— Ваша дочь… Послушайте, да неужели же вы не замечали, что еще задолго до моего появления в вашем доме ваша дочь была… помешана… Старик уставил на меня свои глаза с невыразимым изумлением. Он имел вид человека, которому внезапно открыли ужасную истину. Прошло несколько минут молчания. — Как странно, что вас это удивляет… Я отошел с холодным и гордым видом. Господа, не удивляйтесь моей низости: сознание преступления вообще вносит в душу человека особенный диссонанс, как в комнате, наполненной криками бесноватых; но человек, которого уличают в нем, походит на змею, на которую наступили ногой: она шипит и жалит. — Ах, Евстафий Кириллович, да ужели ты этого не видишь сам? Ну подумай, не будучи помешанной, возможно ли говорить такой вздор, какой только что произнесли уста нашей несчастной Нины? Она помешана, мой бедный Евстафий, все мы это прекрасно давно уже видим. Как было тебе сказать, что наша бедная Ниночка лишилась рассудка? Ах, Евстафий!.. Я очень опасаюсь, что в конце концов ее все-таки придется отправить в сумасшедший дом, хотя это навсегда омрачит мое существование… Стоя в отдалении, я видел, как княгиня склонилась к своему мужу и начала проводить руками по его огорченному лицу. В этот момент издался отчаянный, конвульсивный хохот Нины. Я понял, что она все слышала, так как вслед за этим в просвете деревьев промелькнула ее тоненькая фигура. Минуту спустя, я снова увидел ее: она уходила, закрыв руками лицо. — Безумный хохот и безумные слова, — спокойно проговорила Тамара. Старик рыдал. Тамара снова начала его утешать и успокаивать. С каким неподражаемым искусством она это делала: я просто стал любоваться ею. Когда же, склонившись к нему, она начала его гладить по голове, как ребенка, он окончательно впал в блаженное состояние загипнотизированного и стал улыбаться сквозь слезы. Я презирал его от души. Одно сладострастие пылало в нем неугасаемым пламенем, выжигая все остальные чувства, не исключая и самых священных — родительских. Под влиянием Тамары он превращался в паяца, годного только забавлять нас обоих. Мое уединение мне надоело; приблизившись к ним, я стал в позу оратора и начал импровизировать на тему об ужасном положении медиков, которым часто, по невежеству, вместо добра воздают злом. Затем, перейдя к его дочери, я должен был с прискорбием констатировать факт ее умственной ненормальности. Я снова почувствовал себя сильным и спокойным и бес гордости и зла снова овладел моим умом и сердцем. Как это, однако, быстро рассеялось мое недавнее мятежное настроение, которое вполне можно было назвать болезненным. Оно прошло, как проходит ужас перед белым привидением вместе с рассветом. Я полагал, что все наши «ужасы и страхи» и болезни духа, не получают оседлости даже в сердце убийцы, а овладевают им, как пароксизм, и если у человека есть воля, то они оставляют его навсегда. Природа действует, как хищная птица: нападает только на слабых. Что ж, я готов с ней побороться и посмотрим, кто победит. Железная воля — всепобеждающее божество. Сократ, Будда, Магомет и Моисей — что такое, как не воплотившаяся, просветленная разумом воля? Это звезды, светящие над миром, в фокусе которых пылает светоч воли их творца. Вы скажете, что этот свет — свет мысли и истины. Нет, я положительно с вами не согласен. Всякая идея, изшедшая из головы хотя бы самого дьявола, но заключенная в броню всеувлекающей воли, может сыграть роль солнца, внезапно озарившего мир. В глазах людей она будет истиной, пока не зажжется новая звезда, свет которой уничтожит сияние первой. В сущности, существуют только идеи, которые или царствуют, как монархи, или развенчаны, как низвергнутые цари; но истин никаких нет. Надо иметь волю, чтобы вдунуть в голый остов мысли пламя своего духа, и она превратится в звезду истины. Магомет это сделал с дешевыми идейками, которые зажглись над миром, воспламеняя сердца миллионов. Повторяю — одна воля всевластное божество, злая или добрая — безразлично, и потому дьявол и ангел попеременно увенчиваются короной и порфирой мира. Я чувствовал себя прекрасно и продолжал свою игру с князем и его женой. Во время обеда было много гостей и я острил, как никогда. Я видел, что дамы положительно увлекались мной и находили меня загадочно-интересным. Тамара попеременно бледнела и краснела, и в ее глазах как бы выражалась фраза: «Что ты за человек, знаю одна я, но как бы ни было — ты восхитительное чудовище». Надо добавить к этому, что любить такое чудовище льстило ее самолюбию и раздражало ее воображение и страсть. Во время обеда бедная дочь князя отсутствовала по неизвестным причинам. Прошло несколько часов и все с беспокойством заговорили, что ее исчезновение представляется все-таки очень странным. Вдруг кто-то произнес фразу, заставившую всех беспорядочной толпой выбежать в сад. XIV — Княжна утопилась! Бегите к озеру!.. Бегите к озеру!.. Утопилась!.. Все эти фразы: «утопилась, бегите к озеру» и так далее, изшедшие сначала из уст одного из лакеев, стали повторяться гостями в то время, как все они беспорядочной толпой бежали по направлению к озеру. «Как это она могла утопиться, — я не верю». «Ах, не говорите, на свете все бывает, самое невозможное». «Бедняжечка, если это так! Но в таком случае она, конечно, была влюблена». «Любовь, любовь!.. верьте мне, одно только это чувство может побудить девушку ее лет лишить себя жизни». «О, этот загадочный медик… в его лице что-то фатальное… я предчувствовала беду». Прислушиваясь ко всем этим фразам, я подумал: «Милая княжна оказала нам последнюю любезность — сошла с дороги, не желая нам мешать, великодушно и гордо. Я всегда находил, что она была создана для небес, а не для этого мира — развернула крылышки и улетела. Одна искра любви ко мне обратила это хрупкое тело в пепел. В моем сердце нет жалости, я изгоняю ее… Кто я? Убийца, созерцающий мир сквозь призму отрицания. Кандинский, Кандинский!.. Мне иногда кажется, что я последний из людей… Лгу!.. Я воин в царстве мысли». Иронизирующее направление моих рассуждений внезапно оборвалось. Колесо мыслей моих в моем мозгу повернулось в обратную сторону и точно обручем сдавило мой череп. На бегу меня качнуло в сторону, точно сильным порывом ветра. Невыразимо гадливое чувство к самому себе вызвала мысль убить себя, в то время как в воображении моем стоял образ девушки, которая, ударяя по струнам, пела надтреснутым голосом и точно дразнила меня своей последней фразой: «Голова обрита и бубновый туз». Казалось, в самом моем существе звенела струна, звенел ее голос, и звон этот отдавался в мозгу, звучал в воздухе… Я бежал наряду с другими и хотел бы вечно бежать; в уме моем промелькнула дикая фантазия: мне хотелось, чтобы все вокруг меня превратилось в хаос, чтобы все закружилось и почернело и вьюга и ветер понесли бы меня в бесконечную даль и я бежал бы, обезображенный страхом, но невидимый ни для кого. Среди такого необычайного для меня настроения в уме моем все-таки пробегала насмешливая мысль: все преступники большие фантазеры; очевидно, рассудок оставляет их и очевидно, что я охвачен пароксизмом, о котором недавно думал. Эта мысль была молнией среди ночи: в глубине моего существа что-то рассмеялось, мне захотелось силой характера овладеть собой и, остановившись, я прислонился к дереву. Мимо меня пробегали все гости — грузинские дамы и князья. Их лица выражали испуг и любопытство и странно мне показалось, что все они как бы повеселели. Что ж, это понятно: жажда зрелищ всегда таится в этом звере, имя которому — толпа; балаганный шут и зрелище казни — то и другое пробуждает этого зверя потехи. Мне трудно было решить, какое выражение преобладало в данное время в лицах гостей: ужас или удовольствие, испытываемое ими вследствие ожидания увидеть эффектное зрелище смерти. Я подумал, что я один умею презирать своих ближних искренне и глубоко, и в этом был совершенно прав. Дамы шли вприпрыжку, приподымая на ходу свои платья и, неизвестно зачем, шуршащие юбки, и это раздражало меня и злило. Какой-то господин споткнулся о камень и глупо рассмеялся; я искренне пожелал ему всего скверного. Но вот я увидел отца жертвы моих замыслов: он бежал, с каждым шагом как бы падая на палку. Лицо его было в слезах, оно исказилось отчаянием и как бы смеялось. «Шута я превратил в трагического героя и увенчал розами. Теперь он зверь одинокий, вечно вздыхающий и печальный». «Это ты все сделал, Кандинский, ты, ничтожнейший из всех убийц». Призрак совести заглянул мне в глаза, и в душе моей простонал, заохал, засмеялся протяжно, жалобно, отвратительно. Мне хотелось броситься лицом в траву, рыдать и рвать грудь ногтями; но какой-то другой голос во мне зло осмеивал меня. — Какое у тебя лицо, Кандинский. Предо мной стояла Тамара. Она была бледна, но спокойна, и ее вид был даже как-то торжествен. Мне показалось, что она смотрит на меня с презрением и насмешкой. — Я не ожидал от вашей падчерицы такой быстрой разделки с жизнью. Меня ужасает этот неожиданный подвиг — броситься в воду. — Прохладная смерть — сознаюсь, но я не ужасаюсь, а совсем напротив… посмотри, я весела… Она посмотрела мне прямо в глаза, точно желая заглянуть в глубину моего сердца. — Ее уже нет — ну что ж, очень рада. Заметь, Кандинский, мы невинны как голуби, а между тем, наш путь к блаженству, независимости и богатству укоротился на всю длину ее ела. Ты, однако, очень бледен, ты, который одинаково презирал жизнь и смерть. Ведь по твоим понятиям человек — инструмент… ну вот, лопнули струны — арфа больше не поет, вот и все… — Ты не понимаешь, моя смелая Тамара, одного… Мне ее хотелось позлить, и я продолжал: — Этим подвигом она доказала, что инструмент этот слишком возвышенно пел всего одну песенку: любовь к моей скромной особе. Ни одно существо в мире не могло бы меня любить более пламенно и чисто. В этой жалкой машине, называемой человек, меня всегда поражало одно — самоотречение и великодушие, хотя я умею охлаждать свою чувствительность и понимать: человек — машина, все его ощущения — нервы, его душа — фикция, а сердце — мясо. Да, она меня любила и теперь, когда ее нет, я сожалею, что отплатил ей не взаимностью, а жестоким замыслом принести ее в жертву твоего освобождения… Тамара нахмурила брови. — Твои слова мне не по вкусу, мой друг. Можно подумать, что ты сожалеешь, что именно она из любви к твоей особе погрузилась в холодные волны озера, а не я. Я никогда не дойду до такого сумасбродства и так как ты, видимо, сожалеешь, что заключил со мной союз приносить кровавые жертвы в лице твоих пациентов, то я могу предложить… расстаться… Ядовитая насмешливость светилась в ее глазах и звучала в переливах голоса. — Я даю тебе то, что прежде так часто ты мне сам предлагал: расстанемся. Ты пойдешь направо, я — налево, вот все. — Гм… Это действительно очень просто, — проговорил я сдержанным и холодным тоном в то время, как в груди моей что-то болезненно заныло. — Мне ничего не стоит одним движением разорвать и свое, и ваше сердце, хотя бы из него пролился пламень самой чистейшей любви. Я — Кандинский, но ты только Тамара, которой и останешься. Я видел, что Тамара вступает со мной в своего рода единоборство и нарочно бросает мне слова, которыми прежде я так часто ее дразнил: во что бы то ни стало, но надо было принять вызов. Я холодно поклонился ей и, не спеша, направился вдоль аллеи. До меня донесся ее голос: — Кандинский, даю вам последний совет: поспешите на место трагического события. Медик должен быть всегда на своем месте, там, где смерть, как воин на поле битвы, а вы плететесь, как черепаха. Бегите же, бегите… Я не побежал, напротив, пошел еще тише. Скоро в просвете ветвей блеснула голубоватая поверхность озера и показалась лодка, крутящаяся на одном месте. Разнообразные звуки — шум воды, как бы от падения в нее человеческих тел, чье-то рыдание, испуганные голоса и разговоры — все это все громче и громче стало доноситься до моего слуха. Убедившись, что нисколько не опоздал, я заглянул в глубь самого себя и с удовольствием резюмировал факт моего полного душевного спокойствия. Кандинский таким и должен быть, если хочет олицетворять собой идеал, который всегда жил в его воображении. Немного жестокий он — но что делать? Мысли о несчастной утопленнице меня не терзали больше; впрочем, это понятно: Тамара меня поставила лицом к лицу со своей гордостью и решительной волей. Моя собственная пробудилась с удвоенной силой. Я подошел к берегу озера. Против меня возвышался гигантский камень, на котором с мандолиной в руке так часто приходила сидеть милая княжна и где она пела мне в последний раз свою лебединую песнь. Все прошлое ожило в моем уме, но сердце мое оставалось пустым и холодным. На берегу стояли знакомые несчастного князя с перепуганными лицами, но с глазами, любопытно устремленными на пловцов, которые продолжали безрезультатно нырять в воду. Лодка вертелась и раскачивалась во все стороны, потому что усталые пловцы часто хватались за ее борт. Вдруг я увидел странный предмет: знакомый мне инструмент — мандолина — вертелась по волнующейся поверхности озера в разные стороны. Иногда она ударялась о камни, торчавшие в разных местах — тогда инструмент звенел всеми струнами и мне казалось, что в этом звоне слышались боль и вопль истерзанного сердца невинной, несчастной Нины. На берегу озера, окруженный своими родственницами-дамами, стоявшими так неподвижно, что издали их можно было принять за черные привидения, на камне сидел отец погибшей девушки. Палка, на которую он опирался, ходила во все стороны в его руке, он качал седой головой и крупные капли слез текли по его лицу. Он имел убитый и ужасный вид, но мое внимание в данный момент привлекал не столько он, сколько дряхлая старуха, которая, расположившись у его ног, буквально каталась по земле, охваченная отчаянием и горем. Жидкие пряди белых волос, рассыпавшись по земле, цеплялись за колючки и рвались, рвалось ее платье, на лице краснелась кровь. Ничего этого не замечая, она рыдала в отчаянии, временами упоминая мое имя и призывая на мою голову все громы небес. Вдруг, заглушая ее слова, раздались единодушные крики. Князь привстал со своего камня, старуха приподнялась, присутствующие заволновались и, расширив свои глаза, стали смотреть в одну точку — на озеро. Да, там виднелась длинная, тонкая фигура несчастной самоубийцы в белом, прилипшем к телу платье, с черными прядями волос, обвивавшими ее, как холодные змеи. Безжизненное, вялое тело тянулось за пловцами, образуя на воде широкие, быстро расходящиеся бороздки, голова уходила в воду, как оторванная. Моментами, покорное движениям пловца, ее тело переворачивалось в воде и снова покорно тянулось за человеком, извлекшим ее со дна озера. Вдруг произошла чрезвычайно странная случайность. Носившаяся по воде мандолина зацепилась за скорченные окоченелые пальцы ее рук, тянувшиеся в воде, как увядшие лилии. Инструмент издал слабый звон и потянулся с телом с берегу. Мало ли каких случайностей не бывает на этом свете; но, как бы ни было, я не мог отогнать от себя странной мысли, что инструмент отозвался на тайный зов блуждающей в пространстве души Нины и ответил ей звуком сочувствия и печали. Тело качалось у самого берега в водорослях, и я решительно ступил несколько шагов, расталкивая толпу, придавая себе такое выражение, которое бы ясно говорило всем: вы видите, господа, я человек, профессия которого обязывает его спасать умирающих и погибающих, и я никому не позволю дерзко врываться в область его священной специальности. Из травы показалось морщинистое, как кора источенного червями дуба, со злобно устремленными на меня маленькими глазками, лицо отвратительной старухи. Она приподняла кулаки, потрясла ими в воздухе и, безобразно искривляя широкий рот, могильным голосом проговорила по-грузински: — Душегубец! Лечи своим снадобьем разбойников, таких, как ты сам… Не смей прикасаться к моей детке… Ты мошенник, ты злодей, ты чума!.. Будь ты проклят!.. Я повернулся к толпе с гордым, холодным и протестующим видом и, указывая на старуху, твердо проговорил: — Господа, я не знаю, чем я мог вызвать такой припадок ярости в этой дряхлой особе; но, как бы ни было, вы — просвещенные люди — не позволите мешать медику испробовать все известные науке средства, чтобы вернуть к жизни это холодное тело несчастной самоубийцы… Бурные возгласы заглушили мои слова. Интеллигентные дамы и отчасти их мужья одобрительно закивали головами; но простые обитатели гор, сохранившие более здоровый ум, подняли дикий крик, протестуя против всякого вмешательства доктора. Они были искренне предубеждены против нас, медиков, и вполне уверены, что для оживления утопленницы самые действительные средства: откачивание, оттирание и так далее. Мне оставалось только с недоумением пожать плечами. Но я не успел еще этим жестом выразить свое недоумение, как за мной раздались глухие отрывистые звуки рыдания и хохота одновременно. Предо мной на дрожащих ногах, опираясь обеими руками на палку, стоял князь. По лицу его текли слезы; он как бы давился ими, но в то же время из его рта, мешаясь со звуками плача, исходил хохот, и все мускулы его лица передергивались и плясали в двойственном выражении рыдания и злого смеха. — Негодяй!.. Я знаю все… Ты отравил моего сына… Через тебя утопилась моя дочь… К счастью, эта брань, направленная по моему адресу, исходила из его уст в виде какого-то бормотания, так что можно было поручиться, что никто ничего и не понял из его слов: его сердце было слишком переполнено. В это время толпа направилась к берегу и десятки рук распростерлись над водорослями, желая принять приподнятое над водой тело девушки. Ее положили в простыню и начался процесс откачивания. Моя роль была незавидной, так как мне оставалось только стоять, смотреть и слушать. Несмотря на это, я скоро сообразил, что нахожусь, в сущности, в самом выгодном положении. Ведь воскресить несчастную Нину я все равно бы не мог, даже если бы желал этого вполне искренне, так что в результате подорвал бы только свою репутацию. Теперь совсем другое дело. Как только «все эти люди» убедятся, что жизнь безвозвратно и навсегда отлетела из этого молоденького тела, — о, тогда я сумею явиться перед этой толпой не только разгневанным медиком, но и актером. Посмотрите, что выйдет. — Не кладите ее на траву… Бога ради, не прекращайте ее качать… ах, Боже мой!.. Старик плакал и смеялся, как помешанный, и с видом отчаяния, то подымая руки кверху, то ломая их, не переставал кружиться среди толпы. — Не горюйте, князь, не отчаивайтесь, Господь велик и возвратит вашу дочь… — Качайте только, ради Бога!..