Лишь потом – так бывает! – когда Стрекавин уже отвернулся и ступил зябкой ногой на дубовую лестницу, он вдруг увидел человека, который мелькнул за дверью. Очень ясно увидел. Отпе чаталась, оказывается, в сознании Игоря Петровича и круглая щека, и очки, и ухмылка, и трехдневная золотая бородка, этакая щегольски-раздолбайская… Как? Неужели?.. Не может быть! – Чей это дом? – шепотом спросил бард, нагоняя Можжина на лестнице. Димон ответить не успел: в дверях комнаты, где ели и шумели, возник темный силуэт. Женский голос строго спросил: – Арик, это ты? Снова твои друзья? Снова будут совать бычки под скатерти? Арик отозвался с лестницы: – Это телевидение, теть Галь! Мы только на полчасика. Не думайте, я с дядей Сашей договорился – он разрешил. Здесь только бард и режиссер. Они обещали не курить, а Соснихина я больше не приглашаю. – Они разулись? – грозно осведомилась тетя Галя. – Конечно, – заверил Арик. Стрекавин засопел, а Можжин протянул в сторону суровой дамы ногу в полосатом носке. Для убедительности он даже пошевелил пальцами. Это даме не понравилось. – Надо было еще бахилы надеть, – буркнула она. – Мы ж все-таки не в морге, теть Галя, – заметил Арик. – Это телевидение! – Полчаса, не более. Ничего там не замарайте! – предупредила дама и скрылась в веселом шуме. Димон опустил ногу и стукнул барда по спине. – Это дом Александра Еськова, суперзвезды в мире йогуртов и маргаринов, – весело прошептал он. – «Сибмасло» – слыхал про такую фирму? То-то же! Нехило дядя живет, а? Стрекавин застрял на ступеньке. Но в следующую минуту он взял себя в руки и продолжил подъем по лестнице, достойной, как считалось, Эрмитажа. «Да, это судьба! – думал бард. – Такие совпадения случайными не бывают. Значит, это он. Конечно, я узнал его почти сразу! Это его гадкая рыжая морда и его хоромы… Вот и встретились! Интересно, он письмо получил? Догадался, о ком речь? Наверняка догадался. Что ж, тем лучше! Поглядим теперь, что будет…» Он так ждал того, что будет (в дурном предчувствии сердце прыгало, как заводное), что перестал волноваться насчет съемок и грядущей славы. Друг Можжина привел съемочную группу в комнату, где сладко пахло состоятельной женщиной. Все здесь было белым с позолотой. Имелся даже небольшой белый рояль, похожий на ванну. Игорь Петрович рояль проигнорировал. Он расчехлил свою гитару и встал у окна. – Бедром вперед! – потребовал Димон, глядя в экранчик камеры. Игорь Петрович выпятил бедро и затянул, стараясь попадать губами в собственное магнитофонное пение: Я не помню, когда был тот случай — Может, только что, может, давно. Помню вечер промозглый, колючий, И горящее в доме окно. Все вокруг сыровато и глухо, Дребезжит проржавевший карниз. Неизбежна сегодня разлука, Снова жизнь устремляется вниз. Я на дождик теперь ноль вниманья — Ни на что и глаза не глядят. По законам естествознания Ждать осталось минут двадцать пять…[1] Пел он легко, несмотря на Димонову камеру и на то, что Арик, не мигая, глядел барду прямо в рот. Вдобавок совсем рядом, в соседней комнате, кто-то упорно возился. Еще бубнил там голос известного черного рэпера, кто-то встревал невпопад по-русски, и тихо, чувственно взвизгивала женщина. Съемка клипа шла под фонограмму. Стрекавин мог не обращать внимания на посторонние шумы. Он хладнокровно шевелил губами и изредка щурился. – Отлично! – одобрил его Димон. – Знаешь, ты мне поначалу очень зажатым показался. Но ты, Игорь, молоток! Только улыбайся посексуальнее, побольше зубов кажи. Зубы-то в порядке? – В порядке, – обиделся Игорь Петрович. – Ну вот, пусть и зритель это как следует прочувствует. Помотай-ка головой, вроде бы тебе грустно… Класс! Теперь ложись на диван. – Прямо с гитарой? – А тут есть еще с кем? Ложись, ложись! Да не на живот, а наоборот. Класс! Арик, увидев, что бард полез на белоснежный с позолотой диван, забеспокоился. – Стойте, вы обивку запачкаете! – вскрикнул он. – Я сейчас что-нибудь подстелю. Береженого бог бережет. Он порылся в комоде и нашел зеленое полотенце для ног. Игорь Петрович лег на полотенце и снова запел: Нам осталась одна остановка На трамвае, не помню каком. С крыши голубь взлетает неловко, Да буянят коты под окном. Эх, сказать бы тебе все, что хочется, — Слов горяч расписной каравай! Гром колес наконец-то доносится: Это едет последний трамвай. По проспекту несется, безумец, Ошалелый вечерний рогач, Как Нептунов, искрится трезубец И летит, как саврасовский грач… «Он не знает, что я здесь. Это хорошо, – думал бард, перебирая струны; пел он автоматически – как-никак в этом году его популяр нейшему творению про трамвай стукнул двадцатник. – Но что он сделает, когда увидит меня здесь? И когда узнает, что Ульяна?.. Сказать ему сразу все, как есть, или помучить?» Еще полчаса назад он никого мучить не собирался, но теперь самые дикие желания и планы забродили в его мозгу. Даже Можжин почувствовал это. – Ага, глаз горит! – шумно радовался творец клипа. Он приближал фокус камеры к лицу Стрекавина так, чтоб видны были лишь блестящие глаза барда и золотой завиток дивана. Затем он потребовал: – Ну-ка, Игорь, приподнимись! Еще, еще! Прижмись щекой к той вон шелковой хрени! Игорь Петрович прижался и почувствовал, что бдительный Арик успел подложить на подушку бумажную салфетку. Он открыл рот, чтобы запеть, но тут же зажмурился: особняк производителя маргаринов основательно тряхнуло. Окна озарились слепящим огнем. Через секунду огонь стал редеть, меркнуть и рассыпаться розовыми искрами. – Это Санька дурит, сынок Еськова, – пояснил Арик. – Пироман хренов! Как он дома, так у нас фейерверк. – Такого сына я бы порол не переставая, – заметил Можжин. – Но плевать – мы профессионалы, работаем в любых условиях. Давай пой, Игорь! И Игорь пел. – Молодца! – веселился Можжин. – Теперь только на лестнице пару-тройку секунд доснимем – и по коням!