— От-т та-ак!.. — Пошла, помилуй господи!.. — Взяли! Очумело затуманилось солнце, загудел растревоженный лес, заверещали птицы, залаяли собаки. Мальчишки визжали, бабы крестились, старики кряхтели, солдаты ползали под ногами толпы, разыскивая сдутые кивера, и какой-то дед уже недовольно бубнил в волосатое ухо ошалевшего соседа: — Да это чего, это, Иваныч, дрянь дело, пшик… Вот, помню, в писят седьмом, што ли, году так рванули, аж наскрозь вешняки пробило, и колесо водобойное на Чусовую укатилось — чисто обруч бондарный с горки… А толпа уже пришла в движение. По берегу собрались не праздные зеваки — работники. Десятки длинных кусных лодок сползали и с шорохом ложились в ледовую окрошку. В лодки забирались пристанские ледогуны, вооруженные баграми и сетями. Их делом было сгрести крупные льдины в сторону от причалов и проходов к главному плотинному прорезу, сквозь который барки будут спускать в гавани. Оставшиеся на берегу люди потихоньку расходились. …Когда солнце затонуло за дальней горой с шалыганкой на макушке, ледогоны немного разгребли пруд. Очищенное пространство уже в сумерках огородили плавучими перестягами. В последнем красном отсвете заката пруд, заполненный ледяным крошевом, мрачно и багрово засветился. Луна не взошла на темно-синем небосводе, и показалось, что это ее раздробили и высыпали в воду. Бурый гребень плотины, из которого торчали кости подъемников и лесопильных пил, перекрещенные козлы водобойных колес, выглядел как чей-то хребет, до мяса ободранный плетями. Устало матерясь на артельных, пристанские мужики скатывали в воду последние цепи банов — плавучих бревенчатых загородок, которые разграничивали подходы к причалам для барок разных караванов. Но по всему плот-бищу радостно горели костры: здесь уже поселились бурлаки, пришедшие к погрузке. За один вечер они растащили на плотбище весь мусор, городя из него свои балаганы, разворовали по деревне все, что плохо лежало и годилось в костер. По берегу, по плотбищу стоял гам, слышались пьяные песни. Бурлачье отдыхало от долгого пути, который порою вытягивался в несколько сотен верст. Осташа попросил у Кафтаныча краюху хлеба и соли и остался ночевать в барке, чтобы никто ничего не спер. Сидя на кирене на днище барки, он медленно жевал корку, запивал квасом из туеса и глядел в треугольный проем меж кровлей палатки и палубой. В проеме густо синело небо, свесившее три звезды, как три сережки. В барке было темно, пусто, гулко, но нигде Осташа не ощущал себя более защищенным. Отужинав, он встал, взял колот и пошел обстукивать борта, проверяя, не поддырявил ли кто-нибудь его судно. Он бухал деревянным молотком в доски и слышал, как где-то рядом, за бортом, какой-то бурлак из артели, что расположилась по соседству с баркой, пояснял своим товарищам: — Стучит колотушкой сторож-то — дескать, не сплю я, суки, не лезь на барку — ушатаю по шее… «Завтра будет спишка», — думал Осташа. Всего на Каменской пристани к нынешнему сплаву выстроили двадцать три барки. Главным был караван пристанского тезки — Каменского завода. Для него сколотили пятнадцать барок. По две барки Каменка построила для полевского и северского караванов. Эти караваны отходили с Уткинской пристани. Каменскую пристань изначально соорудили в подмогу Утке, потому что Утка уже давно не справлялась со всеми заказами. И вот теперь полевские и северские барки должны будут выскочить из гаваней первыми, чтобы успеть занять место в строю своих караванов, когда те полетят мимо Каменки. Каменский караван обычно шел посередке сплава — после караванов Ревды, Верх-Исетского завода, Уктуса, Сысерти, Демидовских Шайтанок, Билимбая, Полевского, Северки и Новой Утки. За каменским караваном в строй вставали караваны Старой Утки и Старой Шай-танки, Сылвы и Алапаевска, а уж потом от Сулема и Усть-Утки должны были отваливать могучие караваны Тагила и Кушвы. На всякую мелочь вроде кыновлян или койвинцев никто и внимания не обращал. Демидовским сплавщикам за лихость считалось разбить зазевавшегося строгановского токуна, не говоря уже о толстопузых купцах Треки и Плешаковки. На купеческие караваны заводскому сплавщику и наниматься-то зазорно было. Три купеческие барки тоже уходили с Каменки. И еще одна — казенная, с гранильной фабрики и монетного двора в Екатеринбурге. Пятьдесят горных заводов висели на Чусовой и ее притоках, как огромные чугунные яблоки в ветвях каменной яблони. За каждый сплав они спускали три-четыре сотни судов. Думая об этом, Осташа ходил в темноте в недрах своей пустой барки, стучал колотом в борта, а в глазах его был предстоящий сплав: бесконечная, страшная в своем величии деревянная вереница громадных судов… Она несется сквозь каменные теснины Чусовой и гремит звеньями о скалы-бойцы… И сейчас в темноте, в гулкой пустоте, в одиночестве, Осташа острее чувствовал плавящее душу тепло своей будущей сопричастности с этим огромным делом. Одиночество скоро кончится. Скоро начнется сплав. Совсем скоро. Завтра — спишка. …Он проснулся от гомона сотен людей, спозаранку собравшихся на плотбище. Передернувшись от пробравшего холода, Осташа вскочил с досок днища и полез по лесенке наверх, взлетел на скамейку. Здоровенная толпа рассыпалась по берегу, плотнее сбиваясь к крайней барке. Низкое и туманное солнце, еле всплывшее над лесами за Чусовой, мутно лучилось в белесой дымке, спросонья совсем косое. За ночь пруд замерз пятнами тонкого, мятого ледка. Горы за прудом осеребрились. Распустив по приплеску едучую вонь, дегтяри мазали дегтем бревна-склизни, по которым барки будут сталкивать на воду. Толпа радостно загудела, увидев, что с пригорка, переваливаясь, спускается телега пристанского приказчика, который везет бочку водки. Мужики и бабы возле крайней барки принялись натягивать вачеги — кожаные рукавицы. Хитрый Кафтаныч для своих судов занял на плотбище самые удобные места, а поэтому его четыре барки должны были спихивать в первую очередь. Кафтаныч строил свои барки с кенделями в днище, и на спусках-склизнях они стояли не бортом к воде, как обычно, а носом. Чтобы столкнуть их, требовалась свежая, неуставшая людская сила. Сейчас Кафтаныч с подсобными суетился на палубе первой барки, командовал в жестяную трубу. Подсобные разматывали толстые просмоленные снасти и скидывали их вниз, в толпу. — Впрягаемся, бабоньки, впрягаемся!.. — бодро кричал Кафтаныч. Бабы по обе стороны барки разбирали снасти. — Мужички, становись в упор!.. Возле барки собрались артельные и пристанские работники и пришлые бурлаки, охочие до водки и до баловства шальной силушкой. Поплевав на рукавицы, они взялись за крепкие жерди-пишки и уперлись ими в корму барки. Кафтаныч, заглядывая через борт, чуть не свалился, но помощник поймал его за кушак. — Ну, готовы?.. Й-и-и!.. Люди вокруг барки напряглись. — Живе-о-ом!.. — визгливо закричал Кафтаныч. — Й-е-дин! Е-дин! Е-дин! Р-раз!.. — хрипло, в три вдоха-выдоха рыкнула толпа, налегая в лад дыханию на пишки и снасти. Отвратительный древесный скрип трижды продрал по ушам — это тремя шажками барка сдвинулась по склизням вперед на две сажени. Мужики толкали барку пишками в корму, бабы рывками тянули ее за снасти по бортам. Казалось, что сказочные мыши за нитки поволокли огромный медвежий гроб. Все плотбище смотрело на первую спишку. — На праву косишь, дедушко! — крикнули из толпы, подсказывая Кафтанычу. До воды оставалось еще саженей сорок. — Живе-о-ом!.. — надрывался Кафтаныч. — Е-дин, е-дин, е-дин р-раз!.. — Живе-о-ом!.. — Е-дин, е-дин, е-дин р-раз!.. Осташа глядел, как барка мелкими толчками, словно живая, проползла сквозь толпу к воде и наконец с шумом окунула рыло. Бабы отпустили снасти — дальше тянуть можно было только из пруда. Снасти перехватили мужики из причаленных косных лодок, заскочили в лодки, погребли от берега. Кафтаныч заметался: еще чуть-чуть, и барка ляжет в пруд, как пирог на печной под. — Ну, еще три разочка, братцы!.. — радостно кричал он. — Й-и-и… Живе-о-ом!.. — Е-дин, е-дин, е-дин р-раз! — хрипела толпа. Барка вылезла в пруд уже всем пузом. Мужики с пишками заходили по колено в воду. — Живе-о-ом!.. — Е-дин, е-дин, е-дин р-раз! И вдруг с последнего толчка барка подалась вперед как-то особенно легко — и плавно пошла, пошла по шипящей ледком воде, чуть занося на сторону корму. — Стронули! — восторженно завопил Кафтаныч. Мужики с облегчением опускали поднятые было пишки. Барка плыла по пруду. Неуклюжая, угловатая, громоздкая, она вдруг показалась Осташе прекрасной, как пава. Расширенными глазами Осташа смотрел на нее с похолодевшим сердцем: как давно, оказывается, он не видел этой простой картины: барка плывет по пруду… С косных лодок выбрали мокрые снасти, а потом подтянули барку на ее место для погрузки — к свайной стенке причала. Тем временем мужики и бабы, что участвовали в спишке, отдали свои жерди следующим охотникам, а сами пошлепали мокрыми ногами к телеге пристанского приказчика. Приказчик уже раскупорил бочку с водкой. Караванный Пасынков держал наготове черпак. Продрогшие люди протягивали ему плошки, чашки, берестяные ковшики, а он разливал всем водку. С точностью бывалого пьянчуги он в любую посуду отмеривал равную долю — чарку. Кафтаныч тем временем уже сбежал с зачаленной барки и залез на другую, соседнюю с Осташиной. Пока у бочки с водкой закусывали луком и шумно сопели в рукава, вторая барка поползла к пруду под нескончаемые крики и рев: «Живе-о-м!..» — «Е-дин, е-дин, е-дин раз!..» Вторую барку спихнули и отвели к причалу. Мокрые бурлаки потянулись к приказчику. Кафтаныч прибежал с причала и сразу полез на Осташину барку, шмыгнул к Осташе на скамейку, по-хозяйски отодвинул Осташу в сторону. На палубах подручные Кафтаныча уже разматывали снасти с огнив и кнеков, сбрасывали их бабам, которые снизу тянули руки в широких грубых вачегах. Новая толпа с пишками обступила корму Осташиной барки, глядя на Кафтаныча и ожидая команды. — Упрись! — закричал Кафтаныч в жестяную сплавщицкую трубу. — Готовы, бабоньки?.. Й-и-и… Живе-о-ом!.. И Осташу качнуло, как дерево под ветром, когда вся громадина барки, заскрипев, стронулась с места. — Е-дин, е-дин, е-дин раз!.. — выдыхала толпа внизу. И на каждый выдох приходился толчок — словно волны одна за другой подкидывали барку. Осташа уже плавал на барках и знал чувство движения судна. Но сейчас барку двигала не река, а соединенная человечья сила. Ее совокупная, самостоятельная, отчужденная от него мощь, когда сам он неподвижно стоял наверху, пьяняще и страшно ударила Осташе в виски, тоской и счастьем засосала сердце. Осташа вцепился в перила, глядя на целое озеро шапок внизу за кормой, на частокол пишек, упертых в гарпины, на сотни плеч и рук со вздутыми жилами. «Е-дин раз!.. Е-дин раз!..» — стучало в голове, как бой крови. И это была не просто приговорка, ровняющая дыхание и усилие толпы. Это было словно бы угрюмое, беспощадное, святое и выстраданное «Отче наш», но обращенное не к господу, а в самую бездну народа и судьбы. Барку уже повело по воде, и у Осташи, как у пьяного, словно земля поплыла под ногами. Он, покачнувшись, вцепился в перила, переступил по скамейке, замотал головой, чтобы сбросить наваждение. Косные перехватили барку, начали разворачивать, потянули к причалу. Осташа тупо, по-бычьи смотрел на простор пруда, на крутые горы с морщинами логов, на белые туши облаков, что ползли по окоему под солнцем, как собаки под воротами. Кафтаныч молча, испытующе глянул на Осташу. — Что, сплавщик, почуял силушку-то человечью? — спросил он. — Почуял… — Сладко иль испужался? — Испужался, деда, — признался Осташа. — Держи. — Старик протянул ему сплавщицкую трубу. КАРАВАННАЯ КОНТОРА Ночью по всей Каменке вдруг залаяли собаки. Так бывает, когда они учуют безобидного несчастного жердяя, который шляется по задворкам, или когда за выпасами из леса покажет длиннорогую башку страшная Коровья Смерть. Но сейчас вся деревня и плотбище битком набиты бурлаками, пришедшими наниматься на сплав. Жердяй побоится людей, а для Коровьей Смерти еще не время. Осташа проснулся, но не вставал, стиснутый на полатях телами спящих мужиков. Вся изба теперь была полна народом: плотно лежали и на печи, и на лавках, и на полу. Умаявшись на спишке или упившись, мужики во сне храпели, стонали, бормотали. Никто не слышал собачьего перебреха. А издалека уже тянуло каким-то грозным гулом. Вдруг вдали, под горой, на которой стояло подворье Кафтаныча, внезапно словно бахнули из пушки, потом другой раз, третий — и канонада покатилась мимо околицы Каменки. Осташа понял: это вскрывалась Чусовая. Вскоре Кафтаныч распахнул дверь. — Чусовая пошла, братцы! — радостно крикнул он. — Вставай!.. — Дай отоспаться, старый хрен… — недовольно проворчали из темной вонючей горницы. — Завтра на погрузку… — Эх вы, чусовляне! — с досадой сказал Кафтаныч. — Зипуны!.. — И захлопнул дверь. Осташа обеспокоенно заворочался, собираясь вылезти и бежать смотреть на ледоход. Он сызмальства в Кашке всегда бегал встречать первую вешнюю воду. Но сейчас его пихнули локтем, придавили: «Лежи, черт, веретено!..» — и он затих. Что ж, эти мужики заслужили ночку сна. Им-то какое дело до тревожной радости коренных?.. Осташа молча, неудобно лежал и с завистью слушал, как на улице шлепают по лужам, перекрикиваются, смеются разбуженные люди. За их голосами в отдалении глухо стрелял, трещал, грохотал на реке ломающийся лед. Ночь за стенами избы словно мялась и просторно колыхалась от шума пошедшей в темноте Чусовой. А утром Осташу нашел мальчонка, посланный караванным Пасынковым за сплавщиками своего каравана. Пасынков звал сплавщиков к себе. Но по пути в контору Осташа сначала завернул в грязный проулок и вышел на берег Чусовой. Каменка стояла в излучине огромной петли. С кручи Осташа видел, как река в складке толстых еловых берегов издалека, с востока, узко и мощно набегает на Каменку, с разбега ударяется о камень Каменский и поворачивает вспять, уходит вдаль на север. Сейчас по Чусовой не плыл даже, а сплошной неразрывной грудой ехал, шевелясь, колотый лед. Дико и странно было видеть это безостановочное и неживое движение, будто гора поползла, тряся ельниками на склонах. Пугал звук ледохода, который длинной широкой полосой стелился понизу мимо деревни — мертвый шорох, скрипение, плеск и хруст. На круче стояли, глядя на Чусовую, пристанской приказчик и плотинный мастер. Они осматривали сверху распадок речки Каменки под плотиной. Здесь были две каменские гавани — две прямоугольные ямины со стенками из свай. Через верхний прорез плотины, сейчас закрытый тяжелыми воротами, в них должны были набирать высокую воду из пруда и заводить пустые барки. В гаванях барки спешно загрузят, а потом откроют нижние ворота. Сквозь них суда выйдут в распадок, затопленный половодьем, и встанут на прикол. Когда все барки каравана соберутся вместе, с камня Каменского бабахнет пушка, и караван дружно отвалит, покатится вниз по Чусовой. — Я тебе, дундуку, верно говорю: половодье высокое будет, гавани зальет выше граней, — пояснял приказчику мастер. — У меня своя приметка есть. За Скопиным камнем в ложке, где снег копится, кажен аршин снега говорит за полтора аршина воды в Чусовой на самом всплёсе. К тому я прибавил, чего в Ревде обещают: семь вершков пруда спустить. А семь вершков тамошнего пруда — это семь аршинов воды здеся. Вот посчитай сам: вода выше гаваней взойдет и всего-то на пол-три аршина ниже уровня пруда будет. Выведешь барки в гавани — сорвет к черту и унесет. Грузись прямо в пруду, у причалов.