Джебб вынул маленький блокнот: — Номер? — (Гарри продиктовал.) — Завтра вам позвонят. Пожалуйста, никуда не уходите. — Да, сэр. Они все встали. Мисс Макси тепло пожала руку Гарри со словами: — Спасибо вам. Джебб натянуто улыбнулся: — Завтра будьте готовы к тревоге. Ожидаются новые налеты. — Он бросил согнутую скрепку в корзину для бумаг. — Боже мой! — воскликнула мисс Макси. — Это собственность правительства. Вы расточитель, Роджер. — Она еще раз улыбнулась Гарри, отпуская его. — Мы благодарны вам, Гарри. Это может быть очень важно. Выйдя из гостиной, Гарри ненадолго остановился. В животе у него возникло тяжелое чувство печали. Темное искусство. Что это, черт возьми, значит?! Его передернуло. Он поймал себя на том, что невольно прислушивается, как Сэнди у дверей кабинета директора, — повернулся здоровым ухом к холлу и пытался уловить, о чем говорят Джебб и мисс Макси. Но ничего не различил. Бросив это дело, он направился было к выходу и увидел администратора, который неслышно ступал по пыльному ковру. Гарри нервно улыбнулся и позволил проводить себя на улицу. Он что же, потихоньку привыкает? К чему? Вынюхивать, шпионить, предавать? Глава 2 Дорога до дома Уилла обычно занимала около часа, но сегодня растянулась на полвечера. Поезд в метро постоянно останавливался, потом снова ехал. На платформах станций сидели, прижавшись друг к другу, люди с лицами цвета молочной сыворотки. Гарри слышал, что некоторые жители Ист-Энда, изгнанные из домов бомбежкой, нашли убежище в подземке. Гарри размышлял о том, что ему предстоит шпионить за Сэнди Форсайтом, и внутри у него блуждало какое-то тошнотворное недоумение. Он обвел взглядом бледные усталые лица попутчиков. Вероятно, любой из них мог оказаться шпионом. О чем говорит внешность людей? На ум снова и снова приходила фотография: уверенная улыбка Сэнди, усы, как у Кларка Гейбла. Поезд, чуть накренившись, медленно полз по тоннелю. Именно Руквуд сформировал Гарри как личность. Его отца, адвоката, разорвало в клочья на Сомме, когда сынишке было шесть лет, а мать умерла от гриппа в ту зиму, когда закончилась Первая мировая, как люди стали называть прошлую войну. У Гарри сохранилась свадебная фотография родителей, и он часто смотрел на нее. Его отец в визитке, стоявший у церкви, был очень похож на него: мрачноватый, крепкий и с виду надежный. Он обнимал одной рукой мать Гарри, светловолосую, как кузен Уилл; волнистые локоны падали ей на плечи из-под широкополой эдвардианской шляпы. Оба счастливо улыбались в камеру. Снимок был сделан при ярком солнечном свете и слегка передержан, отчего вокруг фигур образовались гало. Гарри почти не помнил отца и мать, как будто мир на фотографии — это растаявший сон. После смерти матери он поехал жить к дяде Джеймсу, старшему брату отца, офицеру, раненному в первом сражении 1914 года. Осколок попал дяде в живот, глазу ранение не было заметно, но внутренности постоянно досаждали ему. Эти проблемы усиливали его раздражительность и служили постоянным источником беспокойства для тетушки Эмили, его нервной, чересчур тревожной супруги. Когда Гарри появился в их доме в милой деревушке в Суррее, им обоим еще не было пятидесяти, но уже тогда они выглядели старше своих лет и напоминали суетливых супругов-пенсионеров. Дядя и тетя были добры к племяннику, однако Гарри всегда чувствовал себя нежеланным гостем в их доме. Сами они детей не имели и, казалось, не знали, как вести себя с ним. Дядя Джеймс хлопал его по плечу, едва не сбивая с ног, и спрашивал от чистого сердца, во что он сегодня играл, а тетя без конца тревожилась о его питании. Иногда Гарри уезжал к тете Дженни, матери Уилла, которая тяжело переживала смерть сестры и не любила, когда ей напоминали об этой утрате, но племянника баловала, вероятно из чувства вины, отправляла ему посылки с едой и вещами, когда он уезжал в школу. В детстве Гарри учился дома — его наставником был ушедший на пенсию школьный учитель, дядин знакомый, — а свободное время по большей части проводил, бродя по окрестным лесам. Там он встречался с местными мальчишками, сыновьями фермеров и коновалов. И хотя играл с ними в ковбоев и индейцев, охотился на кроликов, при этом всегда оставался чужаком. «Гарри-барин, — дразнили они его. — Скажи „awful“. Гарри! Or-ful, or-ful». Однажды летом, когда Гарри вернулся домой с прогулки, дядя Джеймс позвал его в свой кабинет. Мальчику тогда было всего двенадцать. В комнате у окна стоял еще один человек. Солнце било ему в спину, и сперва он казался лишь черным силуэтом в обрамлении пылинок. — Познакомься с мистером Тейлором, — сказал дядя Джеймс. — Он преподает в моей старой школе. Моей alma mater. Это ведь латынь? И к удивлению Гарри, дядя нервно засмеялся, как ребенок. Мужчина подошел и крепко взял Гарри за руку. Он был высокий, худой, одет в темный костюм. Черные волосы поредели, образовав на высоком лбу вдовий мысок; из-за пенсне на мальчика смотрели внимательные серые глаза. — Здравствуй, Гарри. — Голос прозвучал резко. — Ты как уличный мальчишка. — Он немного расшалился, — извиняющимся тоном проговорил дядя Джеймс. — В Руквуде мы быстро приведем тебя в порядок. Хочешь поехать в частную школу, Гарри? — Не знаю, сэр. — Твой учитель хорошо отзывается о тебе. Ты любишь регби? — Я никогда не играл в регби, сэр. Я играю в футбол с мальчиками из деревни. — Регби намного лучше. Игра джентльменов. — Твой отец тоже учился в Руквуде, как и я, — вставил дядя Джеймс. Гарри вскинул взгляд: — Отец? — Да. Твой pater, как говорят в Руквуде. — Тебе известно, что означает «pater», Гарри? — спросил мистер Тейлор. — Это по-латыни «отец», сэр. — Очень хорошо. — Мистер Тейлор улыбнулся. — Мальчик способный, Бретт. Он задал еще несколько вопросов, был довольно дружелюбен, но источал властность, ожидал послушания, и Гарри насторожился. Через некоторое время его отослали из комнаты, а дядя остался разговаривать с мистером Тейлором. Когда дядя Джеймс снова позвал к себе Гарри, гостя уже не было. Он предложил племяннику сесть и посмотрел на него очень серьезно, поглаживая седеющие усы: — Мы с твоей тетей думаем, что тебе, Гарри, пора отправиться в школу. Это лучше, чем сидеть здесь с парой престарелых чудаков вроде нас. И тебе нужно общаться с мальчиками твоего уровня, а не с деревенскими остолопами. Гарри понятия не имел, каково это — учиться в частной школе. В его голове возник образ просторного здания, где его ждут, полного света и яркого, как на фотографии родителей. — Что ты думаешь, Гарри? Хотел бы поехать? — Да, дядя. Я хочу. Уилл жил на тихой улице с псевдотюдоровскими особняками. Новое бомбоубежище — длинное низкое бетонное здание, совершенно здесь неуместное, стояло у края газона. Кузен уже был дома и открыл дверь на звонок Гарри. Переодетый в джемпер с ярким орнаментом, он лучисто улыбался гостю, глядя на него сквозь очки: — Привет, Гарри! Хорошо добрался? — Спасибо. — Гарри пожал ему руку. — Как ты, Уилл? — Держусь, как все. Как твои уши? — Почти в норме. Одно немного глуховато. Уилл отвел Гарри в холл. Из кухни, вытирая руки о полотенце, вышла высокая стройная женщина с мышиного цвета волосами и недовольным вытянутым лицом. — Мюриэль… — Гарри заставил себя тепло улыбнуться. — Как вы? — Борюсь за жизнь. Не буду жать тебе руку. Я готовила. Думаю, можно пропустить чай, давайте сразу обедать. — У нас отличный стейк, — подхватил кузен. — Договорились с мясником. Ну давай проходи, тебе нужно умыться. Гарри останавливался в дальней спальне. Там помещалась большая кровать, туалетный столик украшали несколько безделушек на салфетках. — Я оставлю тебя, — сказал Уилл. — Умойся и приходи вниз. Гарри сполоснул лицо над небольшой раковиной и, вытираясь, разглядывал себя в зеркале. Он немного поправился, его крепкое тело от недостатка физической нагрузки в последнее время раздалось, подбородок округлился. Люди говорили, что у него привлекательные черты, хотя сам он всегда считал свое лицо под кудрявыми каштановыми волосами немного широковатым, чтобы его можно было назвать красивым. Вокруг глаз появились новые морщины. Он попытался придать своей физиономии как можно более безразличное выражение. Сможет ли Сэнди прочесть его мысли под такой маской? В школе прятать свои чувства было нормой поведения, эмоции выражали, только сжав челюсти или вскинув бровь. Все присматривались друг к другу, искали мельчайшие признаки задетых чувств. Теперь ему нужно научиться ничего не выдавать мимикой или даже вводить ею в заблуждение. Гарри лег на постель, вспоминая школу и Сэнди Форсайта. Гарри сразу понравилось в Руквуде. Школа размещалась в здании XVIII века в сельской глубинке Сассекса. Ее основала группа лондонских бизнесменов, которые вели торговые дела за морями и хотели дать образование сыновьям офицеров со своих кораблей. Названия торговых домов отражали их морское прошлое: Роли, Дрейк и Хокинз. Теперь сюда посылали своих отпрысков чиновники и мелкие аристократы, а стипендии на обучение некоторых мальчиков выплачивали из их наследства. Школа и ее порядки дали Гарри ощущение сопричастности и цели существования. Дисциплина была суровая, но у него не возникало желания нарушать правила, и он редко получал выговоры, тем более наказание палкой. Он успевал по большинству предметов, особенно по французскому и латыни, — языки давались ему легко. Спортивные занятия тоже доставляли удовольствие, больше других нравился крикет с его размеренностью. В последний год учебы Гарри был капитаном юношеской команды. Иногда он в одиночестве прогуливался по главному холлу, где висели фотографии выпускников каждого года, останавливался и разглядывал снимок 1902-го, с которого на него из двойного ряда стоящих в задеревенелых позах старшеклассников в шапках с кисточками смотрело мальчишеское лицо отца. Тогда он поворачивался к доске за сценой в память о павших в Первой мировой, имена были выбиты золотыми буквами. Читая имя отца, он ощущал, как слезы пощипывают глаза, и быстро смахивал их, чтобы никто не увидел. В 1925 году, когда в школу поступил Сэнди Форсайт, Гарри перешел в четвертый класс. Хотя мальчики по-прежнему спали в большой общей спальне, с прошлого года у них появились кабинеты для занятий. Ребята размещались по двое-трое в маленьких комнатах с древними стульями и исцарапанными столами. Друзьями Гарри были в основном тихие серьезные ребята, он с удовольствием делил кабинет с Берни Пайпером, одним из тех, кто учился на стипендию. Пайпер вошел с дороги, не распаковав вещей, и весело бросил: — …вет, Бретт. Чую, мне мириться с запахом твоих носков еще год. Отец Берни был бакалейщик в Ист-Энде, и его сын, когда прибыл в Руквуд, говорил как истинный кокни. Постепенно его прононс изменился и стал ближе к протяжному выговору высшего класса, как у остальных, но лондонская гнусавость всегда поначалу давала о себе знать, когда он возвращался в школу после каникул. — Хорошо отдохнул? — Немного скучал. Дядя Джеймс почти все время болел. Рад, что вернулся. — Надо было тебе побатрачить в лабазе моего отца, тогда б узнал, что такое скука.