Для «Капитаны» пришлось предоставить костяк экипажа с двух других каравелл, застрявших у берега. В течение восьми дней дела оставались в тупике, погода улучшалась, поэтому не было необходимости менять якорную стоянку, тем более суда не прошли бы через линию отмелей. К счастью, туземцы прониклись «здоровым уважением» к собакам и огнестрельному оружию испанцев, поэтому через три дня исчезли окончательно. Тем временем другие туземцы, захваченные в ходе рейда на Верагуа и запертые на борту «Сантьяго», становились очень беспокойными. Ночью их запирали под палубой, а крышку люка закрепляли цепью. Однако один раз ночью вахта проявила небрежность и не закрепила цепь должным образом. Некоторые из наиболее предприимчивых пленников нагромоздили балласт внизу и, стоя на камнях, плечами выбили люк, повалив спящих на нем матросов вниз. Прежде чем была поднята тревога, индейцы прыгнули за борт и поплыли к берегу. Затем стража закрыла люк. Когда на рассвете его подняли, чтобы дать другим пленникам подышать свежим воздухом, перед глазами моряков предстало ужасное зрелище: ночью оставшиеся несчастные, в том числе и женщины, собрали имеющиеся в трюме веревки и повесились на палубных балках, подгибая колени во время удушения, поскольку места над головой не хватало. Колумб теперь размышлял о том, что, без заложников, с помощью которых можно было бы обеспечить безопасное поведение индейцев, положение его брата на берегу, должно быть, довольно отчаянное. Педро де Ледесма решился переплыть реку и узнать новости о поселении. Он совершил этот мужественный поступок и вернулся обратно, сообщив при этом, что в гарнизоне не только не прекращаются внутренние свары, но, ко всему прочему, сами сооружения плохо подходят для обороны, поэтому колонисты умоляют Адмирала взять их на борт. Это означало отказ от Санта-Марии-де-Белен. Но Колумбу ничего другого не оставалось, поскольку он ценил жизни как своего брата, так и товарищей по кораблю. Он хорошо помнил судьбу Навидада. Диего Мендес, соорудив плот из двух блиндажей и бревен, сумел за два дня перевезти через отмели весь гарнизон, запасы и снаряжение, оставив на память туземцам изъеденный червями остов «Гальеги». За совершенные подвиги Адмирал расцеловал Диего в обе щеки и назначил Мендеса капитаном флагмана вместо Диего Тристана. Наконец в Пасхальную ночь 16 апреля 1503 года уменьшенный флот из трех кораблей отплыл из этого злополучного места на Эспаньолу – как и планировалось. Эта деревня, стоившая жизни десятку хороших людей, была покинута навсегда. Время от времени, в течение следующих трех с половиной столетий, испанцы пытались основать поселения в долинах Белен и Верагуа, но трудности с добычей золота оказались непреодолимыми, климат был для белых людей убийственным, и один за другим эти шахтерские лагеря были оставлены. Выжившие индейцы гуайми, чьи предки были давным-давно изгнаны из своих деревень и кукурузных полей, теперь живут далеко в горах. Если не принимать во внимание несколько полян с хижинами из пальмовой соломы, где жалко живет горстка полукровок, низовья Белена и Верагуа сейчас еще более дикие и лесистые, чем в те времена, когда Колумб впервые увидел их в день Богоявления 1503 года. Глава 47 От Белена до Ямайки (16.04–25.06.1503) …Но, видя сильный ветер, испугался и, начав утопать, закричал: Господи! спаси меня. Матфей, 14: 30 После выхода из Рио-де-Белена в Пасхальную ночь 1503 года Колумб планировал посетить Санто-Доминго для пополнения припасов и ремонта, а уже оттуда возвращаться в Испанию. Все флотские лоцманы были уверены, что и Эспаньола, и Пуэрто-Рико находятся от них строго на севере, в то время как на самом деле они находились на меридиане Сьенфуэгоса, а ближайшая точка Эспаньолы лежала на северо-востоке, против господствующих ветров. Колумб, поняв, что экваториальное течение сделает длинное плавание против ветра невозможным (особенно с кораблями в таком ужасном состоянии), решил продвигаться на восток вдоль побережья, пока не достигнет точки, откуда можно было бы добраться до Эспаньолы за один переход. Это разумное и оправданное с точки зрения мореплавания решение вызвало ропот людей, потому что они верили лоцманам. Моряки обвинили Адмирала в намерении плыть прямым путем в Испанию на непригодных и плохо снабженных судах. Пока флот бездействовал в Белене, «тередос», или корабельные черви, занялись своей смертоносной работой. Почему Колумб не обработал против них все каравеллы в Пуэрто-Гордо, а сделал исключение только для «Гальеги», не объясняется. Возможно, у Адмирала хватило смолы лишь на один корабль, и он использовал ее на судно, которое было в наихудшем состоянии. К тому времени, вероятно, было уже слишком поздно их спасать, ибо смола для «тередос» подобна первой сигаре для мальчика – если преодолеется первое отвращение, дело будет продолжено. Попав в днище, черви не остановятся ни перед чем, пока не прорвутся насквозь и полностью не изрешетят всю обшивку. Почему Колумб не занялся этим вопросом на Кубе, как он сделал это во время Первого путешествия, или на острове Бонакка, или на мысе Гондурас? Даже при наличии современного медного купороса небезопасно оставлять деревянные суда в тропических водах более чем на шесть месяцев без обработки, а к моменту выхода из Белена флот находился на плаву уже больше года. Возможно, тот год чрезвычайно потворствовал размножению «тередос», но на нашу посмертную критику Колумб в своем Lettera Rarissima ответил так: «Пусть те, кто любит порицать, спокойно сидя дома, спросят: „Почему вы не сделали то-то и то-то?“ Хотел бы я, чтобы они побывали в этом путешествии. Твердо верю, что и их ждут плавания, пусть и иного рода, иначе наша вера сведется к нулю». Другими словами, черт бы с вами! «Бискайца» пришлось оставить в Портобелло 23 апреля, но и два оставшихся судна, «Капитана» и «Сантьяго», оказались ненамного в лучшем состоянии. Диего Мендес вспоминал, что «всех людей с насосами, котлами и другими сосудами было недостаточно, чтобы вычерпывать воду, проникавшую через червоточины». С двумя гнилыми кораблями, только одной шлюпкой и при острой нехватке провизии ситуация вырисовывалась далеко не радужной. Обогнув скалистые мысы за Портобелло, искалеченные суда двинулись на восток мимо Ретрете, в залив Сан-Биас. По нашему мнению, это самая красивая страна, открытая Колумбом во время Четвертого путешествия, и лучшее место для зимнего плавания, которое любой из нас когда-либо ожидал увидеть. В Сан-Биас-Пойнт береговая линия, простирающаяся на восток, уходит на юг примерно на 7 миль, а сам полуостров обрывается неровной линией покрытых лесом песчаных рифов, которые Колумб уместно назвал Las Barabas[324]. Они лежали примерно в лиге от материка и в то время были необитаемы. Флот провел ночь на якоре у одного из Лас-Барбас, и кто-то из лоцманов, неудачно прицелившись в Полярную звезду, сообщил о широте 13°30′, что на четыре градуса больше истинного значения. Современное название этих островов, архипелаг Де-лас-Мулатас, в высшей степени неуместно, поскольку населяющие их сегодня индейцы куна-куна или сан-биас сохранили свои язык, обычаи, чистоту крови и достоинство. Во время возведения Панамского канала один высокопоставленный чиновник попытался купить песок одного из рифов в этом регионе для использования в строительстве. Правящий касик ответил: «Тот, кто создал этот песок, сделал его для куна-куна, которых уже нет в живых, для тех, кто здесь сегодня, а также для тех, кто придет после нас. Значит, он не только наш, и мы не можем его продать». Покороса – так звали касика куна-куна в 1503 году – был не против торговли, но Колумб слишком беспокоился о кораблях, чтобы тратить время на бартер. Он даже не упоминает в своих записях зубчатые Кордильеры, линия неба которых проходит в 10 милях от побережья, или великолепный лесной покров из ценных пород дерева, где превосходные мачтовые сосны сочетаются с красными, атласными, эбеновыми и розовыми деревьями, бывшими в колониальные времена главным экспортным товаром этого региона. Через восемь дней, 1 мая, находясь примерно в 125 милях от Портобелло, флот достиг континентального мыса, который Колумб без видимой причины почему-то назвал Марморео (Мраморный). По всей вероятности, это был Пунта-де-Москито на 9°07′ северной широты и 77°52′ западной долготы. «Поскольку побережье здесь начало определенно отклоняться на юго-восток к Дарьенскому заливу, лоцманы и капитаны судов, полагавшие, что они уже находятся к востоку от Карибов, убедили Колумба покинуть материк и направиться к Эспаньоле. Однако их фактическое местоположение находилось прямо к югу от Ямайки и примерно в 900 милях к востоку от Карибских островов! Колумбу было бы лучше пересечь Дарьенский залив и пройти вдоль побережья до Кабо-де-ла-Вела, прежде чем отправиться в путь. В этом случае у него был бы неплохой шанс добраться до Эспаньолы на одном судне, воспользовавшись легкими восточными пассатами, которые преобладают летом. Сам Колумб замечал в этот момент, что было бесполезно пытаться плыть по ветру в западной части Карибского моря, причем вовсе не потому, что корабли были плохо спроектированы или неуклюжи – по его словам, даже лучшие португальские каравеллы для этого не годились, – а потому, что ветер и течение, действуя воедино, делают невозможным продвижение под парусом «на носу», с близкого расстояния. Следовательно, в этих условиях флоту было бы крайне разумно двигаться дальше на восток вдоль берега, где имелась временная защита от мелких островов, а по ночам задували береговые бризы. Из точки в нескольких сотнях миль к востоку Колумб имел все шансы как можно быстрее добраться до Эспаньолы. Но береговая линия от Лас-Мулатас до Кабо-де-ла-Вела тогда еще была не изучена, и даже Адмирал иногда должен уважать общественное мнение. Очень трудно командовать кораблем, когда экипаж считает, что командир делает что-то абсолютно неправильное и ведет на верную гибель. Очевидно, лоцманы убедили людей, что если в ближайшее время они не повернут на север, то пропустят Наветренные острова, а поскольку доски с каждым днем становились все более трухлявыми, это означало только одно – пойти ко дну. Итак, вопреки здравому смыслу, Колумб в последний раз попрощался с Американским континентом и направился настолько близко к северу, насколько позволял ветер. О следующем этапе этого путешествия у нас имеются лишь самые незначительные подробности. «В понедельник, 1 мая 1503 года, мы держали курс на север, при восточных ветрах и течениях, – писал Фернандо, – всегда стараясь плыть как можно ближе к ветру. Хотя все лоцманы настаивали на том, что мы прошли восточнее Карибов, Адмирал опасался, что нам не удастся добраться до Эспаньолы. Так и случилось, потому что в среду, 10 мая, мы встретили два очень маленьких почти плоских островка, полные черепах, отсюда они и получили название Лас-Тортугас». Это были Малый Кайман и Кайман-Брак, расположенные примерно в 115 милях к северо-западу от Ямайки и по-прежнему являющиеся крупным центром разведения черепах. Прямой курс к этим островам от Москито-Пойнт составляет 650 миль, двигаясь 349° на норд-норд-вест, однако фактический курс, должно быть, был намного длиннее, поскольку ветер часто менялся, а экваториальное течение сносило с востока на запад от 10 до 50 миль в день. Тем не менее даже в таких условиях и учитывая, что корабельные доски стали напоминать пчелиные соты, «Капитана» и «Сантьяго» показали очень впечатляющий результат, преодолевая в среднем 72 мили в день. Кроме того, каравеллам посчастливилось благополучно пройти между Педро, Серранильей и другими подводными рифами. Флот не делал остановку на Кайманах. «Вечером следующей пятницы (12 мая), пройдя 30 лиг, мы прибыли на Жардин-де-ла-Рейна, представляющий очень большое скопление островов на южной стороне Кубы» – так писал «реалист» Фернандо, но его отец характерно доложил монархам: «Я прибыл 13 мая в провинцию Манги, являющуюся частью Катая». Он никогда бы не отказался от идеи, что Куба принадлежит Азиатскому материку. Место, где моряки высадились на Кубе, было частью Лаберинто-де-Дозе-Легуас – юго-западным краем группы островов, названных Эль-Жардин-де-ла-Рейна во время Второго путешествия. Бухты Бретон и Синко Балас образуют там узкую скалистую гавань, которую мы исследовали в 1940 году и пришли к выводу, что именно в ней укрылся флот Адмирала. Диего Мендес, несмотря на лояльность Колумбу, тоже считал, что лоцманы были правы, и писал в своем повествовании: «Таким образом, мы оказались от Кастилии на 300 лиг дальше, чем при уходе из Верагуа». На самом же деле Колумб «потерял» около 90 миль на востоке, но зато «набрал» более 700 миль на севере. Уверен, что ни один человек не смог бы сделать лучше на таких кораблях. «Стоя на якоре в десяти лигах от Кубы, – писал Фернандо, – исполненные голодом и беспокойством, не имея ничего, кроме сухарей, небольшого количества масла и уксуса, измученные за работой трех помп днем и ночью, поскольку суда были готовы пойти ко дну от множества червей, ночью произошел сильный удар, в результате которого „Бермудец“ [„Сантьяго“] задел нас и сломал форштевень, при этом и сам не остался целым, разбив себе корму почти до руля. С большим трудом, под сильным дождем и ветром, Богу все же было угодно, чтобы мы не зацепились друг за друга. Хотя мы отдали все оставшиеся якоря, ни один из них не удержался, кроме шкотового якоря флагмана. Когда рассвело, мы нашли лишь один целый канат, который, должно быть, тоже бы порвался, если бы ночь продлилась на час дольше. Но Богу было угодно избавить нас от этого, как Он уже избавлял от многих других опасностей». Колумб добавляет, что на этом коварном коралловом дне они потеряли три якоря. Через шесть дней (что приводит нас примерно к 20 мая) погода улучшилась и флот продолжил двигаться на восток, «уже потеряв все запасные снасти, корабли были пронзены червями почти насквозь, а люди бездушны и отчаялись». При этом Адмирал осуществил заход в две гавани. Первую идентифицировать невозможно, вторая, которая, по словам Порраса, находилась недалеко от мыса Крус, а Фернандо называл Макакой, вероятно, была Пуэрто-Пилон. Поскольку на двух кораблях оставался только один якорь, «Сантьяго» пришлось встать за кормой «Капитаны» и привязаться к флагману канатами. В весьма критическом заключении своего повествования Диего Поррас заявляет, что Колумб мог «очень легко отправиться» из этой гавани на Эспаньолу, которая, как он утверждал, находилась всего в 50 лигах (159 милях). На самом же деле от Пуэрто-Пилона до ближайшей гаитянской якорной стоянки было не менее 200 миль, причем против ветра и течения. Каравеллы никогда не смогли бы осуществить прямой переход, поскольку протекали с каждым днем все сильнее, и Колумб спланировал наиболее разумный курс для спасения путешествия. Он решил пойти левым галсом к Ямайке, оставив этот остров как можно дальше с наветренной стороны; а затем (если корабли еще смогут плыть) дождаться возможности для последнего броска к Эспаньоле. Если бы дальнейших ход судов оказался невозможен, Ямайка, находящаяся с наветренной стороны, оказалась бы наиболее выгодным (и, по крайней мере, не худшим) местом для высадки, нежели Куба. Люди верили, что смогут продержать каравеллы на плаву еще несколько недель, и предпочли продолжать свои монотонные работы у помп в надежде добраться до христианской страны. Прошел почти месяц с того дня, как они достигли кубинских берегов. Две полузатонувшие каравеллы отправились из Пуэрто-Пилона в свое последнее плавание. «Днем и ночью, – писал Фернандо, – мы не переставали работать в три помпы на каждом судне; если какая-нибудь из них ломалась, нам приходилось вычерпывать воду котлами, пока ее чинили». Из всех монотонных работ на борту судна откачка воды из безнадежно протекающего судна – наихудшая. Она представляет собой изнурительный труд без передышки, при этом вы знаете, что ситуация не станет лучше. Колумб признал в своем письме к соверенам, что совершил ошибку, не добравшись как можно быстрее до Ямайки. В надежде прийти к Эспаньоле он пошел по ветру левым галсом, пока не достиг точки, которая, согласно его расчетам, находилась в 28 лигах от Гаити. Затем вода на «Сантьяго» начала прибывать с такой угрожающей скоростью, что оба корабля изменили курс и отчаянно понеслись против ветра к Ямайке. В ночь с 22 на 23 июня вода на «Капитане» доходила почти до палубы, но к утру, как и предполагал Адмирал, флот достиг бухты Пуэрто-Буэно. Как показывает ее современное название – Драй-Харбор (Сухая гавань), здесь не было ни пресной воды, ни индейских деревень, которые могли бы стать источником припасов. Каравеллы держались на плаву в течение дня Святого Иоанна, а 25 июня под береговым ветром проплыли 12,5 мили на восток в гавань, «окруженную рифами» (еще в 1494 году Колумб назвал ее Пуэрто-Сан-та-Глория). «Войдя в гавань и не в силах больше удерживать корабли на плаву, – писал Фернандо, – мы погнали их к берегу, насколько могли, ставя на мель борт в борт и подкрепляя их с обеих сторон, чтобы они не могли сдвинуться с места. В таком положении прилив поднимался почти до уровня палуб. И на палубах, и в носовой и кормовой частях было сложено что-то вроде хижин, где могли бы разместиться люди. Их намеревались надежно укрепить для защиты от индейцев, потому что в то время остров еще не был заселен или покорен христианами». Там они и остались. Глава 48 Оставленный (25.06.1503-7.03.1504) А Сион говорил: «оставил меня Господь, и Бог забыл меня!» Ис., 49: 14 Определение места, где «Капитана» и «Сантьяго» были выброшены на берег, чтобы бесславно закончить свою жизнь в плавучих домах, являлось одной из последних задач Гарвардской экспедиции в январе 1940 года. Под руководством мистера Чарльза С. Коттера из Лайм-Холл, бывшего моряка и инженера-строителя, изучающего эту проблему, мы последовали за уменьшенной и затопленной эскадрой Колумба к месту ее последнего упокоения. На западной стороне бухты Святой Анны (так несколько лет спустя была переименована Санта-Глория) пролив достаточной глубины ведет в лагуну, настолько хорошо защищенную линией коралловых рифов, что в день нашей инспекции, когда поднялся северный ветер, она была совершенно безопасной. На южном берегу этой лагуны находится песчаный пляж, уходящий в глубокую воду, с видом на океан по дуге около 150°. За пляжем есть небольшое возвышение, весьма удобное для наблюдательного пункта. Там испанцы разбили Севилья-Нуэва, свое первое поселение на Ямайке в 1508 году. Прямая линия пляжа и низкие берега не давали индейцам возможности неожиданно атаковать суда, стоящие на мели, из засады, а широкий морской обзор повышал вероятность, что любой проходящий мимо парус, внимание которого можно привлечь, будет замечен. Можно представить себе процесс высадки каравелл на сушу. Сначала «Капитана», а затем и «Сантьяго» бросили якорь у берега, тяжелые запасы вынесены на берег, а каменный балласт отправлен за борт. От мачты к брашпилю первого судна протянули линь, обе команды сформировали «цепочку», чтобы вычерпать судно досуха и уменьшить осадку. До спада прилива борта «Капитаны» укрепили свежесрубленными бревнами, а при отливе в трюм сгребли песчаный балласт. При следующем дневном приливе тот же процесс повторили с другой каравеллой. Пока изъеденные червями остовы оседали на песок, на прибрежной линии построили импровизированные крытые хижины, а артиллерию и стрелковое оружие разместили таким образом, чтобы люди могли отражать атаки не только с кораблей и оставшейся шлюпки, но и непосредственно с берега. Две каравеллы, посаженные таким образом борт к борту, как заметил Фернандо, превратились не только в подобие крепостного укрепления, но и в сухое жилище. Поблизости находились два хороших ручья с пресной водой, а примерно в полумиле от них – большая индейская деревня Майма, удобная, как источник снабжения провизией. Вряд ли было можно найти более подходящее места на северном побережье Ямайки. Теперь экипаж находился в относительной безопасности. Диего Мендес заметил, что единственная угроза заключалась в том, что индейцы могли подкрасться к ним ночью и поджечь импровизированные хижины. Самая первая нерешенная проблема моряков заключалась в отсутствии пищи, так как все корабельные запасы были испорчены или израсходованы. Из первоначального состава в 140 человек 6 умерли или дезертировали, не дойдя до Верагуа, 12 были убиты в бою при Белене, еще 6 умерли позже. Итого без еды осталось 116 ртов, а испанцы тех дней считались неплохими едоками. Колумб знал, что Ямайка густонаселена, и, хотя местные жители придерживались той же культуры тайное, как жители Кубы и Багамских островов, и были «защищены» абсолютным отсутствием золота, они проявили завидную стойкость во время Второго путешествия. Другими словами, по собственному опыту Адмирал хорошо помнил, что даже безобидных тайное можно ввести в отчаяние неблаговидными поступками испанцев. Если бы Колумб позволил своим людям, которые были «непослушны от природы», бегать по стране, врываться в дома индейцев и забирать все, что плохо лежит, он бы всколыхнул против себя все местное население, как это произошло в Ретрете. Людям было приказано оставаться на борту, без выхода на берег без отдельного разрешения. Капитан Диего Мендес с тремя товарищами отправился на разведку с целью выяснить, можно ли дипломатическим путем раздобыть продовольствие. Мендес рассказывает, что, отдав последние порции сухарей и вина, «с мечом в руке и тремя спутниками» отправился вглубь страны. «И Богу было угодно, чтобы я нашел людей настолько кроткими, что они не причинили мне никакого вреда, но были дружелюбны и давали мне поесть по доброй воле». В деревне под названием Агуакадиба он договорился с индейцами, чтобы они доставляли на корабли хлеб из маниоки, охотничью добычу и выловленную рыбу, что они с радостью делали в обмен на испанские побрякушки. Фернандо сообщает нам некоторые детали согласованного «прейскуранта»: две крупные хутии за шнурок, лепешка из маниоки за две или три стеклянные бусины, большое количество чего угодно за соколиный колокольчик. Большое значение здесь приобретали случайные подарки, преподнесенные касикам или другим важным лицам, в виде красного колпака, зеркала или ножниц. Мендес отправил одного из своих людей, чтобы сообщить новости Адмиралу, а затем ушел в другую деревню, где заключил аналогичное соглашение (еще один из спутников отправился обратно). Наконец Мендес добрался до великого касика по имени Уарео, который горел желанием приступить к торговле. С сообщением об этом к Адмиралу ушел третий товарищ Мендеса. Уарео дал испанцу двух сопровождающих индейцев в качестве носильщиков: «один нес гамак, в котором я спал, а другой – еду». На восточной оконечности острова Мендес встретил касика по имени Амейро, с которым вступил в тесные дружеские отношения и даже обменялся с ним именами в знак вечной дружбы. За медный шлем, плащ и старую рубаху он выторговал у касика превосходное каноэ, управляемое шестью индейскими гребцами, с запасом провизии и с триумфом вернулся морем в Санта-Глорию. Колумб обнимал своего посланца как мог, поскольку на борту стоявших на мели каравелл уже не оставалось ни крошки и испанцы умирали с голоду (лично я так и не выяснил, какие обстоятельства помешали испанцам наловить рыбы или выменять кукурузу и маниоку у индейцев из соседней деревни Майма). Через некоторое время ближние и дальние туземцы стали ежедневно приходить к судам с запасами продовольствия, и в течение нескольких месяцев вопрос голодной смерти отпал сам собой. Другая проблема заключалась в возвращении домой. Более поздние мореплаватели, знающие о том, что случилось с их предшественниками, всегда брали с собой топоры, рубанки и другие плотницкие инструменты для превращения деревьев в корабельную древесину, но у Колумба ничего подобного не имелось, а оба конопатчика были убиты при Белене. Его люди не смогли бы капитально отремонтировать «Капитану» и «Сантьяго», не говоря уже о том, чтобы построить новое судно. Никто не ожидал, что с Эспаньолы отправят корабль на их поиски, а вероятность того, что какой-нибудь исследователь отправится этим же путем, равнялась нулю. Ни один испанец, насколько нам известно, даже не посещал Кубу или Ямайку с 1494 года, за исключением двух каравелл второго плавания де Охеды, который зашел к южному побережью Ямайки из Кабо-де-ла-Вела в 1502 году в поисках провизии. Причина этому вполне очевидна: Колумб сообщил, что там нет золота. Следовательно, единственным возможным средством спасения была отправка гонца на индейском каноэ на Эспаньолу и фрахтовка там каравеллы. Должно быть, это было то самое каноэ Мендеса, поскольку единственная корабельная шлюпка, спасенная в бою при Белене, затем была потеряна при сильном ветре у Кайо-Бретона. Колумб высказал свое мнение по этому поводу Диего Мендесу в июле, призывая поторопиться. В любой момент непостоянные туземцы могли устать от торговли провизией и напасть на корабли, а также и сами испанцы, которым наскучило и опротивело принудительное заключение «на борту без берега», могли выйти из-под контроля. Мендес возражал, что неудивительно: путь от восточной оконечности Ямайки до западного мыса Эспаньолы составлял 105 миль против ветра и течения, а еще 350 миль предстояло пройти вдоль берега, прежде чем достичь Санто-Доминго. Более того, он заявил Колумбу, что доверие, которое Адмирал ему оказывал в различных случаях, вызывает ревность экипажа. Исходя из этого Мендес предложил созвать всех офицеров и предложить им это путешествие на каноэ. В случае если добровольцев не найдется, он сам, Диего Мендес, снова рискнет своей жизнью ради службы Адмиралу. Все произошло именно так, как он и предсказывал: остальные отказались, а Мендес автоматически оказался «добровольцем». Очень поспешно, так как Диего хотел немедленно отправиться в путь, Колумб в своей палубной каюте сочинил письмо государям Lettera Rarissima. Оно в полной мере отразило работу человека, страдающего как душевно, так и физически. Его речь, местами бессвязная, страдающая явными преувеличениями, перемежалась обсуждениями космографии и видений Белена или внезапными приземленными анекдотами вроде драки пекари и обезьяны в Кариае. Он призывал монархов заплатить его людям, «прошедшим через невероятный труд и опасности», но при этом не отдавал должное никому конкретно, кроме своего брата; он настаивал на том, что золотые прииски Верагуа были «лучшей новостью, которую когда-либо приносили в Испанию», и одновременно рассказывал об унижениях, испытанных при заключении в тюрьму и отправке домой в кандалах. И все же этот бессвязный набор завершается благородным и красноречивым высказыванием: «Я пришел служить [Вашим Высочествам] в возрасте двадцати восьми лет, и теперь на мне нет волос, которые не были бы белыми, а тело мое немощно и истощено. Все, что осталось у меня и моих братьев, было продано вплоть до плаща, который я носил, к великому позору моему. Считается, что это было сделано не по Вашему повелению. Возмещение моей чести и убытков и наказание тех, кто украл у меня мой жемчуг и унизил адмиральские привилегии, сделает честь Вашему монаршему достоинству. Высшая добродетель, беспримерная слава благодарных и справедливых не оставят Ваших Высочеств, и славная память останется за Испанией. Честная цель, которую я всегда проявлял на службе, [в сочетании с] таким незаслуженным оскорблением не позволит моей душе хранить молчание, даже если бы и захотелось. Прошу прощения у Ваших Высочеств, но я разорен. До сих пор я оплакивал других; теперь пожалей меня, Небо, и плачь обо мне, земля! Из материальных вещей у меня нет даже бланка[325]; в вещах духовных я даже перестал наблюдать формы жизни в Индии. Замкнутая в этой боли, немощная, ежедневно ожидающая смерти, окруженная миллионом дикарей, полных жестокости, и, таким образом, отделенная от святых таинств святой церкви, моя душа будет окончательно заброшена, если отделится здесь от тела! Плачьте обо мне, у кого еще есть милосердие, правда и справедливость! Я отправился в это путешествие не для того, чтобы плыть за прибылью, славой или богатством, и это несомненно, ибо в противном случае надежда на все подобные вещи была бы мертва. Я пришел к Вашим Высочествам с честными намерениями и искренним рвением, и я не лгу. Я смиренно прошу Ваши Высочества, если Богу будет угодно удалить меня отсюда. Помогите мне отправиться в Рим и в другие паломничества. Пусть Святая Троица хранит и умножает Ваши жизни и высокое состояние. Написано в Индии, на острове Ямайка, 7 июля 1503 года». Наше ощущение, что подобное письмо не могло вызвать королевскую милость, подтверждается его получением. Оно возымело настолько мало эффекта, что Колумба не приглашали ко двору в течение нескольких месяцев после возвращения, несмотря на присутствие при дворе его сына. Грабители и преследователи Адмирала так и не понесли наказания, его наместничество не было восстановлено при жизни, а истории о золотых приисках в Верагуа оставили правителей равнодушными. Он не нашел пролива и не достиг Островов пряностей, а следовательно, с точки зрения государей, это путешествие было пустой тратой денег, да и сам Адмирал вызывал назойливую скуку. Современному вкусу больше соответствует короткая записка, которую Колумб успел передать своему другу брату Гаспару из монастыря Лас-Куэвас в Севилье: «Преподобный дорогой Отец! Если бы мое путешествие было так же полезно для моего здоровья и благосостояния, каковым оно обещает принести пользу короне, я бы надеялся прожить более ста юбилеев. У меня нет времени писать более подробно. Я надеюсь, что предъявителем сего может оказаться человек, который сумеет сказать вам больше из уст в уста, чем способны рассказать тысячи писем. Дон Диего также даст вам сведения. Умоляю достопочтенного приора и всех братьев милостиво поминать меня во всех своих молитвах. Написано на острове Ямайка 7 июля 1503 года». Диего Мендес снарядил большое каноэ, купленное у Амейро, прикрепил к нему фальш-киль и установил мачту с парусом. Взяв с собой одного христианина и шестерых индейцев, он смело отправился в путь. Диего миновал лучшие пейзажи Карибского моря: белые коралловые пляжи, окруженные пальмами, водопады, падающие со скал в море, глубокие расщелины, ведущие к Блю-Маунтиз, вершины которых собирали огромные одеяла облаков, крошечные гавани, предлагающие безопасное убежище на ночь, и порт Сан-Антонио, где лесистый остров обеспечивает идеальную защиту. Недалеко от Норт-Ист-Пойнт, который, по его мнению, был ближайшим к Эспаньоле, Мендес с обычной смелостью оставил каноэ и отправился в лес. Внезапно Диего окружили индейцы, которые, как он понял, намеревались захватить каноэ и груз, а его самого лишить жизни. Испанцу ничего не оставалось, как убежать на каноэ и поплыть обратно в Санта-Глорию. Колумб, если он и был разочарован неудачей попытки, тактично это скрывал и выражал огромную радость, увидев Мендеса живым, однако умолял попробовать еще раз. Тот согласился, но только в случае выделения вооруженной охраны для защиты от враждебно настроенных индейцев. Таким образом, следующая вылазка Мендеса до восточной оконечности Ямайки происходила в сопровождении аделантадо со значительными силами. В этой второй попытке Мендеса сопровождало другое большое каноэ, которым командовал Бартоломео Фиеччи, или Флиско, как называл его Колумб. Он принадлежал к генуэзской патрицианской семье, которая дружила с Колумбами в дни их бедности и безвестности. Бартоломео случайно оказался в Севилье, когда Колумб набирал людей для путешествия, и, поскольку Адмиралу всегда нравилось отдавать ответственные посты своим соотечественникам, Фиеччи был назначен капитаном «Вискайны». Было решено, что Мендес и Фиеччи возьмут с собой по шесть христиан и десять индейцев в надежде, что хотя бы одно из двух каноэ сможет доплыть до Эспаньолы, а если это удастся обоим, Мендесу предстояло отправиться в Санто-Доминго для фрахтовки, а Фиеччи вернуться на Ямайку с известием о том, что помощь приближается. Сильные мужчины в те дни не стыдились плакать, когда им этого хотелось. Аделантадо лишь оставалось проводить оба каноэ взглядом и, дождавшись, когда они скроются из вида в зеркальном море, вернуться в Санта-Глорию, где предаться долгому ожиданию. Диего Мендес остался столь немногословен в отношении самого перехода, сколь многословен в отношении подготовки. К счастью, у нас есть история от Фиеччи, переданная через Фернандо. Расстояние от ямайского Норт-Пойнт до ближайшего берега Эспаньолы (между мысами Марии и Тибуроном) составляло около 188 морских миль. Но это путешествие могло оборваться в 78 милях от Ямайки на острове Навасса – плоской, ровной скале высотой около 300 футов и длиной в 2 мили, где теперь имеется маяк. Хотя каноэ и стартовали при спокойном море, не было причин ожидать, что такое продлится долго, поскольку июль в этом районе – месяц сильнейших пассатов. В каждом каноэ, помимо капитана, находилось по шесть христиан и около десяти рабочих-индейцев. Предположительно на каждом судне имелось по компасу, взятых с брошенных кораблей. В первый день больше всего людей мучила жара. Даже индейцы не могли ее безропотно выносить и по очереди окунались в воду, чтобы освежиться. К закату, когда Блю-Маунтиз скрылись из вида, произошла смена вахты, и каноэ пошли все дальше на восток. На следующее утро выяснилось, что вся вода, принесенная индейцами для собственного употребления, подошла к концу, и к полудню они так хотели пить, что не могли работать. К счастью, у каждого капитана имелся свой запас для личного пользования, и из него выдавалось ровно столько воды, чтобы поддерживать людей в движении, вселяя в них надежду подойти к Навассе до наступления темноты. Настал час заката, а Навассы все не было. Люди казались глубоко обескураженными, поскольку, по их подсчетам, они проплыли 64 мили и должны были бы увидеть остров в случае правильности курса. «Их обманули усталость и слабость, – говорил Фернандо, – потому что каноэ не может пройти более 10 лиг за 24 часа из-за течений, идущих вразрез с курсом от Ямайки до Эспаньолы». На вторую ночь один из индейцев умер от жажды, а другие оказались слишком слабы, подавлены и были готовы делать все, что угодно, лишь только бы не лежать на дне судна. Время от времени они промывали рот соленой водой. На таком «соленом» утешении люди продвигались вперед в течение третьего дня. Снова наступила ночь, но Навасса так и не появилась. На фоне луны Диего Мендес заметил «маленький остров, покрывающий нижнюю часть ночного светила, словно затмение». Это ободрило всех людей, и к утру четвертого дня, в семидесяти двух часах пути от Ямайки, каноэ подошли к острову. «Кое-как высадившись на берег, – писал Фернандо (сама высадка на этих скалистых утесах – само по себе уже очень трудное дело), – они сначала поблагодарили Бога, а затем отправились на поиски пресной воды, которую нашли во впадинах скал. Некоторые индейцы пили так много, что умирали, а у других случались отчаянные расстройства». Диего Мендес разжег костер с помощью кремня, были собраны и приготовлены моллюски, однако более всего моряков обрадовал вид высокого мыса Тибурон на востоке. Итак, в вечерней прохладе каноэ снова спустили на воду, и оставшиеся 30 миль до Эспаньолы были преодолены до утра. Отдохнув два дня на берегах мыса Тибурон, Бартоломео Фиеччи, «будучи человеком чести», предложил отправиться в обратный путь, однако не нашлось ни одного человека, которого он бы смог убедить. Индейцы предпочитали рискнуть жизнью переходом на Эспаньолу, а христиане, считая себя «спасшимися из чрева кита, подобно пророку Ионе», заявили, что было бы оскорблением для Бога дважды подряд пытать счастье. По сравнению с плаваниями на каноэ, регулярно совершаемыми полинезийцами, а также со многими другими походами на небольших лодках, совершаемыми англичанами и американцами, особенно во время нынешней войны, это стомильное пересечение Наветренного пролива не вызывало никакого энтузиазма. Американские индейцы не привыкли к подобным путешествиям, и это был первый известный нам случай, когда южноевропейцы совершили что-либо подобное. За свою долгую и достойную жизнь Диего Мендес совершил множество храбрых поступков, но в своем завещании, где рассказывается об этих подвигах, он оставил следующие указания для своего надгробия и эпитафии: «Здесь покоится достопочтенный Диего Мендес, который много послужил королевской короне Испании в открытии и завоевании Индий вместе с Адмиралом доном Кристобалем Колоном. Он умер и просит ради милосердия прочесть „Отче Наш“ и „Аве Марию “.