И Майлс выводит слова на своей «апологии», проводя пальцем по большим буквам, снова и снова повторяющим: «прости». Это своего рода медитация – сначала прямые линии «П», затем раскаяние «Р», «О», обозначающее жизненный круг, «С» и «Т», спокойствие и терпение, а что у нас на «И»? Изюм, возможно. Майлс определенно сожалеет о том, что на свете существует изюм. Нет, можно придумать что-нибудь получше. «Р» – это робот. «С» пусть будет супергероем. «Т» – «ты», то есть он. Ну а «И» – изобретатель. Опять-таки он. Голос матери Низшей в ушах говорит, что его любят, что всех нас любят, и бог сотворил нас такими, какие мы есть, чтобы знать наши нужды. Мы думаем, что сможем справиться одни, но это не так. Нам нужна его направляющая рука, его любовь, его отеческие наставления. Потому что он знает, что для нас лучше, и величайшее проявление веры – принять это! Ты на правильном пути, поднялся на первую ступеньку лестницы. Но ты должен держаться обеими руками, крепко стоять на ногах, быть готовым к восхождению, по одному шагу за раз, через все свои печали, подняться по лестнице к радости и прощению. Верь в божий промысел! «Пожалуйста, пусть этот промысел включает в себя санитарный перерыв», – думает Майлс. Он в отчаянии; ему ненавистна мысль воспользоваться туалетом в автобусе, в котором сквозь запах химических реагентов воняет старым говном. От такого непочтительного отношения его охватывает чувство вины. Прости, бог! Остановка должна быть в самое ближайшее время. Майлс поворачивается и смотрит на папины часы, неуклюже-большие на обмякшей маминой руке, лежащей на коленях. Она «дает отдохнуть глазам». С момента последней остановки прошел всего час. Но почему за окном темно? Словно конец мира – химические сумерки. – Мам! – толкает он мать. – Мммф… – Она трет глаза. – Сколько сейчас времени? – Я сам хотел у тебя спросить. Что случилось с небом? – Твою мать! – выдыхает мама, глядя вперед. Шоссе перегородила стоящая наискосок полицейская машина, в полумраке мигают красная и синяя лампочки. Женщина-полицейская поднимает руку. Автобус уже замедляется перед дорожным постом. Мама садится прямо, дважды пожимает ему руку. «Все будет хорошо». Но будет ли? Правда? Мама закрывает лицо «речью» и перевоплощается, просто сменив позу, ссутулившись, опустив подбородок, становясь маленькой, робкой и благочестивой. «Прими позу», – думает Майлс. Он следует маминому примеру, приглаживает непокорную прядь, натягивает «речь». Здесь смотреть не на что. Только благочестивые монашки. Сердце гулко стучит в груди, целая лавина лошадей. Но причиной тому не только страх. Но также и надежда, и не говорите маме, но, может быть, на этом все закончится. И им больше не надо будет спасаться бегством. Это ведь явится облегчением, правда? Отчасти. Ведь так? Полицейская машет рукой, чтобы Вера открыла дверь, и поднимается по ступеням в салон. На ней отвратительные солнцезащитные очки с поляризованными стеклами, похожие на узкие глазки жука, которые никому не идут, и разве она не знает, что полицейские должны носить круглые очки, как у летчиков? Она тощая, волосы у нее забраны во французскую косичку, рот маленький и злой. Майлс не знает, что они будут делать, когда полицейская покажет на них с мамой. «Мы вас разыскиваем! – скажет она. – Вы думали, что сможете от нас спрятаться. Отдайте мальчика!» Мама крепко сжимает ему руку. Потому что у них нет никакого плана, бежать некуда, и это может быть конец. У полицейской на поясе пистолет, но Майлс знает, что у Веры тоже есть пистолет, для самообороны, и он представляет, как вспыхивает перестрелка, прямо здесь, в автобусе; волна неоновых монашек выполняет приемы ниндзя, мелькают рясы, яркие краски против темно-синего мундира. И, вероятно, будут жертвы. Кто-то падает на землю, посреди «О» в одном из «прости» расплывается кровавое пятно. Наверное, Умеренность. «О нет?» – воскликнет она так, словно это вопрос. И мама будет так поглощена помощью ей, что не увидит, как он вскочит с места и набросится на полицейскую, потому что Целомудрие в беде, полицейская сделает ей захват за шею и приставит к голове пистолет, беря ее в заложники, и он окажется единственным, кто сможет ее спасти. Он ударит полицейскую Библией и оглушит ее, а Целомудрие сорвет с лица «речь», поцелует его и скажет, что она всегда знала правду. Они все знали. И ждали его… нет, это слишком приторно. Нужно гнать прочь подобные мысли. Богу это не понравится. Даже фантазии. Как говорит мать Низшая, наши мысли – это зеркало, которое мы подносим к своему сердцу. Однако полицейская не говорит ничего этого. Она удивленно кивает, словно показывая – ну да, группа монашек в сумасшедших клоунских нарядах, и что с того? – Дамы, – говорит она, – с сожалением сообщаю вам, что дорога закрыта. Мама разжимает стиснутые руки, а Майлс трясет кистями, восстанавливая кровообращение. – Но мы едем в Атланту, – говорит Надежда. – Нам нужно в Атланту. У нас строгий график. – Этой дорогой вы туда не попадете. В горах Уошито сильные лесные пожары. Там опасно. – Спасибо тебе, изменение климата, – шепчет мама. Она испытывает облегчение, огромное облегчение от того, что речь идет всего-навсего о горящих лесах, легких Земли, а не разыскивающих их полицейских. Майлс напрягается, затем замечает, что мама следит за ним и старается исправиться. – Это ужасно. Извини. Это очень страшно. Не могу себе представить опустошения, причиненные огнем. – Возможно, мы могли бы помочь, – говорит Майлс, достаточно громко, чтобы его голос донесся до полицейской. – Мы можем помочь? – Потому что это было бы что-то полезное и осмысленное – борьба с пожаром. – А, девочка, – говорит Целомудрие, – ты просто прелесть! – Мы отстаем от графика, – возражает Надежда. Полицейская качает головой. – Добровольцев у нас и так достаточно. Люди спешат на помощь со всех сторон. Если только у вас в автобусе нет пилотов пожарных самолетов, самая большая польза, которую вы можете оказать, это никому не мешать и объехать пожар стороной. – Мы будем за вас молиться, – предлагает Умеренность. – Будем вам признательны, – говорит полицейская и разворачивается. И Вера заводит двигатель, и они возвращаются в Мир Автобуса. Объездная дорога ведет на север вдоль границы Арканзаса (Майлс катает это название на языке: «арррр-кан-зассс») в сторону Талсы. Она отнимает лишних пять часов, а небо становится все более мрачным, даже несмотря на то, что автобус удаляется от пожаров, и затем медленно, постепенно синева становится черной словно знак Господа. А может быть, просто ветер дует в другую сторону. Ближе к вечеру Вера сворачивает к мотелю рядом с аэродромом. Желто-черный самолет торчит из фасада здания, словно собираясь взлететь, рядом с неоновой вывеской «Мотель Миля в небе». И более важные таблички: «Открыто» и «Есть свободные места». – Если изменить одну букву, это будет твой мотель, – говорит мама, все еще стараясь вернуть его расположение после неудачного замечания об изменении климата. Целомудрие слышит ее замечание и подхватывает: – «Мотель Мила в небе»? Пожалуй, так будет лучше. – Она поясняет, ради него: – «Миля в небе» – это неприличное выражение[78]. – Как будто он не знает. Как будто он еще маленький и глупый. – Могло быть и хуже, – говорит Умеренность. – Мы могли бы остановиться на ночь в гигантском ананасе. Владелица мотеля – веселая женщина лет шестидесяти, и они с Надеждой сразу же заводят разговор о самолетах. Майлс предполагает, что именно поэтому Вера решила остановиться здесь. Впрочем, выясняется, что владелица мотеля – друг Церкви, потому что, хотя Сердец по всей стране лишь несколько десятков, Добровольные помощники есть везде. – Мотель пуст, – говорит женщина. – Никто больше сюда не приезжает. В наши дни мало кто летает ради удовольствия, – продолжает она. – Кухню мы закрыли еще несколько месяцев назад, но если вы хотите запастись содовой и чипсами с печеньем, есть торговый автомат. И в нескольких милях отсюда есть столовая, где предлагают весьма приличный завтрак, если у вас есть желание завтра попробовать. – Не опаздывайте на вечернюю молитву, – окликает монашек Надежда, когда они разбредаются по номерам. Номер, который достается им с мамой, отвратительный, запущенный, гнетущий, две измученные двуспальные кровати, запах горячей пыли и воспоминание о дыме от пожаров. – Пойдем на разведку? – предлагает мир мама. – Готова поспорить, мы сможем проникнуть в ангары. – Да! – сияет Майлс. Сквозь трещины в бетоне взлетно-посадочной полосы пробивается трава. Каркает ворона, расправляя крылья, прогоняя Майлса и маму от своей добычи. Похоже, дохлого зайца. Они идут по аэродрому к выстроившимся в ряд ангарам, массивные железные ворота заперты, тронутые ржавчиной. Автобус остановился перед одним из них, капот поднят, Вера копается в двигателе. – Щед, передай мне ключ на полдюйма, – окликает она. – Это который? – спрашивает Щедрость, примостившаяся на корточках с другой стороны. Коул подходит к ней и выбирает из сумки с инструментом нужный ключ. – Вот, держи. – Спасибо! Хотела спросить, Надежда говорит, что среди твоих благословений есть навыки механика. Этот гребаный автобус жутко теряет воду. Мне постоянно приходится подливать, и это меня просто бесит. Ты не взглянешь? – Конечно. Только чудес не обещаю. – Пойдем, малышка, – хитро говорит Щедрость. – Оставим это экспертам. Я хочу тебе кое-что показать. Коул встревоженно поднимает взгляд. – Только далеко не уходите! – Не беспокойся, мама-медведица, мы будем прямо здесь. Щедрость ведет Майлса к воротам ангара. Угол отогнут, так что можно пролезть внутрь. Там кромешная темнота и пахнет сыростью. Даже в темноте Майлс чувствует, какой ангар большой, а от сквозняков у него на коже высыпают мурашки. – Выключатель был… где-то… здесь, – говорит Щедрость, и в десяти ярдах над головой вспыхивают яркие лампы дневного света. Свод изгибается дугой, как в соборе, пересеченный сеткой стальных балок. На бетонном полу стоят самолеты, под разными углами, словно огромные игрушки, рассыпанные гигантом. На деревянной доске, прислоненной к стене, эмблема авиационного общества Талсы с облупившейся надписью: «ЖАЖДА НЕБА». – Ого! – восклицает Майлс, устремляясь к ближайшему самолету, малышке с крылом над двухместной кабиной. Он проводит ладонью по гладкой обшивке хвостового оперения. – О, это «Сессна-150». Я видела такую на воздушном шоу на Гавайях, когда еще была маленькой. В шестидесятые их выпускали тысячами. Майлс дергает за ручку, и дверь кабины распахивается. – Смотрите! Щедрость нагибается и сплетает руки, делая ступеньку, чтобы Майлс смог забраться в кабину. Затем она обходит самолет и забирается во второе кресло. Кресла обтянуты ярко-красной кожей, приборная панель кремовая. Майлс начинает дергать ручки и щелкать тумблерами. – Поосторожнее! – смеется Щедрость. – Смотри, не взлети и не врежься в потолок! – Но аккумулятор давно умер, приборы остаются темными. Майлс берет штурвал и тянет его на себя. Какой же он упругий! – Как вы думаете, эта штука далеко сможет улететь? – Думая, что, может быть, мама сможет привести самолет в рабочее состояние. Они сбегут и спрячутся, дождутся, когда монашки перестанут их искать и продолжат путь в Атланту. И улетят к свободе, навстречу восходящему солнцу. – А, эта? Они создавались для обучения летчиков и для развлечений толстосумов. Думаю, триста миль на полном баке, максимум. Майлс понуро опускает плечи. Это была хорошая мечта – пока она продолжалась. – Сестра Щедрость, а вы хотели стать летчиком? – Не-ет. Сказать тебе, кем я действительно хотела стать? Спасателем. Для ребенка, выросшего на Гавайях, это расхожий штамп, но одно лето я работала на пляже, и мне это понравилось. Если мы найдем какое-нибудь место с бассейном, я покажу тебе некоторые приемы спасения, если хочешь. – Конечно, как-нибудь. А почему вы не стали спасателем? – Честно? А я похожа на героинь «Спасателей Малибу»[79]? Там был жестокий отбор. Ты думаешь, главное – это умение плыть с каким-нибудь придурком, висящим у тебя на шее, который вырывается и пытается утопить обоих? Но нет, нужно еще выглядеть сексуально в купальнике. Парням живот и татуировки еще сходили с рук, но только не девчатам. – Голос Щедрости становится заговорщическим. – К тому же кое-что происходило. Я имею в виду, в моем теле. Я тогда была очень наивной. Еще не познала милость Господа. Знаешь, как меня называли в школе? – Твое настоящее имя… э… я хочу сказать, греховное имя? – Ламантин. Меня называли Ламантином. И знаешь почему? – Нет. – Попробуй догадайся. – Потому что ты любила плавать? – Ему неловко, он не хочет быть жестоким.