Они подходили к отвороту на Каменскую пристань. Дорога долго взбиралась на подъем. Здесь, на взгорье, дул пронизывающий ветер, который отряс снег с верховых елок. Жрать и вправду хотелось, и ноги тоже были как чугунные, а до шалыганки — полверсты. — Да хрен с тобой! — в сердцах согласился Осташа. Будь он один, он бы не сунулся в этот кабак. В Каменке о нем шла самая дурная слава. Здесь собиралось всякое отребье: воры и беглые, пьянь и рвань — шалыгань, как в народе называли. Через раз вспыхивали драки с поножовщиной. Не то что старой веры люди, а даже никониане старались шалыганку стороной обойти. За снежным перелеском открылся вид на ледяной Каменский пруд — тусклый под хмурыми тучами, исполосованный грязными дорогами. Весь правый берег пруда был словно закидан хворостом и рваными лаптями: там раскинулись плотбища, где строились барки. Вдали у белого гребешка плотины чернели домики пристани. Кабак громоздился на горе. Большая приземистая изба под раскоряченной кровлей-палаткой крытыми гульбищами была соединена с парой изб поменьше и поплоше. Над толстыми снежными крышами ветер трепал и рвал на пух белые дымы из трех труб. Жердяная изгородь огибала кабак только с двух сторон: чтобы лошади не убрели от коновязи и не поломали ног на ближней лесотаске. Лесотаска была тут же, за кабаком, у берегового обрыва. Сейчас там галдели мужики, распрягая ломовых. Свежий утренний снег на обочине был широко разрыт множеством борозд, будто его гребнем причесали. Это, видно, артель привезла огромные коломенные сосны — каждая лошадь больше одной не утянет. Дальше сосны по бревенчатым спускам-великанам скатят с кручи на лед пруда и уже баграми доволочат до плотбищ, до лесопильных мельниц. — Никак моя артелка, — хмыкнул Федька, прищурившись на мужиков. Он нагнул голову, прижал шапку ладонью и нырнул под свес низкого крылечка. Входя в шалыганку вслед за Федькой, Осташа на всякий случай скрестил в рукавице пальцы. Он думал увидеть здесь толпу пьяных, орущих разбойников, и чтоб все лавки и столы переломаны были, и чтоб табашный дым с бражной кислятиной до рези ели глаза. Но просторная низкая горница, хоть и темноватая, оказалась совсем пустой, только у боковой стены на скамье спал кто-то в лохмотьях. Пол был посыпан свежей, хрустящей под ногой стружкой; оба больших стола были выскоблены до желтизны. Даже образ имелся, правда весь закопченный, — не понять чей. Посреди горницы высилась небеленая грузная поварская печь без подпечья. Ее кирпичи как наждаком были выглажены людскими боками. От печи к стенам тянулась дощатая перегородка с двумя проемами. Один был закрыт синенькой завеской. В другом Осташа разглядел огромного мужика, который сидел на перевернутой кадке и тяпкой рубил на холодец свиные ноги, торчавшие из корыта. — Полтина Иваныч, здравья!.. — весело крикнул мужику Федька, распахивая зипун. — Хорошо, тепло!.. Уважь брюхо, чем найдется!.. Мужик поднял от корыта голову, по-бычьи тупо посмотрел на Федьку и что-то буркнул. Осташа пролез по лавке в угол и сел возле маленького окошка, составленного из стеклянных осколков. Одного осколка в переплете не хватало, и дыра была заткнута тряпкой. Откинув занавеску, вышла кабатчица. Осташа даже вытянулся, подавшись вперед. Это была баба редкой, царской красоты — статная и румяная, с подведенными углем черными бровями. Запон она повязала так высоко, что налитые груди бесстыже переваливались над опояской. Баба несла деревянное блюдо с пшенной кашей, явно кем-то недоеденной раньше, и хлеб в полотенце. Кабатчица поставила блюдо и заботливо выложила на полотенце хлеб — так, чтобы ни один ломоть не свалился на столешницу. Потом она протерла углом запона две ложки и воткнула их в кашу. — Шапку сымите, иконы у нас все ж таки, — тихо сказала она Осташе, не глядя в глаза. Осташа стащил шапку и тотчас возненавидел кабатчицу: он ведь не домовой, которого в шапке за столом увидеть — к худу. — Благодарствую, Феклиста Осиповна, — угодливо поклонился Федька, отгребая ложкой поближе к себе половину каши. Тут стукнула дверь, и в горницу в облаке пара с шумом и смехом стали вваливаться артельные. Они крякали, топали, оббивая снег, хлопали себя по плечам, сдирали льдинки с бород и усов. Несколько человек сразу облепили печь, прижавшись спинами к горячим кирпичам. При виде артельных Федька приосанился. — Эх, душа, — крикнул кто-то из артельных, — давай-ка нам с морозцу штоф хлебного на всех! Кабатчица поплыла за перегородку и вскоре вернулась, держа под мышкой запечатанную бутылку, а в щепотях — стопки, надетые на пальцы, как наперстки. Парень из артельных, довольно сожмурившись, подул на руку и потянулся к бутылке. — Ох бы обознаться!.. — мечтательно прошептал он под гогот мужиков. Кабатчица понимающе и покровительственно улыбалась, не пряча выпирающей груди. Артельные расселись за дальним столом, зазвенели стеклом, и тут кто-то из них заметил: — Глянь, мужики, — Федор Мильков, приказчик наш!.. Федька, осклабясь, чуть кивнул и расправил кудлатую бороду. — Ты куда пропал, шпынь? Тут про тебя такие слухи пошли!.. — Федька, правда, что ли, что ты с каким-то разбойником в Илиме сторожа убил, контору спалил, пограбил купца? Мужики весело смотрели на Федьку. — На пристань-то вернешься или сразу в Сибирь?.. — Слышь, Федька, ежели за тебя выкуп назначат, так ты от нас далеко не убегай! — Баба-то твоя вчера Сереге Карягину морду била прилюдно!.. — Иди сюда, нальем! — Федор, ты ведь должник перед артелью-то! Ежели ты на свой промысел откололся, с артельным перетолкуй! — Гурьяна сей миг придет, только снизу подымется. — Федька, гни нос на сторону — Утюгов тебе сейчас его выправит!.. — Да тьфу на вас, мудозвонов!.. — довольно отвечал Федька. Осташа встрепенулся, услышав про Гурьяну Утюгова. Гурьяна много раз с батей на сплавы ходил, он же и про батину гибель Осташе первым рассказал. — Гурьян, глянь, кого черт принес! — закричали мужики. Гурьян входил в горницу, бережливо складывая и сворачивая рукавицы. Он остановился, мрачно оглядел Федьку и Осташу, прошел к своим, выпил чарку, оттер рот и вернулся, боком присел на лавку напротив Федьки. Федька лыбился на Гурьяну, как дурак на пасхальное яичко. — Гурьян Прокофьич, давай его прямо тут выпорем! — азартно крикнули из артельных. Гурьян только недовольно повел плечом. — Ну что, Федор, — заговорил он словно бы неохотно, — как там наши дела с приказчиком с Серебрянского завода? Условился ли ты о становых якорях? Федька откинулся на стену, важно скрестил руки на груди. — Другие заботы у меня появились, Гурьяна, — сказал он. — Не до того уж стало. Без меня дале дела делайте. — Наслышаны мы о твоих заботах, — согласился Гурьян. — Велики заботы, спору нет, — из осляной-то утечь, куда и без того за буйство угодил. Что за рожу разбойную ты там встретил? С кем ты старика сторожа убивал и контору поджигал? — Это я та рожа разбойная, — глухо сказал Осташа. — Или не узнал меня, дядя Гурьян? Гурьян перевел на него тяжелый взгляд. — Узнал, да узнавать не хотел, — признался он. — Быстро же ты без батюшки с пути-то сбился. А вроде уже взрослый… Я слышал, тебя купец Сысолятин в сплавщики нанял, а вона что выяснилось: поджигатель ты и душегуб. — Может, повязать обоих?.. — предложил кто-то из артельных. — Брехня то! — закричал Федька, подаваясь вперед и хватаясь за край стола. — Мы с Осташкой невиновны! Это не мы старика прибили и контору подожгли! Мы сами из пожара еле ноги унесли! — А кто ж тогда, коли не вы? — усмехнулся Гурьян. — Кому надо-то было, кроме вас? Федька, закусив усы, опасливо поглядел на артельных, пригнулся и вполголоса сказал: — Это Яшка Гусев, Фармазон, сотворил. Он Остатку сгубить хотел, потому как Осташка знает, где царева казна лежит. — Чего порешь! — яростно прошипел Осташа. Гурьян отвел взгляд. — Мертвы Гусевы, — произнес он. — Один Сашка был жив, да весной утонул. На барке Перехода. Я тебе, Остафий, не стал тогда говорить… Не знал, надо ли. — Я и сам выведал, — глухо ответил Осташа. — Ну и все с Гусевыми. Нечего их воскрешать. Сашка один из них живым оставался. Он сам это на допросе капитану Бергу говорил, я слышал. А потом и Сашка вслед за братовьями отправился. Я своими руками с него мертвого железа сбивал. Он в казенке захлебнулся, когда барка на дно легла. Люто, видать, он с цепи рвался, когда тонуть начал. Рубаха — в клочья, рожа — всмятку. Не виси он в ошейнике, не признал был я его. Да, видать, заслужил он такую гибель. А больше Гусевых в живых не было никого. Сказки. — Я сам Фармазона видел, — упрямо возразил Осташа. — И другие мне говорили, что жив он. Макариха говорила. — Добрые ли люди говорили? Может, чертознаи, как Макариха-ведьма? Им мертвец — брат, он для них жив, понятно. А ты, когда его видел, перекрестил? — Из штуцера саданул. Не убил. — Ну, вот… — печально кивнул дядя Гурьян. — Да я же сам с ним в Илиме в кабаке жбанил! — изумленно воскликнул Федька. — Он же это был: живой — оглоблей не убить!.. — А ты его до Пугача знал? — Не знал, да что с того? Зачем кому другому таким подлым именем называться? — А самозванство с любым именем — дело подлое. Коли даже царев Петров Федорычей на Чусовой две штуки было, мало ли будет Гусевых, когда кладом пахнет? Дураки вы доверчивые. — Чего ж дураки-то? — залопотал Федька. — Тот Фармазон — человек в чести, при старце Гермоне в Вайлугином скиту живет… — Ты почему сразу не сказал?! — вскинулся Осташа. Вайлугин скит — это на Шурыше, притоке Серебряной. — Дак ты бы туда и помчался… — Федька заерзал на лавке. — А нам-то в другую сторону надо, к капитану-то… — Ах ты змей!.. — Осташа ляпнул в кашу ложку, которую все еще держал в руке. — Ну видите, — вздохнул дядя Гурьян. — Какой разбойник при старце прятаться будет? — Да у нас что старец, что разбойник, что сплавщик — один черт! — в сердцах сорвалось у Осташи. — Ну, по себе-то не суди. Батюшка тебя не тому учил.