ледяная, гиблая. Не спуская с Чупри глаз, Осташа лег на спину, задрал ноги в рваных, насквозь сырых сапогах и принялся растирать икры. Чупря сразу сделал то же самое. Он повторял Осташины движения и поступки, как глупый младший братишка повторяет поступки старшего. Только вот смешного тут ничего не было. А вот Чупря веселился. Его можно было понять. Куда Осташа денется? Никуда. Значит, тайна родильного крестика Колывана, считай, у Чупри уже в кулаке. И Колывану не отвертеться. Хочет душу вернуть — пусть отдает казну. А потом и Колывана можно взять на ножик, и башкой в омут. Главное было — уйти из-под Колыванова ружья. Чупря ушел. Теперь все в его власти. — До Камы поплывем? — задорно крикнул Осташе Чупря. Домики Усть-Койвы кончились. Пробежал перелесок, и за ним встали заплоты Кусьинского кордона. Осташа посмотрел на Чуприн нож и вспомнил, как год назад на кордоне он отдал свой нож невезучему Кирюхе Бирюкову, запертому в амбар под замок. И вдруг Осташа сел, словно поднятый какой-то силой. Ведь Кирюха рассказал ему, что хочет сбежать и укрыться в пещере! Эта пещера на речке Поныше, под Кладовым камнем, и путик к ней обозначает кедр-езуитка!.. Если Осташа скинется на берег, Чупря, конечно, бросится за ним в погоню. Но ведь Чупря не должен знать о той пещере — он же не Сашка Гусев, по пещерам не прятался, а жил в тайнике у Конона… До Поныша от кордона было две версты. Даже солнце стало греть теплее. Осташа победно посмотрел на Чупрю и вместо усмешки оскалился, но кричать ничего не стал. Чупря тоже сел, завертел башкой, тревожно озираясь и не понимая. — Чего лыбишься? — заорал он. Справа широко блеснуло устье Койвы. Слева над Чусовой распростер сизые крылья камень Филин. Чупря выдернул нож из бруса и принялся ловко вертеть его между пальцев. Он угрюмо глядел на Осташу и словно разминал пальцы перед тем, как начать Осташу резать. Но Осташа уже думал о своем. Он прикидывал, как река понесет их раму. Так: за устьем Койвы койвинский отбой придвинет их к левому берегу… Точно. Статный и красивый Красный боец, набекрень надевший зеленую шапку, проплывал вдали, совсем не опасный. За распадком калекой корежился камень Таш. За Ташем течение все же поволокло раму на середину реки. Осташа высчитал, что к устью Поныша стрежень придвинет раму обратно к левому берегу. Но трудно было сдержаться, и Осташа опять выловил из воды доску и принялся грести. Чупря оценивающе осмотрелся вокруг, хмыкнул, нагнулся и, дразня Осташу, принялся палькать в воде ладонью, изображая, что он гребет в другую сторону. Осташа не обратил внимания на издевку. Длинный, плавно изогнутый створ и сам относил раму влево. Закатное солнце висело прямо впереди, слепило, рикошетом отстреливало от гладких волн. Леса по крутым берегам порыжели, как осенние. Здесь Чусовая сделалась совсем широкой; близок был выход из теснин. Щурясь, Осташа еле различил впереди за щеткой ровного ельника такую же ровную кромку стены камня Шаков. Перед ним Чусовая опять плавно выгибалась, но изгиб был так полог, что рама должна была остаться все же у левого берега. Шаков разворачивался к Осташе плоскостью — и тут раму тихо качнуло и толкнуло еще левее. Здесь из дна бил вынырок — выход подземной речки. С облизанного буруна, как с пригорка, рама съехала в нужную сторону. Проклятущее солнце не давало смотреть. Глаза резало, текли слезы. Осташа смотрел сквозь резь — и видел уже Понышские камни. Меж ними и падала в Чусовую речка Поныш. Понышские камни были обтесаны на ровные углы, как два сруба. Весной Поныш заливал всю теснину между скалами. Значит, надо миновать устье — и тогда ринуться к берегу. Рама плыла мимо утесов-двойняшек. И можно сейчас добраться до первого, но потом не преодолеть речки. Уж на что холодна Чусовая, а в Поныше вода — воистину могильная стынь. Да и течение бешеное. Чусовая в сравнении с Понышем — как корова и жеребенок. Нет, надо переждать устье… Скалы, такие мирные издалека, вблизи поднялись страшенными, грубо высеченными громадами. Поныш гулко ревел, вповалку несся между высоких скальных стен, затопив измочаленную урему. Приток злобно толкнул раму так, что Осташа с Чупрей качнулись. Рама понеслась по черно-прозрачной воде Поныша, не желавшей смешиваться с чусовской водой. Второй утес грузно поворотился боком. И тут Осташа кузнечиком сиганул в воду. Опять обожгло, опалило холодом, но Осташа так остервенело замолотил руками и ногами, что кровь, наверное, забурлила в его жилах. Он ожидал, что будет плыть долго, а оказалось, что только прыгнул — и вот уже, насквозь мокрый, он лезет сквозь мелкие елочки на крутой склон. Осташа оглянулся. С высоты, на которую он взлетел, он увидел, что Чупря не решился прыгать вслед за ним и теперь бешено гребет доской, подтягивая раму к берегу. «Пока он причалит, я уже полверсты по лесу пробегу, — радостно-злобно подумал Осташа. — Пускай ищет, аукает…» На разгоне Осташа взобрался на плоскую вершину. Здесь он стащил сапоги и вылил воду, быстро скинул одежу и выжал ее так, что та затрещала. Обувшись и одевшись, он, дрожа, стремительно зашагал по мягкой земле, по хрустящему опаду, по трухлявому бурелому. Зашагал туда, где слышался шум Поныша. К ущелью речки он вышел не над устьем, а намного выше его. С кручи склона ущелье Поныша даже пугало: просто рана какая-то в матушке-земле, богатырский разруб. Или ров, пробитый молоньей Ильи Пророка… Неужели эту бездну прорыл Поныш — крохотная речонка, которая синей тесьмой вьется понизу?.. Осташин берег ущелья был уже в тени, в тени лежало и дно провала. Но противоположный берег был освещен петушино-ярко, и даже ельник по склону казался медовым, а белая скала за его веретенами — масляной. Осташа перевел дух, высмотрел спуск попроще и полез вниз. Сверху, с макушки Кладового камня, ему пещеры не найти: не различить внизу кедр-езуитку. Осташа ссыпался вниз и с разбега едва не свалился в речку, но схватился за елочку и остановился. Он присел на валежину отдохнуть и почувствовал, как крупно трясутся у него ноги. Он ужасно устал. Ведь это сегодня — не вчера, не в прошлую пятницу, а сегодня! — от него ушла половина бурлаков, а другую половину он погубил вместе с баркой. Это сегодня он увидел, как сбросили с Кликуна Бойтэ. Это все было сегодня — Колыван и Разбойник, Гусельный и Никешка, Чупря и царева казна… Неужели столько всего можно вместить в один день? Осташа поплелся дальше вдоль Поныша. Тропинки не было. Но здесь ущелье расходилось шире и не стискивало речонку так, как в устье. Можно было пробраться, хоть и приходилось карабкаться вверх-вниз по склону, скакать с колоды на колоду. Поныш, затопивший ивняк и елки на своих берегах, бурлил и кудрявился совсем рядом. Сикось-накось он был перегорожен завалами. Он кувыркался по черным бескорым стволам, как по костям, и злился, хрипел, рычал. Вокруг уже густел синий, сырой, зябкий сумрак, но высоко над Понышем на верхней кромке ущелья горела под закатным солнцем полоса соснового леса.