Перегон до Атланты очень длинный. Сестры поют, пока автобус едет по спагетти эстакад, накрывших центр города, направляясь к объездной дороге. Чем дальше они отъезжают от центра Атланты, тем более живописными и запущенными становятся кварталы. Красивые особняки стоят на фоне подступающих к ним сзади лесов; полные надежды маяки цивилизации, несмотря на облупившуюся краску, выбитые стекла в окнах и щедро разросшуюся траву на лужайках, говорящую о том, что сюда уже давно никто не заходит. За одним домом в баскетбольном кольце какая-то птица свила гнездо, похожее на застывший в полете мяч неправильной формы. Мила свернулась в клубок на сиденье, спит, уронив голову на грудь под неудобным углом, что напоминает Коул о долгих поездках, которые они совершали всей семьей. Тогда они с Девоном много разъезжали по проселочным дорогам, исследуя новые места, а ребенок неохотно засыпал в машине. Но когда Коул пытается усадить Милу в более удобную позу, как делала это раньше, та ворчит во сне и стряхивает с себя ее руку. По радио звучит популярная песня в стиле кантри, Вера подпевает, отбивая пальцами такт по рулевому колесу. На протяжении вот уже нескольких миль им не встретилось ни одной машины, и вот теперь сумерки крадутся между бледными полосками деревьев, рисуя узоры теней, заполняя изнутри пустые здания. Но фонари остаются немыми. Окна остаются слепыми. Если здесь и есть жильцы, они затаились, невидимые. Лес становится более густым, смыкается вдоль дороги, прижимается к ограде, и наконец автобус поворачивает к невысокой каменной стене с воротами, перекрытыми шлагбаумом, и будкой охранника с холодным голубым свечением жидкокристаллического экрана в окне – маяком в расползающихся сумерках. Или блуждающим огоньком на болоте, готовым завести в топь. Мила шевелится, откликаясь на прекращение движения, точно так же, как когда была маленькой, и трет глаза тыльной стороной руки. – Мы уже там? – Где-то. – Коул читает вывеску. – Академия Бенфилд. Автобус поднимается по широкой дороге под пологом листвы к студенческому городку, столетние здания с деревянными рамами в окнах и стенами, увитыми плющом, или, скорее, японским кудзу, предполагает Коул. Ползучий бич Джорджии. На нее производит впечатление умение Церкви переоборудовать под свои нужды самые разные помещения: приют, где кормят галлюциногенами, элитная частная школа, даже бар и театр в Мемфисе – хотя Надежда и Сострадание предпочли не заезжать туда, из-за тараканов и въевшегося налета греха. По крайней мере в этом благословенном месте комнаты, которые можно считать отдельными, – навороченный пансион для избалованных деток богатых родителей, в каждой по две кровати. Им не придется ночевать с кем-то посторонним; то есть если у Милы случится еще одно ночное происшествие… «Мокрые сны», крошка, совершенно нормально для мальчика. Этот эвфемизм совершенно в твоем духе. Коул прекрасно знает, что это такое – «спасибо, призрак!» Это все ради нее. Чтобы слова попали прямиком ей в голову. Надежда на каждом последующем Откровении нажимает все сильнее, добиваясь подробностей, имен, времени, того, что именно она испытывала в тот момент. Развешивать свое грязное белье, чтобы скрыть испачканные в буквальном смысле простыни Милы. Коул предоставляет Миле выбрать им комнату, с крошечным балкончиком, и заносит свои вещи. – Не совсем «Хогвартс», – замечает она. – Магия – это глупо, – бормочет Мила, олицетворение подросткового обаяния. – Вот. – Коул протягивает одноразовую бритву. – Я захватила это для тебя в той гостинице под Талсой. – Пафос бытовых принадлежностей, бритвы, лосьоны после бритья и дезодоранты с такими названиями, как «Прерия» и «Клык мастодонта», а также зубные щетки и ватные тампоны. – Не порежься! – окликает она Милу, удаляющуюся в ванную. – Я ношу «речь», мам. Так что если порежусь, никто ничего не увидит. – За ужином ты ее снимаешь. – Я не хочу есть. – Ты что, уже порезался, да? – Нет, не порезался. – Мила выходит из ванной, вытирая лицо полотенцем. Покупать крем для бритья слишком опасно, поскольку сестрам запрещаются такие женские тщеславные мелочи старого мира, как удаление волос на теле. Тюбик не спрячешь, он слишком большой, особенно если учесть, что у нее уже есть контрабанда: СИМ-карта, купленная риелтором Алисией, бритва и четыреста двенадцать долларов, которые ей к настоящему времени удалось забрать из «автобусного банка». Коул старается соответствовать своему добродетельному имени: сестра Терпение, при первой возможности засовывает руку, чтобы вытащить несколько купюр. Не надо хватать всю пачку и убегать с ней – пока что. Они еще слишком далеко от побережья. Мила швыряет полотенце на кровать. – Перестань обращаться со мной как с ребенком! – Ты и есть ребенок. – Мне уже тринадцать лет. Ну, будет через несколько недель. Я сам могу решать за себя. Коул прижимает пальцы к вискам. – Не всегда, тигренок. Я делаю все возможное. Мы уже почти добрались до цели. Еще одна ступень на лестнице к бегству. – Пожалуйста, не извращай высказывания Церкви в свои дурацкие шуточки! – Но это же и есть шутка. Мошенничество. Все эти догмы, покаяния – это же все ненастоящее. Не погружайся слишком глубоко. Мы в конспирации, помнишь? – Как скажешь, мам. – В нашей семье не говорят: «как скажешь». – Странно. Потому что я только что это сказал. – Она уходит. За ужином ее нет. И на молитве после ужина, и Коул начинает суетиться, старается занять свои руки, вместе с Умеренностью, Щедростью и Целомудрием занимается шитьем в учительской, выходящей окнами в сад. Это одна из их священных обязанностей – расшивать «молитвенную одежду» именами умерших. «Любимый отец». Все они любимые. «Кристофер – люблю и помню». «Молитвенную одежду» отвезут в Майами, где ее благословит сама мать Низшая, и обыкновенно Коул находила в работе успокоение, протягивая золотую нить сквозь ткань и размышляя о Девоне. Однако сейчас ее не покидает тревога и у нее болят руки. – Она еще подросток. Ты должна это понимать, – назидательно говорит Щедрость. – Ей нужно побыть одной. Стойкость послала ее обойти все комнаты, посмотреть, нет ли там чего-нибудь полезного. А у меня есть для нее овсяные хлопья, так что голодной она не останется. – Спасибо, Щедрость, ты очень добра. – Все мы стараемся как можем. Мила необыкновенная девочка. – Она действительно необыкновенная, и я говорю это не просто потому, что она моя дочь. – Язвительно. И не то чтобы Коул ревнует к тем отношениям, которые возникли между Щедростью и Милой; ее тревожит то влияние, которое приобрела над ее дочерью пышная гавайка. В настоящий момент ей меньше всего нужно, чтобы ее малышка выдавала ядовитые догмы. Рядом с Коул орудует иголкой Умеренность. Она суетится, путает слова. В Благодатях не все сестры равны между собой, но Умеренность старается. В конце концов она больше не может сдержаться. – О, Терпение, я так за тебя рада! – Понимаю. Впервые в Майами. – Она пропускает иголку туда и обратно. И мы увидимся с матерью Низшей. Мила в восторге. Это все равно что встреча с папой римским. – Умеренность, как ты могла? – стонет Целомудрие. – О! О да. – Умеренность становится пунцовой. – Встреча с матерью Низшей. Вот что я имела в виду. Коул опускает шитье. – В чем дело, Умеренность? – Извини, Щедрость! Я так рада за нее! Я не смогла сдержаться. – Кошка уже выпущена из мешка, – вздыхает Щедрость. – Говори уж теперь. – Твое Умерщвление! – сияет Умеренность. – Оно же еще только через несколько дней. – Надежда говорит, ты уже готова. Она говорит, у тебя отлично получается! – Достаточно, Умеренность. Ты же знаешь порядок. Умеренность хлопает себя по губам обеими руками, однако глаза у нее сияют. – Извини! Извини, я больше не скажу ни слова! Ого! Твою мать! – Даже не знаю, что сказать. Это уж точно. – Это восхитительная новость, Терпение. Лучшее, что только может быть, – говорит Целомудрие. – Ты переменишься, отмоешься дочиста, станешь совершенной перед Господом. – Жду с нетерпением! – говорит Коул. Но она заметила сотовый телефон Целомудрия, тот, с которого та выходит на свои старые странички знакомств, словно это Покаяние, а не пища для мастурбации. Телефон заряжается на кухонном столе рядом с тостером. – Это… просто здорово. Вы меня извините? Мне нужно немного побыть одной. – О да, чтобы все осмыслить! – Лучше всего мне сейчас немного прогуляться. Щедрость, если увидишь Милу, напомни ей, чтобы она не забыла почистить зубы. «Вот видишь? Я тоже могу быть хорошей матерью». 45. Майлс: Волк в волчьей шкуре Майлс бродит по пустынной школе, почесывая себя под складками «апологии». Ему до смерти надоели эти проклятые рясы, до смерти надоело все. Ему страшно не хватает папы. Первые недели после смерти отца, когда его постоянно пичкали таблетками снотворного на военной базе, отец снился ему каждую ночь, но это, очевидно, были кошмары, порожденные стрессом. Папа, падающий с обрыва в черный океан. Папа, превращающийся в облако мошкары, кружащейся вокруг головы Майлса. Папа, стоящий спиной к нему. Майлс хватает его, разворачивает к себе, но там, где должно быть лицо, лица нет. Только размытое пятно, растворяющееся в памяти. В последнее время сны стали более спокойными, и Майлс, просыпаясь, чувствовал себя все лучше и лучше. Они вдвоем сидят рядышком на большом диване на крыльце своего дома, с телефонами в руках, и посылают друг другу текстовые сообщения. Их любимое развлечение до Мужчинопокалипсиса. Воображая на мгновение, что все это реальность – что отец ждет его где-то, и они с мамой наконец смогут остановиться и больше никуда не бежать.