— Старец сани потащил на Веселые горы, а вогул вора увел за собой на заимку свою. — В Ёкву, домой? — вскинулся Осташа. — Нет. На заимку. Где-то на скале она. Не знаю где. — А откуда вообще тебе про то известно? Ефимыч усмехнулся: — Вот помрешь — так самое главное узнаешь. А про остальное и самому догадаться не трудно. Осташа закинул штуцер за плечо, отступая от ямы. Ефимыч почти растворился во мраке. — Не позовешь, значит? — вдогонку спросил он. — Прости, — сказал Осташа. — Жаль мне тебя, служба… Прощай. — Постой! Постой! — закричал Ефимыч. — Постой, Остатка!.. Прошу тебя… Выберешься — найди попа нашего, никонианского… Дай ему, что попросит, — пусть только молит за меня! Может, вымолит у горы душу мою! Найди попа!.. — Найду, — пообещал Осташа. — Не вру, найду. Ты мне жизнь спас — а я душу твою ослобоню. Не забуду, дядя Ефимыч. Он присел под кивотом, быстро перещупал валявшиеся лыжи, отобрал подходящую пару и побежал к выходу из штольни. Растрепанный малиновый петух восхода, роняя перья, ворочался за распадком Шурыша, сидя где-то вдали на горе Клыктан. Он все никак не мог закукарекать, примятый неровным небом. Тусклое похмельное войско ельников торчало вкривь и вкось. В холодном сиреневом тумане взгляд вязнул, как в болоте. Осташа напялил лыжи, похлопал ими о помост и спрыгнул на снеговал. Он даже не оглянулся на черное зевло штольни, в которой навеки остался Ефимыч. Лыжня была только одна: та, которую после схода снегов со склона поверх снеговых круч протоптали Шакула, Яшка и Гермон с санями. Разрытой бороздой, вихляясь, она уходила вверх по Шурышу. Такую лыжню не потеряешь и в буран. Вайлугина гора лежала упрямо и недвижимо, как барка, что на перекате врылась тупым носом в шалыгу. Лыжня прокарабкалась по ухабам вдоль еловой бортовины горы и раздвоилась. Осташа не был охотником-чертознаем, умевшим читать по следам, но и ему здесь все стало ясно. Вот один человек с санями пошел на восток, на деревню Таны — скитский перекресток. Это был, конечно, старец Гермон. Он уходил, чтобы затеряться в урманах Веселых гор вместе со своим страшным таинством. А вот два других следа… Они потоптались друг вокруг друга и повернули со льда речки в распадок. Это Шакула повел Фармазона на свою тайную заимку. Осташа перешагнул на след Шакулы. И неровный, рыхлый след потянул Осташу то вверх, то вниз, завилял меж буреломов. Лес закрыл розовеющее небо, только обманчивая нежность дня скупо капала в темное корыто дороги со снеговых еловых лап. Шакула выбирал путь по низинкам, по лощинам меж гор, по болотистым, дико заросшим кустами воргам. Он шел сквозь чахлый сосновый егерь на гривах, шел по лывам на мелких осенних болотцах, что сейчас промерзли до самой земли. Когда-то, еще до раскольничьего божелесья, здесь бывали люди: изредка на месте былых вырубок попадались пятна ледин — молодого березняка с сосновым или еловым подседом. Но сейчас, кроме следа Шакулы, других человечьих следов не было в этих пустынных дрёмах. Осташа шагал валко, но упорно. Он не боялся, что его тихонько обойдет леший и он заблудится. И он никуда не спешил. Некуда было больше спешить. Фармазон уже не скроется. Осташа вцепился в его след, как волчонок в край шубы, что свесилась с саней подвыпившего купца. Он доволочется — не сегодня, так завтра. Фармазон все одно остановится передохнуть, потому что хромоногому вогулу не выдержать долгого бега. Вот тогда Осташа молча прыгнет вору на горло. Сил хватит. Сил хватит уже на все. Ни души, ни тела своего Осташа не чуял, будто они были отморожены. Ни жрать, ни пить, ни спать не хотелось. Хотелось только не свалиться с пути, случайно расцепив зубы, но он не свалится. Осташа тупо, отбито, с деревянным бряком мыслей думал, что он будет делать. Вот он застрелит Фармазона. Потом пойдет в Ёкву и снасилует вогулку. Только потом пожрет и уснет. Потом проснется и снова изнасилует вогулку. Потом возьмет за шкирку Шакулу и вытрясет из него идолка, в котором спрятана душа Бойтэ. Не отдаст Шакула — Осташа его убьет и заберет всех его идолков: для них в подклете батиной избы места хватит. А потом он уведет Бойтэ домой, в Ёкву. Поселит ее в своей горнице и пригрозит, что коли та убежит, он найдет и убьет ее по-вогульски: обольет водой голую и прокатит на морозе по льду Чусовой от Кашки до Ёквы, чтобы река свитком скрутила с девки плоть от костей, как бересту. Осташа шагал сквозь вогульские леса, изредка поправляя за спиной штуцер, и думал, что сейчас он похож на Демидовскую башню в Невьянске. Башня склонила над заводским прудом свою двуперстную ветреницу и вечно падает, падает в пруд, а упасть не может. И сама она — из камня, и в ее каменной башке звякают, стучат шестернями и шкивами старинные куранты, которые будут бить в свои колокола даже на дне пруда. …Макариху с ее курями и сундуками он сразу вышвырнет вон. Отдаст ей последние батины деньги: только уходи. Найдет карчага корявая к кому присоседиться. Затем он тихо поживет до весны с Бойтэ, посмотрит, кому в Кашке скулу набок свернуть будет надобно, если косо поглядят. А весной напялит армяк и уйдет на сплав. По пути в Илиме до полусмерти изобьет купца Сысолятина: пусть помнит купчина, что слово держать надо. В Шайтанке подпалит воинское присутствие: пусть капитан Берг сокровища на могиле у Флегонта вымаливает. Затем явится в Ревду и залезет в каплицу Конона. Подкараулит и убьет Чупрю: довольно Гусевым небо коптить. Затем цапнет Конона за бороду: ставь меня сплавщиком. Ставь, как хочешь. Можешь просто так властью своею назначить. Можешь денег дать на собственную барку. Только обязательно выйди на пристань перед Чусовой и скажи всему народу: был Переход честным сплавщиком и сын его, Осташка, сплавщик по праву. Вот так. Вот так. Вот так. А дальше он уже будет просто жить. Будет барки мимо бойцов водить. Будет ночами жену свою мять, чтобы она рожала и рожала. Будет остаток жизни, что господь даст, о прощении себе молить. И когда встретится ему тот Боец Неназванный, на котором он убьется насмерть, пусть останутся у него сыновья-сплавщики, да мать им добрая, да имя честное в наследство. Осташа шагал-шагал, думал-думал, пока от этих исступленных мыслей ему не начало казаться, что он слепнет. Широкие, чуть приподнятые носки лыж выезжали словно из сумрака и с каждым движением тела уезжали назад, в темноту. Осташа замедлил шаг и огляделся. Оказывается, уже наступила ночь. Но ему и ночь была не помеха. Он бы шагал за Яшкой хоть до весны. Однако впереди что-то тихо засветилось, и Осташа по склону съехал к полянке, вытоптанной в глубоком снегу. Поляна эта притулилась в густой еловой верейке посреди кондового сосняка. Видно, старому вогулу уже было не под силу за один переход одолевать расстояние от Ёквы до Вайлугина скита. Вот он и сделал себе на полпути привал-ночлежинку. Площадку Шакула заботливо застелил лапником, вокруг из снега набил стенку. К толстой елке были прислонены заранее нарубленные бревна для костра, тут же стояла поленница. На обломанных еловых сучках висели свертки бересты для растопки, связанные шнурком щепицы. Поперек полянки громоздилась нодья — таежный костер из двух бревен, подкаченных друг к другу. Огонь мог гореть меж ними ночь напролет и не гас ни от ветра, ни от снегопада. И сейчас в расщелине нодьи тлели живые угли. Значит, совсем недавно Шакула и Фармазон сделали здесь передышку. Осташа обошел полянку и словно споткнулся. Лыжня снова раздваивалась. Снегопада давненько уже не было, и нельзя было понять, который из двух путей новый, а который старый. Одна-то лыжня уж точно вела в Ёкву, к Шакуле домой. А вторая? Вторая небось на заимку, где Шакула собрался спрятать Фармазона. Осташа мучительно задумался, представляя себя среди окрестных гор. Так… Ёква от него должна находиться наполудень… А как ночью определить полудень? Держа шапку на затылке пятерней, Осташа задрал голову. Над ним были только еловые лапы, все в снегу. Да и верхушки елок, видно, уходили в облачье… Надо быть охотником-чертознаем, чтобы суметь сейчас найти полудень и полуночь, а Осташа был сплавщиком. Плюнув, он вернулся к нодье, сбросил штуцер на лапник и наволок на нодью сверху еще одно бревно. Придется сидеть здесь до свету, чтобы понять, по какой тропе идти. «Что ж, — зло подумал Осташа, — не впервой Фармазону выручаться оттяжкой… Переждем и эту». Спать Осташа не собирался — не хотел. И сейчас, у нодьи, он вроде бы понимал, почему его не берет сон. Так его ангел-хранитель бережет. Ведь каждый человек божьими и бесовскими силами окружен, в одиночку никогда не остается. За правым плечом — ангел, за левым — черт. Сзади прячется двойник, догоняющий, когда грозит беда. А впереди повсюду бесы — как поганки у тропы. Человек засыпает, ангел летит на небо о его делах богу рассказать, а бесы душой спящего овладевают. Когда спишь, то всеми бесами одержим и всеми болезнями сразу болеешь, хоть того и не чуешь. И если вдруг внезапно разбудят тебя, пока сны не отоснились, то ангел не успеет слететь и бесов изгнать. Какой-нибудь бес да зацепится когтем за душу, останется — и заболеешь или станешь бесноват. Опасная это вещь — сон в лесу. Потому ангел и стережет Осташу, гонит дрему прочь. Осташа пошарил по карманам в поисках сухаря, хотя помнил, что последний сухарь съел вместе с Ефимычем еще перед входом в штольню. Вдруг в ладонь сунулся какой-то смерзшийся комок. Осташа вытащил его. Это был клубок суровых ниток, что всучила ему Бойтэ. Осташа ухмыльнулся. Он сквозь мленье прошел, сквозь гору — чего ему эта ниточка? И все равно он почему-то захотел поверить вогулке. Он встал, привязал кончик нити к елке и несколько раз обошел свою поляночку с нодьей кругом, обматывая ниткой три дерева. Будто из ниток стену построил. А потом улегся у костра, подпихнул под спину лапника, сунул за полу штуцер и, подперев щеку кулаком, стал глядеть в огонь. Столько всего было, столько всего перепало, и жива ли в нем душа человеческая, и человечье ли в нем естество, если вот уж три дня и третью ночь он не ест, почти не пьет, холода не чует, а только идет, бежит, ползет прочь от смерти? Ан нет же, еще жива душа. Осташа ухмыльнулся. Бревна нодьи лежали чуть косо друг к другу, и изгиб их был как у бабьих ног. И там, в расщелине, глубоко, сочно и жарко горел уголь, яркий, как грех. И вся в грехе — недоступная, а в грехе! — виделась в образе нодьи бесстыжая девка-вогулка. Нагая, она лежала с чуть раздвинутыми ногами… Бойтэ, Бойтэ, Бойтэ с кошачьим лицом… Осташа стукнулся лбом в бревно и еле успел выхватить из углей шапку, оторопело застучал ею по бедру, сбивая искры. И тут ему показалось, что он не один. Он тотчас сел, нахлобучил треух, словно тот помогал лучше видеть, и выставил штуцер из-под полы. Никого. Тишина. Он просто задремал. Тьма за еловыми стволами, тьма… Только нет — вон человек во тьме стоит. Почти не виден. Осташа быстро огляделся и понял, что он окружен. Не один человек, а чуть ли не целый десяток людей стоял в лесу, не выходя на отсвет нодьи. «Тати чащобные?..» — подумал Осташа. Он вскочил, обведя вокруг себя стволом штуцера. — Кто таковы?.. — хрипло спросил он. Люди не отвечали и не двигались. Осташа едва мог их рассмотреть. Было в них что-то не то — будто драло их одежу в клочья по дурнолесью, будто были они калеки, будто еле сил у них хватало, чтобы просто вот так стоять. И уже не страх, а тоскливая усталость потекла Осташе в локти, заставляя опустить ружье. — Богданко, ты, что ль?.. — тихо спросил он. Это мленье обступило его со всех сторон, выслало вперед измученных должников. Осташа дернул на груди зипун, наискось оттянул ворот рубахи и показал молчащим морокам грязную, расчесанную ногтями грудь. На изопревшем гайтане висели черные нательные кресты. — Не боюсь я вашей тьмы, — со страстью и бессилием выдохнул Осташа. — Ну хоть что сделайте — не боюсь. — Во тьме — ты сам, — чужим, земляным голосом с трудом произнес Богданко. — Мы — только в сумерках… Милость даем… Убери нитки, дай тебя за руку взять… Пойдем с нами. — Не пойду. Хоть что. Поздно явились. Не пойду. Сами уходите. Откуда-то издалека-издалека донесся неуверенный хруст шагов, будто на подмогу мленью, переваливаясь медведем, брел сам хромой сатана. Осташа опять вздернул штуцер: не было у него другого оружия. — Уходите, уходите, ребята, — услышал Осташа сиплый старческий голос. — Не ваш он. Уходите в лес, к себе. Все уже… Из темноты, шатаясь, появился Шакула и привалился к елке, на которую Осташа намотал суровую ниточку. — Еле дотащился… — пожаловался он. — Околченожел совсем… Смотри: ёсаг-то пополам… — Он чуть приподнял колено, и Осташа увидел, что его левая лыжина обломлена по носку. Осташа поглядел по сторонам: мленье исчезло. Не было вокруг Шакулы несчастных теней сгинувшей горной стражи. Тьма была пустая, как дырявое ведро. — Одни мы, — кивнул вогул и, помолчав, попросил: — Оборви нитки-то… Дай у нодьи отогреться. Осташа вяло, утомленно перекрестился и со вздохом ответил: — А сам и оборви. Шакула мелко захихикал и съехал спиной по стволу на снег. — Боишься все ж таки?.. А я не буду обрывать. Мне уже все равно, что по ту сторону, что по эту. Осташа угрюмо уселся на лапник, по-татарски скрестил ноги, положил штуцер и протянул к огню ладони. Так они с Шакулой и сидели друг рядом с другом, разделенные тремя шагами и тремя натянутыми нитками. — А где ты Яшку бросил? — наконец спросил Осташа. Шакула закряхтел: — Яку… Кто кого бросил… Яка на Юнтуп Пуп ушел, на Игольное Ушко… Это я ему Юнтуп Пуп показал. Он и ушел. А я домой пошел, в Ёкву. Лыжу сломал. Да и незачем уже мне за Якой, кончился Шакула… Осташа покосился на вогула. — Всем бы так кончиться… — буркнул он. — Твои солдаты во мленье тоже до конца мира бродить будут, а так бы их через десять лет на войне убили. — Не вышло у тебя меня мленьем остановить? — зло оскалился Осташа. — Не вышло, — печально покивал Шакула. — Брось еще полено, света хочу… Дурак я старый. Девка-то, Бойтэ, муудрая, а я дурак. Когда она душу твою красть хотела, это когда я тебя в лодке выловил, она все-о-о увидела, да ничего мне не сказала. — Чего она увидела? — Увидела, что ты Холитан Хар Амп — Завтрашний Пес. — А это еще что такое? Что с Кононом говорить, что с Гермоном, что с Нежданой Колывановой, что с Бойтэ — всякий раз Осташа что-то новое о себе узнавал. Жил-поживал, а сам себя почти не знал. Так у донной глыбы-бульника над водой видна только макушка, а за этим камнем по Чусовой такие майданы бегут, что любой из них груженую насаду перевернет. — Большие люди — ну, я, к примеру, Кона ваш, Гермон, — они как медведи-шатуны. Шатуны раньше всех из берлоги вылезают и раньше времени своего живут, а потому и могут больше, чем другие медведи. Шатун — он чем страшен? — Шакула посмотрел на Осташу сквозь нитки. — Людей ест? Э-э, бывает, и летний медведь людей ест, не беда. Шатун не тем страшен, что людей ест а тем, что людей понимает. Шатун про людей все знает. Речь слышит, как я или ты. Его в ловушку не заманишь — обойдет. Облавой его не взять — его всегда на том месте уже нету. Не боится он того, чего другие медведи боятся. Всегда, всегда сзади нападает. Он почти демон. Но все равно медведь. Ты не знаешь, ты не лесной человек, а вогулы знают… Знали, — поправился Шакула, — пока были еще настоящие вогулы на Ханглавите. Я да девка моя — последние мы… Шакула печально замолчал. — Ну, говори, — поторопил Осташа. — На шатуна только одна управа была — Завтрашний Пес. С виду вроде простая собака. От других отличается тем, что кошек не боится. Холитан Хар Амп — редкий дар был. На три, четыре павыла — один. Хранили его, берегли. Я много жил, а Холитан Хар Ампов только двух видел. Гавкают, как все, — и вроде больше ничего. Но это не наши собаки. Они щенками прибежали сквозь Юнтуп Пуп, из завтрашнего дня. А потому умеют брать завтрашний след, которого сегодня еще нету. Вот с ними и охотились на шатунов. Ты — не пес, конечно, а человек, но ты — Холитан Хар Амп. Как тебя мленью взять, если оно только там, где ты уже вчера прошел? Никак. Девка-то это и поняла — нитки вот тебе дала. А мне откуда знать? Она еще когда голая на тебе лежала, вижу я — не так что-то она корчится. Я решил, это ты ее так взял. А ты как мертвяк был, ничего, ясно, не мог девке сделать. Это она сама про тебя дознавалась. И мне не сказала. Выбрала тебя. Поначалу Осташа пытался что-то понять в словах Шакулы, а потом и стараться перестал. Не мог он воедино все это увязать: Кононово рассуждение о правде людской, толк последнего таинства — истяжельчества, убежденность Нежданы, странно согласную с явлением Колывану святого Трифона… Осташа и простого-то — кто и как батю убил? — не смог раскрыть, куда уж сейчас пробовать… — Плевать мне на все это, как и на мленье твое, — устало сказал Осташа. — Мороки вогульские, толки староверческие… Я — человек простой, из цельной доски выпилен. Я сплавщик. Нету мне дела до этого. Я иду Яшку Гусева убить, и все. Ты мне скажи, где твой Юп… Пуп… Или как его? — Назвать не могу, — сочувственно произнес Шакула. — Но когда ты к нему поближе подойдешь — я тебе на него рукой покажу. — Так ты ж домой поплелся, — удивился Осташа. Шакула согласно закивал: — Увидимся. Все равно. Покажу рукой. Осташа мучительно соображал, что вогул имеет в виду. …Или юп-пуп этот все ж таки в Ёкве, и Яшка там прячется, опять Бойтэ раздевает?!. Осташа вскинулся, яростно глядя на Шакулу.