— Да нет, конечно… Просто Поздей вовремя на коня вскочил. Когда дележ денег хорошим делом был? Что такое дележ? Все считают, что это когда народ смотрит, чтобы всем было поровну. А это лжа. Дележ — это когда каждый сам по себе смотрит, чтобы ему не меньше другого досталось. Дурное дело дележ. И народ на дележе разом поганым стал — от дурного дела дурным. Поздею только квакнуть осталось. — А чего ж бурлаки Бакирку-то нести отказались? — Никешка даже тряхнул носилки. — Дело-то хорошее… — Поздно предложили. Вовремя царя не нашлось — и все. Народ пьяный стал. Пьяную голову на ум не наставишь. Пьяными руками и мотню не завязать. Какое уж тут дело, хорошее ли, плохое ли, — ничего не сподручно. — Ты это все про никонианцев говоришь, — наконец выдал Осташа. — Может, с ними и так. Но с кержаками не так. И не только потому, что не пьют. Не ведут себя так кержаки. Не та масть. Ты же сам кержак, знаешь. Кержакам вера не дает человечий облик терять. — Правильно, — согласился Корнила. — Правильно! А знаешь почему? Потому что кержаки свою веру своим общим делом сделали. Кержаки никогда без дела не остаются, и душа их всегда жива. А душа такова, каково дело, — какой толк ни возьми. — А каково дело у наших толков? — глупо спросил Никешка. — Спасение. Они уже подошли к околице Старой Шайтанки. — В дома будем стучаться или как? — Никешка оглянулся на Корнилу и Осташу. — Давайте до кабака дойдем, — предложил Корнила. — Чужим хозяйкам и своих хлопот хватает. Кинут татарина куда на сеновал, — кому он нужен? — и загнется он на третий день. А кабатчице с рук на руки сдадим, денег заплатим да пригрозим по возвращенью проведать. Надежнее будет. Осташа помнил, где кабак, еще по зиме, когда с Федькой шел от Илима в Ревду. Он уверенно указал Никешке на проулок. Толстая, заспанная, неопрятная кабатчица и вправду оказалась рада такому необременительному заказу: положить Бакирку на печь да три раза в день припарки менять. Стряпня всегда наготове, только попроси. А если даже умрет постоялец — ну что ж, не убьют же ее за это, деньги не отнимут. Кабак был пуст: сплав начался, и всех мужиков как корова слизала. Забот не было. Бакира уложили на лавку, стащили с него рубаху. Кабатчица принялась ощупывать его бока. Бакир застонал, очнулся, обвел горницу мутными глазами. — Астапа… — позвал он. — Астапа… Где Бакир?.. — В Шайтанке ты, — склонившись, пояснил Осташа. — Мы тебя хорошей бабе на руки сдадим. Она тебя поднимет. — Не-ет, умрет Бакир… — Бакир замотал кудлатой головой. — Да не помре-ошь, — с наигранной бодростью заверил Бакира Осташа, хотя и у самого сердце сжималось. — И не такие потом в пляске первыми бывали! Корнила и Никешка в отдалении сидели за столом, жевали хлеб с луком. Кабатчица взгромоздилась на приставную лесенку и полезла на чердак, где держала сушеные травы. Осташа присел на скамейку рядом с Бакиром. — Позови Колывана, — вдруг свистящим шепотом попросил Бакир. — Где ж я тебе его возьму? — опешил Осташа. — Позови! — умолял Бакир. — Колыван всегда Бакира спасал! Колыван спасет!.. — Нету Колывана… Далеко он. — Позови!.. Колыван зимой Бакира кормил! Колыван Бакиру еду давал, когда Бакир Четырех Братьев рыл!.. — Бакир вдруг приподнялся на локтях, вглядываясь в Осташу полубезумными глазами. — Колыван Бакира прошлой весной спас! Колыван сказал, что Переход убьется под Разбойником, а Бакира он любит и спасет! Глаза Бакира заметались в глазницах, а лицо стало таким, с каким Бакир когда-то открывал Осташе тайну про волшебные слова Шакулы для Ермаковой пещеры. — Как он спас тебя под Разбойником? — теряя голос, спросил Осташа и замер, боясь перебить слова Бакира. — У бойца Молокова Бакиру надо на левый борт в воду прыгнуть! Там веревка в воде будет. Бакир за нее ухватится, а она к гвоздю привязана, а гвоздь в доску вбит! Бакир дернет — и доска к нему приплывет. Бакир на доске до берега доберется! Бакир так и сделал, прыгнул, дернул, добрался! А Переход утонул!.. Позови Колывана… Пусть Колыван опять Бакира спасет! Бакир вцепился Осташе в рукав. Осташа отодрал его пальцы и медленно встал, уже не слушая татарина. Так вот как раскупорили батину поддырявленную барку!.. Вот кто это сделал!.. И не надо иуду подкупать, если есть под рукой сумасшедший Бакирка-пытарь… Осташа вышел на крыльцо, стал ногтями соскребать иней из пазов меж бревен, потер мокрыми ладонями лицо. «Колыван!.. Колыван!.. — стучало в голове. — Колыван батю сгубил! Сгубил по-сплавщицки!.. Только он мог понять и поверить, что батя Разбойник отуром пройти захочет. Только он и мог рассчитать, когда надо выдрать из борта подпиленную доску, чтобы батина барка огрузла и врезалась в скалу… И только Колыванова черная душа могла подсказать, кого взять в подручные, чтобы не было ответа за подлость». Никешка и Корнила вышли на крыльцо, запахивая армяки. — Ты чего мокрый? — спросил Никешка Осташу. — Инеем утерся. — Брось, не переживай, — сказал Корнила. — Выживет он. Я чую. — Все под богом, — глухо ответил Осташа. Они шли обратно, и теперь луна светила в спину. На побелевшей дороге далеко протягивались тени. Оснеженный лес вытаял из мрака и с каждой пройденной верстой словно набирал плоти и силы. Тьма блекла, редела, и наконец начало светать. Где-то в глубине чащи вдруг закудрявились тихие, странные, переливчатые звуки — это затоковали глухари. …К своей стоянке они вышли уже на полном свету. Поляна была сплошь истоптана, костер погас, пьяные бурлаки валялись на подстилках из лапника, словно кучи грязного тряпья. Только сосновый бор стоял над этой паскудной картиной как укор — высокий, чистый, весь с иголочки, весь позолоченный поднимающимся солнцем. Огромная барка покрылась изморозью, будто была выпилена из льдины. А Чусовая затихла и пронзительно заголубела — так тонко и остро, нежно и бесстыдно, что Осташе захотелось отвести взгляд, будто он случайно увидел красивую девку, купавшуюся нагишом. По пояс в воде, совсем голый, стоял Федька Мильков и тянул из воды какую-то веревку. — Никак рыбачишь? — спросил Корнила, подтаскивая тяжелую доску, чтобы перебросить на борт барки. — Эй, Остафий Петрович, разрешишь в казенке прикорнуть до завтрака? — Не ходи туда, — пролязгал зубами Федька. — Там Спирька наблевал… Я вымою… — Какой Спирька? — взъярился Осташа. — Спирька упился, совсем плох был… Я его снес в казенку, чтобы не замерз… А у него нутро вывернулось… Да ты, Осташ, не бойся — Спирька-то честнейший человек, он на пожаре уголька не украдет!.. — Чтоб ты сдох когда-нибудь, Федька, от пьянства своего! — с сердцем пожелал Осташа. — Сдохну скоро, — горько пообещал Федька. — Ну чего ты там делаешь, в реке-то? — Да котел укатился, утоп… Я нырнул, к уху веревку привязал — щас вытащу… — Вы что, котлом в пятнашки играли? — В пятнашки… — пробурчал Федька, дергая веревку. — За тебя, дурака, старались же… Смертным боем всем народом Поздея били, что он на Мосином бойце чуть барку не сгубил… Да достану я котел, не трусь! ЕЛЕНКИНЫ ПЕСНИ Остывший синий дым ночных костров еще стелился над Чусовой, когда побежали первые барки. Осташа следил, не пролетит ли барка Колывана. Хмурые, похмельные бурлаки ежились у потесей. На месте Бакира угрюмо сутулился Поздей с черной разбитой мордой. По совету Платохи Мезенцева вместо Поздея Осташа назначил подгубщиком северского старичка Логина Власыча. Платоха заверил, что Власыч, хоть и плешив да стар, а все же силен, чтобы вести потесь. Вытяжные снасти были уже выбраны. Бурлаки ждали, когда наступит время оттолкнуться от приплеска. Своей опохмелки больше не оставалось: вчера все выпили досуха. Но Федька еще до завтрака умудрился куда-то сбегать и перехватить пару чарок. Взбодрившись, он залез на скамейку к Осташе и тотчас увидел барку караванного, которая вынырнула из-за груды скалы. — Иде-от! — завопил он бурлакам. Бурлаки нехотя разобрались у кочетков. Караванный резво промахнул мимо. — Отвал! — скомандовал Осташа в трубу. За Свинками барку подхватил гладкий быстроток. Осташа думал, что встроится в свой караван прямо за Колываном, но вперед успел втиснуться Нахрат, и теперь перед носом Осташи маячила широкая корма его судна со свисающим с пыжа длинным становым якорем. Берег по левую руку полез вверх Высокой горой. Чистое, безоблачное небо было налито в еловую теснину Чусовой, как в чашу. В этой чаше туго и хлестко бултыхался невидимый ветер. Осташа почувствовал, что нынче его бурлаки гребут вполсилы, да и барка чего-то заваливается вправо. — Ты барку на течь проверил? — спросил Осташа у Федьки. — Проверил, — уверенно заявил Федька. — Врешь ведь, скотина. Лезь давай под палубу. Надо пудов сорок железа на левый борт перекинуть. — Сорок пудов?.. — ужаснулся Федька. — Одному?.. — Сейчас вот скину тебя в перебор и хватит с меня! Бурча, Федька полез вниз, исчез под палаткой. Через некоторое время из-под палубы донесся звон чугунных чушек. Откос Высокой горы блестел вешними ручьями. Он был дважды прострочен длинными ровными швами каменных пластов. Под откосом Чусовая была изжевана перебором Пегуши, и барка заколыхалась. — Живее ходи, пьянчуги! — рявкнул Осташа на бурлаков. С недосыпу голова у Осташи болела. Лицо висело, как набухшее водой, в глазах было мутно. «Расхожусь еще», — подумал Осташа. Длинный плес убегал вперед и ударялся о Сарафанный боец. Осташа нехотя вспомнил свою летнюю передрягу, когда перед этим бойцом его межеумок подхватил вал, спущенный Старой Шайтанкой. Сейчас на месте острова, который так выручил его в тот раз, надулся водяной бугор. Осташа прикидывал: течение столкнет его барку с бугра прямо на скалу. Значит, надо брать левее, но вплотную, чтобы проскользнуть уловом, где отбойная волна уходит ко дну и не выбросит барку на береговую отмель… — Корнила, Никешка, загребай помалу! — крикнул Осташа. Гора в каменном сарафане уже распрямилась так, что заслонила восходящее солнце. Барка Нахрата, грузно разворачиваясь, врезалась в водяной бугор напрямик — и вдруг развалила его надвое, как лемех пашню. Старые сплавщики рассказывали: бывает, что вода зыбнет — делается жиже и податливее. Но такое случается на солнце, если жара долго стоит. А весной вода жесткая, упрямая, тугая: вон щепки на волнах так и прыгают, словно уклейки за комарами… Получается, что Нахрат — истяжелец, коли вогульские бесы для него волну проминают и шалыгу располовинивают. Но Осташа не решился пробежать по следу Нахрата — вроде той собаки, что попадает на чужой двор, юркнув вслед за обозом в раскрытые ворота. Осташина барка прошла левее пенного Нахратова следа. В ее скулу, как гирей, ударил литой отбой, и Осташа понял, что сделал правильно. Истяжельческий путь не для него. Сунулся бы он за Нахратом — и сейчас бы уже крушил борт о скалу, под которой бился и урчал накат.