Нина устала с ним возиться, села на стул и проворчала что-то тихое и злое. В постель не легла. Потом вошла Мариночка в ночной рубашке и пожаловалась, что у нее голова болит. И тогда он сразу вспомнил все плохое, что с ним в жизни случалось: как издевались над ним городские ребята в школе, как орала учительница Камзолкина, как била мать, как таскал за уши пьяный мамин «прихажер» дядя Коля… И заплакал. Дулин плакал — потому что был кроликом, а не мужчиной. Так Нина ему сказала. Дорога в один конец На шее у Ильи болтался фотоаппарат без пленки — ее вынули и засветили пограничники, — а на плече полупустой туристический рюкзачок. В нем лежали смена белья и учебник английского языка, который он постоянно носил с собой уже два года. На Илье была новая телогрейка и старые джинсы. Замотан вокруг шеи шарф, связанный Ольгой из черной и серой ниток, в точности того тона, что его седеющая голова. Возле трапа стояла очередь, и бывшие советские, которых было в очереди больше половины, отличались от несоветских тяжелой дурной одеждой и разной степенью ошарашенности: стоявший рядом старик в каракулевой шапке икал, а какая-то невидимая Илье женщина в гуще толпы нервно похихикивала. Илья страстно ожидал минуты, когда окажется наконец в самолете, сядет в кресло и самолет поднимется. Хотя было ясно, что рубеж уже перейден безвозвратно, но хотелось поскорее окончательно оторваться от земли. И еще сильно хотелось в уборную. Он понимал, что за каким-то окном, махая руками, стоят Ольга с Костей и прочие провожающие и ждут, наверное, что и он махнет им рукой, поднимаясь по трапу, но он даже не пытался найти глазами тот застекленный переход, где они могли стоять. Все равно он бы их не разглядел на таком расстоянии. Однако когда оказался на самом верху, обернулся в неопределенном направлении и покачал рукой, как Брежнев на трибуне, — партийно-приветственным движением. Вот он, кинематографический момент жизни, — улыбнулся про себя Илья и успокоился. Место его оказалось в предпоследнем ряду, около окна. Забито все было до отказа. Когда самолет натужно оторвался от земли, Илья произнес про себя: «Свободен! Ото всего — свободен!» Самолет тяжело набирал высоту, всех немного плющило, Илья как будто терял в весе. Казалось, что мог бы и сам взлететь без всякого мотора, на одном только чувстве безграничной свободы. Нервно хихикающая у трапа женщина, сидящая немного впереди по проходу, стала громко смеяться и всхлипывать. Баскетбольного роста стюардесса прошла со стаканом воды. «Да, да, высокая женщина… это хорошо — высокая женщина», — но он не додумал до конца то, что мелькнуло в голове. Серая мгла в окне светлела, самолет прорвался наконец к яркому синему небу, внизу остались толстые белые облака, плотные, как густо сваренная рисовая каша, грубые, как театральная декорация. Самолет все набирал высоту и стремительно уходил на запад, оставляя позади руины проклятой жизни, вязкую путаницу, страх, стыд, ложь, и он вдыхал искусственный самолетный воздух — воздух свободы и высокогорья. Впереди маячила восхитительная пустота, жизнь начиналась с чистой страницы, все помарки стерты, как ластиком. За рукав Илью теребила соседка — старая еврейка с новыми золотыми зубами: — Извините, пожалуйста, вы не могли бы поменяться со мной местами? Уверенная в ответе, она тянула ремень не в ту сторону, пытаясь его расстегнуть. — Нет, — коротко ответил Илья. — Но почему? — обиженно спросила она. — Не хочу, — не поворачивая головы, ответил он. — Но почему? — не поверила она своим ушам. Он не удостоил ее ответом. Она была куском прошлого, от которого он отвернулся. — Но так ни туда и ни сюда, — сказала растерянно женщина и обратилась к соседу, сидящему у прохода: — Извините, пожалуйста, вы не могли бы поменяться со мной местами? — Извините, пожалуйста, я не понял вас. Что вы хотели? — произнес человек с заметным акцентом. Илья посмотрел в его сторону. Седой старик, в костлявой руке — немецкая газета. Занятно. Это было то, что Илья больше всего любил: вопрос, загадка, детали, детали… Шелковый заграничный галстук в полоску, белая рубашка из рубчатой, неизвестной ткани, потрепанный пиджак и особенно немецкая газета — сразу зацепили взгляд. — Да я к окну хотела. Гражданин вот не пустил, так я хоть к проходу сяду. — Она все еще яростно дергала ремень, но Илья не помог. Смотрел с неприязненным интересом: наглая какая тетка. Старик встал, оказался очень высоким и худым и совершенным с виду иностранцем. Хотя пиджак… — Подождите минуту, я вам помогу отстегнуть. — Сосед выпустил тетку из ловушки, вышел в проход. Она тут же плюхнулась на его место. — Сразу видно, культурный человек, — громко, с укором Илье, одобрила она его поведение. — Простите, вы сначала пропустите меня на ваше место, а потом сядете. — Он стоял в проходе, склонив голову, в выжидательной позе. — Ага, ага, — закивала она и подняла зад. Илья ухмыльнулся, встретился глазами со стариком: тонкое глазное касание, без слов — мол, забавно, вот дурища нахальная, — но в глазах соседа никакого отзыва. Обменялись местами. Старик сел и кивнул Илье. Развернул газету. Названия не видно. Тетка не оставляла его в покое: — Ой, вы прям по-иностранному читаете? — Да, — кивнул он. Илья отвернулся к окну. Небо сияло, но восторг сломался. Ему хотелось поговорить с этим необычным соседом, но теперь, после приставаний тетки, было неловко. Тетка не унималась: — Ой, а по-какому? — В данном случае по-немецки, — улыбнулся старик, уже не отрываясь от газеты. После небольшой паузы она снова задала ему вопрос — громким шепотом: — Скажите, извините — а вы еврей? — Да, — улыбнулся он. — И куда вы едете — в Израиль или в Америку? «Ну, жидовская морда», — подумал Илья. Он прямо-таки наслаждался этой сценкой. — Я до тридцать третьего года жил в Германии. Возвращаюсь на родину Я очень долго жил в России. — Так вы иностранец? — восхитилась тетка. Он улыбнулся: — Теперь да. — Вот и я думаю, на нашего не похож. А я до Вены, а потом в Америку. Сын уже там. Я сначала не хотела, а потом думаю — ладно. Жалко, конечно, все пришлось оставить. — Ей хотелось поговорить, и собеседник ей подходил. Немец был воспитанный человек, отвечал на дурацкие вопросы этой чумички. Илья сразу вычислил — уехал в тридцать третьем, когда Гитлер пришел к власти. Наверное, был коммунистом. В России, конечно, сидел. Это биография. Вероятно, восстановил западногерманское гражданство. С ним действительно интересно было бы поговорить. Илья отвернулся к окну, но то волшебное чувство, которое обрушилось на него при взлете, рассеялось, и он уже спустился с высот, размышлял о том, встретит ли его Пьер, который обещал прилететь в Вену, или придется ехать в какой-то переселенческий лагерь — общагу, набитую эмигрантами. Нет, нет, он вырвется. В конце концов, есть знакомые, даже друзья, позвоню, может, пришлют денег, и Пьер, конечно, поможет. Может, в Италию… или во Францию махнуть. Там была Николь, хорошая знакомая. Да есть к кому обратиться, в конце концов. А там, может, продастся часть коллекции. Тот первоначальный, свежий восторг постепенно возвращался. Дали самолетную еду — чудесную. Прошел еще час. В иллюминатор видны были горы — неужели Альпы? Он даже вслух произнес: «Альпы». Старик-сосед, который как будто дремал, неожиданно вскинул голову и обратился к Илье: — Позовите, пожалуйста, стюардессу. Мне плохо. Илья нажал кнопку вызова. Старик закрыл глаза. Он был изжелта-бел, хватал открытым ртом воздух. — Срочно… врача… — прохрипел он. Судорожно, с хриплыми вздохами, втягивал в себя воздух, потом откинулся на спинку кресла и замер с открытым ртом. Тетка с ужасом смотрела на соседа. Подошла стюардесса. Она взяла старика за руку. Искала пульс. Тетка, стоявшая в проходе, поняла раньше всех и завыла простонародным сильным голосом: «А-а-а». И тогда Илья понял, что его сосед мертв. Эмиграция Эдвина Яковлевича Винберга закончилась.