— Не видали. Ездоков в такой час было мало, но едва пара человек появилась, паром отчалил. Расписания, похоже, у него никакого не было, ходил по надобности, но переправа тут недолгая. Занялась серая заря, и я различила, как на воде по течению покачиваются льдины. Паром круга два сделал, только потом приехали Кочет с Лабёфом — спустились по склону к пристани. Я уж начала волноваться, не разминулись ли мы. Кочет сидел на крупном гнедом жеребце, росту в нем было ладоней[48] шестнадцать, а Лабёф ехал на косматом пастушьем мустанге не сильно больше моего. Арсеналом они увешались так, что любо-дорого поглядеть. Поверх одежды — ремни с пистолетами, а Лабёф со своими белыми накладками и мексиканскими шпорами прямо сражал наповал. Кочет на свой черный костюм надел куртку из оленьей кожи. На ремне у него был только один револьвер — простой, с кедровой рукояткой, ну или еще из какого-то красноватого дерева. На другом боку, справа, у него висел шотландский кинжал. Ремень у Когбёрна был не такой форсовый, как у Лабёфа, — скромный и узкий, без патронташа. Патроны он носил в мешочке, в кармане. Но в седельных кобурах у бедер у него было еще два револьвера. Больших, как у меня. Еще у следопытов были ружья: у Кочета — магазинный винчестер, а у Лабёфа — этот самый карабин Шарпса, я таких раньше не видела. И первая мысль моя была: «Ну что, Чейни, теперь берегись!» Они спешились и с лязгом и грохотом завели лошадей на паром; я шла за ними чуть в отдалении. Ничего не говорила. Прятаться не пыталась, но и особого внимания к себе не стремилась привлекать. Кочет меня узнал не сразу. — И что ты думаешь? Мы не одни, — говорит. Лабёф очень рассердился. — Ты вообще головой своей ничего не понимаешь? — спрашивает у меня. — А ну марш с парома сейчас же. Ты что, удумала с нами ехать? Я ему ответила: — Паром для всех. Я за проезд уплатила. Лабёф сунул руку в карман и вытащил золотой доллар.[49] Отдал его одному паромщику и говорит: — Дылда, доставь-ка эту девчонку в город и сдай шерифу. Она из дому убежала. Семья из-за нее уже до смерти переволновалась. Награда за ее возвращение — пятьдесят долларов. — Вот так сказанул, — не выдержала я. — А мы у судебного исполнителя спросим, — предложил Лабёф. — Что скажешь, исполнитель? А Кочет отвечает: — Да, лучше ее отсюда увезти. Сбежала-сбежала. Ее фамилия Росс, она из округа Йелл. У шерифа на нее прокламация есть. — Да они же вместе сочиняют, — сказала я. — У меня дела на том берегу, и если вы, Дылда, станете мне мешать, очутитесь в суде, а вам туда не надо. У меня хороший адвокат. Но эта долговязая речная крыса на мои возмущения ноль внимания. Свел мою лошадку на пристань, и паром отошел без меня. Я говорю: — Не пойду я в горку пешком. — Села верхом на Малыша-Черныша, а речной крыс этот повел нас под уздцы. Вышли на хребет, и я говорю: — Погодите минуточку. Он: — А что такое? Я говорю: — У меня со шляпой что-то не то. Он остановился и повернулся ко мне. — Со шляпой? — спрашивает. А я шляпу сняла и его по физиономии как хлестну раза два-три. Он поводья-то и выпустил. Я их подхватила, Малыша-Черныша развернула и поскакала вниз по склону что было мочи. Ни шпор у меня, ни хлыста, поэтому я его той же шляпой по бокам нахлестывала. Ярдов в полусотне от паромной переправы река сужалась, вот туда я и поскакала молнией по песчаной отмели. И всю дорогу Черныша шляпой подгоняла — боялась, не заробел бы он от воды, не хотела, чтоб он про это задумался. И вот кинулись мы в реку и поплыли, Черныш фыркал и головой мотал от ледяной воды, но как только приноровился — поплыл, будто в воде и вырос. Я ноги подогнула и держалась за луку, а вожжи отпустила, чтобы Чернышу ловчее было голову держать. Забрызгало меня всю. Но переправу мы выбрали неудачно — на стремнине река хоть и уже, но глубже всего, течение быстрее, а берега круче, однако все это мне тогда в голову не пришло; казалось, что короткий путь лучше. На берег мы выбрались чуть дальше по течению, а он, как я уже сказала, был крутой, и Чернышу на него взбираться было трудно. Едва мы выбрались на простор, я натянула вожжи, а Малыш-Черныш хорошенько отряхнулся. С парома на нас смотрели Кочет, Лабёф и паромщик. Мы их опередили. Я стояла и ждала. Они сошли с парома, и Лабёф первым делом мне говорит: — Я же велел тебе обратно ехать! Я не ответила. Тогда они с Кочетом посовещались. Вскоре выяснилось, до чего они договорились. Быстро вскочили в седла и поскакали галопом прочь, рассчитывая меня оставить позади. Глупый это замысел — гнать лошадей с таким грузом людей и амуниции против мустанга с такой легкой поклажей, как я! Путь наш лежал к северо-западу по дороге в Форт-Гибсон, если ее можно вообще назвать дорогой. Земля эта — чероки. Малыш-Черныш аллюром бежал жестко, рысью рвано, поэтому я его то подгоняла, то замедляла, пока он не поскакал эдак размашисто и меня не перестало трясти. Отличный мустанг, горячий. Сразу видно, прогулка наша ему нравилась. Так проехали мили две или больше — мы с Чернышом ярдах в ста позади следопытов. Кочет и Лабёф наконец увидели, что ничего своим побегом не добились, поэтому ход сбавили, поехали шагом. Еще через милю-другую вовсе остановились, спешились. И я остановилась, но приближаться к ним не стала и с седла не спускалась. Лабёф кричит: — Иди сюда! Мы с тобой поговорим! — Оттуда говорите! — кричу я в ответ. — Что сказать-то хотели? Следопыты еще посовещались. Потом Лабёф мне опять закричал: — Если сейчас же не поедешь домой, я тебя выпорю! Я не ответила на это. Лабёф подобрал с дороги камень и кинул в мою сторону. Тот ярдов на полсотни не долетел. Я говорю: — Большей глупости я в жизни не видела! А Лабёф мне: — Так тебе этого надо — порки? — Никого вы не выпорете! — отвечаю. Они еще между собой поговорили, но вроде бы ни к чему не пришли, а немного погодя сели и поехали дальше, удобной трусцой на сей раз. По дороге этой ездило немного народу — время от времени индеец на лошади или муле верхом либо семейство какое на рессорном фургоне. Должна признаться, я их несколько опасалась, хотя они были отнюдь не дикие команчи, как можно вообразить, с раскрашенными лицами и в причудливом облачении, а вполне приличного вида крики, чероки и чокто из Миссисипи и Алабамы — владели рабами, сражались за Конфедерацию и носили покупное из лавок. И не хмурые, не злобные. Скорее приветливые такие все, кивали и здоровались при встрече. Время от времени я теряла Кочета и Лабёфа из виду, если они за бугром скрывались или заезжали за деревья, но это ненадолго. Я совсем не боялась, что они от меня уйдут. А теперь я про эту землю давайте расскажу. Кое-кто думает, будто нынешний штат Оклахома — сплошь безлесные равнины. Неправильно это. Восточная его часть (где мы ехали) — холмистая, лесов там хватает: и малый дуб растет, и мэрилендский, и другие твердые породы. Чуть дальше к югу и сосен много, но вот в этих местах и в это время года зеленели только кедровые рощицы да отдельные падубы, а в низинках — большущие кипарисы. Но и открытые места здесь есть — лужки, прерии, а с вершин этих пологих холмов обычно видно очень далеко. А потом вот что случилось. Еду я, ворон считаю, а вокруг не смотрю бдительно, выезжаю на взгорок и вижу — дорога подо мной пустая. Я усердного Черныша — пятками, пятками. Ну не могли же следопыты далеко уехать. Наверняка «проказу» какую затеяли. У подножья холма рощица стояла и бежал мелкий ручеек. Я их там совсем не ожидала встретить. Думала, вперед ускакали. Но только Черныш по воде зашлепал, как Кочет с Лабёфом из кустов на лошадях выскочили. Прямо у меня на пути. Малыш-Черныш на дыбы встал и чуть меня не скинул. Лабёф со своего мустанга соскочил одним махом, не успела я и рта раскрыть, и уже стоял подле. Стащил меня с седла и наземь бросил лицом вниз. Одну руку завернул мне за спину, а сверху уперся коленом. Я пиналась и выкручивалась, но со здоровенным техасцем как тут справишься. — Посмотрим, что теперь ты запоешь, — говорит. Отломил у ивы ветку и давай мне штанину над ботинком закатывать. А я так лягалась, что ничего у него не вышло. А Кочет остался в седле. Сидел, самокрутку сворачивал и смотрел. Чем больше я лягалась, тем сильнее Лабёф напирал коленом, и я вскоре поняла, что игра проиграна. Драться перестала. Лабёф меня парочку раз больно стегнул и говорит: — Я тебе всю ногу хорошенько распишу. — И чего добьетесь? — отвечаю. А потом заплакала — ничего поделать с собой не могла, но больше от злости и смущения, чем от боли. А Кочету говорю: — И вы ему это с рук спустите? Когбёрн самокрутку бросил. И отвечает: — Нет, не спущу, наверно. Убери розгу, Лабёф. Она нас обставила. — Меня она не обставляла, — техасец в ответ. А Кочет ему: — Хватит, я сказал. Лабёф на него ноль внимания. Кочет тогда голос повысил и говорит: — Убирай розгу, Лабёф! Слышишь, я с тобой разговариваю? Техасец остановился и на него посмотрел. И говорит: — Раз уж начал — закончу. Тогда Кочет вынул револьвер с кедровыми накладками, взвел его большим пальцем и наставил на Лабёфа. — Это, — говорит, — будет твоей величайшей ошибкой, техасский поскакун. Лабёф тогда розгу с отвращением отбросил в сторону и выпрямился.