— Погоди! — страстно прошептал он, оглядываясь на каменотесов. — Хочешь, скажу чего? Я скажу, а ты мне поднесешь. Караванный и Колыван велели молчать, а я скажу! — Н-ну, говори, — неуверенно согласился Осташа. Косный чуть склонился, всовывая мокрые губы ему в ухо, и прошептал, щекоча усами: — Седня Калистрата Крицына насмерть застрелили. Эва, понял!.. Косный отодвинулся, пьяно и значительно посмотрел на Осташу и предостерегающе потряс пальцем у него перед носом. Осташа чуть не выронил штоф. — Кто? — тоже шепотом спросил он. — Где? За что?.. — Не знаю — кто, не знаю — где и за что — тоже не знаю, — вздохнул косный. — Калистратка с косоглазым под вечер куда-то сплыли с барки на лодке. Мы уже у Пермяковой деревни схватились, когда косой вернулся и Калистратку мертвяком привез. Вот так. Давай штоф. Косный мягко вытащил бутылку из рук Осташи, который этого и не заметил. В смятении он стащил шапку и принялся тереть лоб. Чупря куда-то плавал с Калистратом, первым человеком на сплаве… Чупря, служивший Конону Шелегину, как пес… Но ведь Конону, а не Калистрату!.. А Конон говорил, что Крицыны — не те люди, которым он свое дело завещать может… Вот Колыван — тот человек; но ведь и Колывана Конон считал не жильцом… Что же получается: Колыван Чупрю подмял под себя и велел Калистрата кончить?.. А на кой же черт тогда Колыван Прошку везет? Зачем Колывану Нежданку за Прошку отдавать, если Калистрата порешили? Или Прошку не сегодня-завтра — тоже под пулю или в перебор?.. Косный опасливо потряс Осташу. — Эй, сплавщик, — смущенно позвал он, — ты штоф-то у меня отбирай — я же до дна вылакаю… Логину Власычу от водки и вправду полегчало. Бессильно отмахнувшись от ужина, он забрался в шалашик и затих. Бурлаки прошлую ночь почти не спали — бражничали, а потому их начало морить прямо над чашками. Сумерки еще не успели сомкнуться, а бурлаки уже натаскали лапника, натянули над ним меж деревьев парусовку, и большинство повалилось спать. Осташа тоже клевал носом у костра. Один только отоспавшийся днем Федька все суетился, подогревая в кашеварном котле воду, чтобы отскоблить чугун. Плотная весенняя тьма затянула небо, словно глаза законопатила. Только по углям рыжей лисой еще бегало пламя. Оно вдруг выхватывало отсветом то чью-то усталую бородатую рожу, то крепкую спину заснувшего у огня человека. — Остафий Петрович, ведь сгорите… — услышал Осташа шепот и встряхнулся. Рядом на корточки присела Фиска. Помолчав, она робко протянула руку и пощупала Осташино плечо: — Совсем раскалились… Разве не чуете? От прикосновения заботливой живой бабьей руки тепло потекло по груди, отдалось вверх по шее. Осташа, ничего не говоря, смотрел на Фиску. Вот слетело с нее зубоскальство и паскудство — и такая чудная бабеночка осталась: губки вишенками, глазки ласковые, титечки под сарафаном, как яблочки, налились. Все с Фиской просто, все по-человечьи: и нежность, и даже грех. Вот взять ее сейчас за руку, да повести в казенку, да уложить на лапник. Зацеловать, закинуть сарафан на грудь, заласкать в темноте, чтобы сама ноги задрала да раздвинула… И чего над Фиской не учини — все будет по эту сторону добра. Не шагнешь, как в полынью, в морок и в ледяной огонь вогульского камлания… Что-то больно многое сегодня его мыслями на баб выводит. Понятно: где-то рядом — Бойтэ. Да еще неподалеку Прошка Крицын, мешок с дерьмом Неждане Колывановой в подарок… Хоть и нелюбима Неждана, а все ж таки вошла в душу незваная и нежданная… И пусть у Нежданы будет Прошка, и пусть у Бойтэ будут все блудливые мужики Чусовой, но только он, Осташа, навсегда останется Бойтэ и Неждане за главного. И эта мысль как-то нехорошо будоражила ум. Неужто в злых девках спасение есть? Словно пообещали спасти — и Осташа купился, а вместо спасения вышла погибель. И страшно то, что не жалко ничего. А доброй, глупой Фиске с ее хмельком и простенькой морковной сладостью никогда не иметь в себе ни крепкой мужицкой сытости Нежданы, ни яркой, драгоценной соли Бойтэ. — Давайте прореху на армяке заштопаю? — предложила Фиска. Осташа вспомнил, как рука Чупри сцапала его за загривок. — Не надо, дева, — ответил Осташа и с трудом поднялся на занемевшие ноги. — Спокойной ночки тебе. Он нагреб вокруг себя лапника, сколько влезло в охапку, и пошел к барке. Не оступаясь, вслепую прошагал по сходне, слез в льяло, скинул еловые ветки в дверку темной казенки. Потом пролез сам, встал на карачки и сбил лапник в кучу, вытащил из-под поставца драную кошевку и лег, закрывшись кошевкой с головой. Было холодно, но Осташа надеялся угреться. Барка почти неуловимо покачивалась. Где-то рядом чуть слышно журчала вода, и шуршала по бортам тонкая шуга, припаем обметавшая приплески этой студеной весенней ночью. Часть пятая БРЕЮЩИЕ ВОДЫ ФЕДЬКА МИЛЬКОВ Осташа уснул мгновенно, хотя какое-то время ему еще казалось, что он не спит, а просто тихо лежит в барке, как в колыбели, и барка плывет по реке, баюкает его на волнах… Проснулся он так же резко, словно с печи упал. За дверкой казенки слышался тихий шорох. «Фиска! — понял Осташа. — Пришла сама!..» Он сел на лапнике, таращась в темноту. Фиска, как мышь, шуршала едва слышно. Осташа спросонок ощупал душу: что делать? Грудь дышала глубоко, а руки и ноги уже застыли. Хотелось тепла, жара, яростного, как бой, движения. Бабу хотелось, аж все в глазах перекосилось. Испарина обмазала лоб. А Фиска все терлась за стенкой, не заходила. — Фиса! — свистяще позвал Осташа. — Зайди, Фиса!.. Но за стенкой заскрипели ступени лесенки, уводящей из льяла на палубу. «Испугалась! — понял Осташа. — Догоню… Догоню!» Он вскочил и бросился к дверке, толкнул ее и нырнул было в проем, но чуть не врезался в дверку головой: дверка не открылась. Осташа с размаха ударил в нее кулаком. Дверка прыгнула в косяке и железно лязгнула. Она была заперта. Заперта снаружи. Видно, Фиска взяла из груза прут и всунула его в петли, куда и сам Осташа всовывал дужку замка, если и ему с Федькой приходилось отлучаться с барки. Кроме сплавщика и водолива, заходить в казенку никто права не имел. Зачем же Фиска его заперла?.. Фиска?!. Чутьем сплавщика Осташа и в полной тьме ощутил, что его барка тихо движется боком. Это барка-то, на три снасти привязанная к берегу?.. Нет, не Фиска была за стеной! Какая еще Фиска?.. Кто-то другой обрывал снасти, чтобы барка незаметно отчалила, поплыла — и разбилась о близкий боец Столбы!.. Этот вор и запер казенку, чтобы Осташа утонул вместе с баркой… Утонул в казенке так же, как Сашка Гусев, который, прикованный цепью, захлебнулся в батиной барке, ушедшей на дно под бойцом Четыре Брата! «Холитан Хар Амп!.. — почти ощутимо зашептала в ухо Бойтэ. — Ты — Завтрашний Пес! Ты завтрашний след знаешь! Это я тебя нашла, мой эрнэ эруптан!..» Осташа обеими руками ударил в боковую стенку казенки. Ведь еще в Каменке Кафтаныч рассказал ему, как барки поддырявливают, и он верхние доски стены присадил на гвоздь еле-еле — чтобы всегда иметь запасной выход из казенки, чтобы не сгибнуть страшной и обидной гибелью, какой Сашка Гусев сгиб. Две доски отлетели куда-то вглубь барки, обнажив широкую щель. Осташа подпрыгнул и воткнулся в нее сразу по пояс. Он задрыгал ногами, зашарил руками, цепляясь за шершавые чушки груза, выволок себя на железо в мурью. Здесь было чуть-чуть светлее. Из проемов палатки падал синий ночной свет, отблескивал металл ровно уложенного груза. Осташа по чугуну пролез к лесенке и взмыл на палубу. Не было никакой тьмы — ночь сияла ясная и прозрачная. Белое кружево заиндевевшего тальника оторочило рябившую серебром излучину Чусовой. Просветлев каменным лицом, скала глядела на реку из-за березок и сосенок. Над клином дымно-сизого ельника за мысом поднимались бледные бугристые сваи Столбов. По небу цепами стужи наколотило и размело звезды, как полову по току. Барка стояла на реке наискосок. Она далеко отошла от берега носом, с которого черной соплей свисала обрезанная снасть. Осташа повернул голову: на корме у столбика правого огнива возился какой-то огромный человек. Под луной вспыхнул ножик. Человек пилил натянутый канат. Корма была привязана на две снасти. Одна сейчас была со слабиной, а другая, основная, в натяг держала барку за причальный столб. Вот ее-то и резал вор. Вором был Поздей. Весь день он работал на потеси тише воды ниже травы, Осташа и забыл о его существовании. Только вот сам Поздей о себе не забывал. Осташа кинулся к Поздею. Но в этот миг снасть, которую Поздей допилил, оборвалась и со свистом улетела в тальник. Барка качнулась. Осташа поскользнулся на изморози и боком полетел на палубу. А Поздей метнулся к другому огниву, к последней снасти. Но барка уже сплыла, выбрала ее слабину. В тот миг, когда Поздей схватился за снасть, барка дернула ее всей своей тысячепудовой тяжестью. На берегу из темноты облаком ледяной пыли выскочил тополь, к которому была примотана легость: он встряхнулся от рывка каната, взблеснул обмерзшими ветвями. Канат тонко заныл от натуги, как тетива, и вдруг бабахнул — лопнул. Его увесистый хвост, извиваясь змеей, пронесся над водою и шарахнул над палубой, над Осташей, словно бич пастуха. Он ударил Поздея поперек груди, и Поздея как стерло с палубы. Барка медленно пошла вниз по течению. — Наро-од!.. — вскочив, заорал Осташа. Обрывок снасти булькнул с борта в воду. Осташа ринулся к огниву, цапнул снасть, принялся выбирать ее из воды, широко работая локтями. Не было даже возможности оглянуться на берег — бежит ли подмога? …Сколько времени он проспал в казенке? Может, полночи уже прошло и все дрыхнут замертво?.. Барка плыла все так же наискосок — носом далеко от берега, кормой поближе. В руках у Осташи качнулся оборванный конец каната. Только этим обрывком еще и можно успеть примотать барку к берегу… Тальник у приплеска затрещал: сквозь него продирался человек. — Кидай, блядь, снасть!.. — услышал Осташа рыдающий крик полуночника Федьки. Скользя по индевелой выстилке, Осташа что было сил раскрутил над головой мокрый и тяжелый конец и метнул его куда-то в сторону Федьки. Конец плеснулся в воду, и тотчас где-то там же могуче бултыхнуло. Федька ахнулся в Чусовую. Он вынырнул со снастью в зубах: толстая веревка еле влезла в раззявленный рот. Федька заколотился, по-собачьи подгребая к берегу, шумно выскочил на приплесок. Чтобы набрать запас длины каната, он побежал за баркой, поднимая тучу брызг, обогнал судно и сунулся в заросли. Он упал возле дерева и начал обматывать ствол веревкой — один оборот, другой, третий… Снасть кончилась. Барка опять выбрала слабину и рванула Федькино дерево. В воду посыпались ледышки, прошлогодние листья, сосульки. Дерево не вывернулось из земли, снасть выдержала. Барка, колыхаясь, остановилась. Мимо нее медленно проплыла доска-сходня. На берегу слышались сбивчивый топот и заполошная ругань — это бежали бурлаки. Осташа, успокаиваясь, быстро поскидывал с двух других огнив кольца снастей и швырнул их с борта. Федька, словно уже не мог удержаться, еще дважды кидался в Чусовую за веревками, как собака за палкой. Матерясь, путаясь руками, топча тальник, бурлаки подтянули барку ближе к берегу и примотали к деревьям крепко-накрепко. Осташа оглядел палубу и пошел к палатке. Сюда ударом снасти забросило Поздея. Осташа с трудом перевернул его на спину. Лицо Поздея превратилось в сплошную черно-блестящую яишню-болтунью, из которой торчал съехавший набок веник бороды. Бурлаки, что забрались на барку, столпились у Осташи за спиной: разглядывали мертвого Поздея. — Ты его так уделал? — спросил кто-то. — Я что, Илья Муромец, что ли? — буркнул Осташа. Бурлаки молчали, переминались с ноги на ногу. — Его снастью убило, — неохотно пояснил Осташа. — Снасть лопнула. Господь вора сам наказал. — А почто ему было барку спускать?.. — А почто он вас, дураков, за тринадцать копеек против меня натравливал? — зло спросил Осташа. — Почто он на смерть загреб под Мосиным бойцом? Почто вообще такой богатырь на наш караван нанялся, коли сам из Ревды, а в Ревде подгубщикам платят куда больше, чем в Каменке? Бурлаки сопели, почесывались. — Кто-то, видать, хорошую цену дал, чтобы ни ты, ни барка твоя не дошли до Лёвшиной, — негромко прозвучало из толпы. Осташа уже понял — кто. Колыван. Кому еще он нужен, кроме Колывана? У кого Чупря плывет, стрелявший в Осташу на мартьяновской переволоке? — Ну что, братцы, — оглядываясь, громко спросил Осташа, — среди вас другой вор найдется или можно спать лечь? Обиженно бурча, бурлаки полезли с барки на берег. Осташа обошел барку, потрогал натянутые снасти и, подумав, тоже перепрыгнул с палубы в кусты. Не укладываться же почивать в казенку рядом с мертвецом. Бурлаки подновили костер, но не удержались возле огня — потихоньку друг за другом ушли под свою парусовку. У костра на бревне остались только трое. Федька красовался в одном белье — в рубахе и подштанниках, насквозь мокрых. Рожа его была исцарапана тальником. Федька рассказывал о своем подвиге Фиске, которую вытащил из шалаша и не отпускал обратно. Фиска сидела пригорюнившись, дремала. Федька стучал кулаком в грудь и размахивал ополовиненным штофом с водкой — штоф он забрал у Логина. Третьим на ослядке бревна сидел и спал, уткнувшись лбом в колени, какой-то тщедушный и лохматый мужичонка. Видно, это и был Федькин дружок Спирька, без которого Федька смог обойтись только в илимской тюрьме. Рядом со Спирькой под ногами валялась пустая чарка. Осташа молча стащил с плеч свой армяк и повесил Федьке на плечи. Фиска, моргая, посмотрела на Осташу снизу вверх — виновато и заискивающе. Федька, даже не оглянувшись, деловито полез руками в рукава. Осташа повернулся и отошел в темноту. Ему тошно было глядеть на людей, как волку тошно ощущать их вблизи. Он прислонился спиной к сосне и сполз по стволу, обхватил себя руками. Пусто было в голове, пусто в душе. Только глухо гудело в ночи пространство, только широко стелилась и журчала река. Никогда у Осташи не получалось быть не думая — а вот вышло. Он устал от всего, устал. Ничего не надо — ни бати, ни Чусовой, ни Бойтэ… Холод оцепил тело, и Осташе хотелось замерзнуть, исчезнуть. Он начал засыпать, ронять голову, только изредка расклеивал глаза и тупо смотрел на костер вдалеке. Вот Федька уже обнимает Фиску, что-то шепчет на ухо и мнет ее грудь. Вот встает и тянет за руку. Вот уводит в лес, подталкивая в зад ладонью — герою нужна награда… Осташа долго смотрел на догорающий костер. У него уже все суставы заломило от холода. Опираясь о ствол сосны, он с трудом поднялся и поковылял к огню. Он опустился на бревно, подобрал какой-то сучок и пошурудил им в углях. Костер обрадованно затрещал. Осташе показалось, что стрельнула головня — но вдруг из леса донесся истошный бабий визг. Это не в костре что-то лопнуло, это в лесу ударили из ружья. Осташа сорвался с бревна и опрометью побежал вдоль опушки, еще сам не понимая зачем. Фиска все орала взахлеб. Осташа ломанулся в подлесок, отмахиваясь от еловых лап, и вскоре выскочил на полянку, еле освещенную звездами. Посреди полянки ничком лежал Федька. Под Федькой орала и билась Фиска. Волосы ее разметались. Она отталкивала Федьку руками, впустую лягала в воздухе голыми белыми ногами. А Федька лежал без всякого движения: не хватал Фиску за руки, не зажимал рот. В светлой прорехе на армяке посреди Федькиной спины дымилась черная дырка. Осташа схватил Федьку за плечо и перевернул, освобождая бабу. Федька подался тяжело, мягко и безвольно. Голова его перекатилась на плечах как привязанная. Фиска, завывая, на спине отползла назад, села и принялась рвать на себе сарафан, рубаху. Руки ее вмиг почернели от крови. — У… у… у-убил!.. — задыхаясь, выла Фиска. Она вытащила из порванного ворота рубахи круглое плечо — на сарафан вывалилась грудь, перепачканная кровью. Осташа поразился: сосок стоял торчком, будто Фиска не смертельную рану искала, а любилась с мужиком. Но смертельной раны у Фиски и не было. И вообще никакой раны не было. Только на боку под мышкой кровоточила глубокая и длинная царапина. Осташа упал перед Фиской на колени, поднял ей локоть и отодрал от царапины ладонь. Фиска тряслась и взвизгивала, вырывалась, лезла рукой к порезу. Осташа в остервенении с размаху хлестнул ее по щеке, по другой, потом снова и снова. Фиска, потеряв всякое понятие, только мотала головой, пытаясь закрыться. — Жива ты, не ори! — рявкнул Осташа. — Не умрешь, слышишь!.. Фиска икала и сглатывала, прятала лицо в ладонях, всхлипывала: — Не-не… не бей!.. Не бей, миленький!..