— Да мне все равно, может, и не в Израиль. Приглашение я получила из Израиля, а куда попаду, не знаю. Может, в Америку… — Ну, хорошо, хорошо… Только объясни мне, как это тебе в голову пришло, черт-те что! — никак не мог успокоиться Илья. — Чего же тут не понять, Илья? Мне к пятидесяти, сердце плохое. Моя мама в сорок три от сердечного приступа умерла. Мне Илюшу оставить не на кого. А там лечебные учреждения хорошие, его возьмут, он не погибнет. А здесь — что он без меня? В комнату вошел Илюша маленький. Ростом он был несуразно велик и деформирован болезнью: руки с длиннющими кистями и тонкими вислыми пальцами, маленький подбородок и впалые глаза… бедный, бедный… Кроме аутизма, нашли и еще какой-то редкий синдром, но и аутизма вполне хватило бы… — …без меня, без меня, без меня… — угрожающе произнес он. Люда усадила его и сунула в руки яблоко. — Хорошие клиники, человеческое обращение, уход, — у нас нет другого выхода, — очень спокойно говорила Люда. — Нет другого выхода, — с нелепо-радостной интонацией повторил Илюша. Илья в тот же вечер подписал приготовленную Людмилой бумагу: он не возражал. Сына он видел еще несколько раз. Последний — когда провожал их в аэропорт. Оля сунула Илье перед отъездом в аэропорт огромного плюшевого медведя: — Отдай своему мальчику, пусть на память будет. — Больно здоров мишка, — взвесил Илья игрушку на руке. — Так и мальчишка, как я понимаю, здоровенный. Илья никогда не дарил сыну мягких игрушек, да и вышел по возрасту парень из «плюшей». Илюша маленький засиял при виде медведя, содрал с него целлофановую обертку и прижался совсем уже взрослым лицом к мягкому брюху. — Это Оля с Костей велели передать тебе медведика, — бормотал Илья, сам себе удивляясь: с чего это он назвал имена своих домашних, которых и не знал его неудачный сынок. — Медведик, медведик, — радовался Илюша, а Илья-отец морщился от неловкости и боли. Илья уже подъезжал к станции метро «Речной вокзал», когда Людмила попросила стюардессу пересадить их в первый ряд, где для длиннющих ног мальчика было побольше места, и Илюша устраивался, повторяя последние слова, услышанные им на родине: — … хороший билет, хороший билет… В Америке Людмила долго мучилась, прежде чем решилась сдать Илюшу в лечебницу. Может, и не сдала бы, но с годами он стал агрессивным, она не могла с ним справиться. Два года его продержали в лечебнице, а потом перевели в заведение, что-то вроде интерната, где он проходил специальные курсы, по окончании которых мог делать какую-то несложную работу. Люда навещала его по воскресеньям. Привозила ему белый шоколад, который он очень любил, и большие бутылки с колой. Дорога в один конец занимала больше двух часов — от Брайтон-Бич, где ее поселили в доме для бедных, до отдаленной части Квинса. Шесть лет каждое воскресенье навещала она сына и каждый раз, возвращаясь домой, валилась на двуспальную кровать, выданную в благотворительной «Найане», закрывала глаза и благодарила Бога, что мальчик сыт, в тепле, обеспечен медицинской помощью. В одно из воскресений она не приехала, но он, кажется, этого и не заметил. Программа по социализации шла очень хорошо, и еще через год он получил первую в жизни работу: два раза в неделю продавал газеты в киоске в одной остановке от заведения. За работу он получал десять долларов и шел в маленький магазинчик, где его знали, покупал себе гостинцы — плитку белого шоколада, бутылку кока-колы и лотерейный билет. Он показывал пальцем на плитку, и черный продавец говорил: — Шоколад? — Шоколад, шоколад, — отвечал Илья. Потом указывал на лотерейный билет, и продавец протягивал ему запечатанную бумажку со словами: — Вот тебе хороший билет… — Хороший билет, — повторял он. Жизнь его наладилась совершенно, у него были друзья, с которыми он проводил время перед телевизором. С тех пор как Люда перестала приезжать, русские слова как будто вовсе ушли из его странной памяти, которая держала много стихов, ставших с течением лет иностранными. В последнюю неделю мая Илья отработал в киоске до полудня, получил свою десятку и купил плитку шоколада, колу и лотерейный билет. Билет оказался более чем хороший — он принес главный выигрыш, 4 миллиона 200 тысяч долларов. Интернат, в котором он жил, был рассчитан на бедных. Миллионеров в нем не держали. Миллионер же плохо представлял себе сложную задачу, которая перед ним возникла. По закону Илья считался недееспособным. Мать его умерла. Пытались разыскать отца, Илью Брянского. После долгой переписки и многочисленных запросов установили, что отец проживает в Мюнхене. Когда нашли его следы, оказалось, что он недавно умер. Адвокаты разыскали сводного брата Константина. Костю вызвали, и он полетел в Нью-Йорк. Он смутно помнил, что у Ильи был сын от первого брака. Врачи предупредили его о болезни новоявленного брата. При виде его Костя ужаснулся, но виду не подал. Он похлопал тощего гиганта по плечу и сказал по-русски: — Привет, брат. Тот расцвел улыбкой: — Привет, брат! Костя вытащил из бумажника фотографию Ильи: — Вот Илья. Илья взял в руки фотографию и озарился: — Илья. — Я — Костя. Илья немного посоображал и произнес с напряжением: — Медведик. Но Костя ничего не знал о последнем Олином подарке. Илья еще несколько раз повторил «медведика», а потом стал читать стихотворение… Когда за городом, задумчив, я брожу и на публичное кладбище захожу, решетки, столбики, нарядные гробницы… Дочитал до конца. — Еще, — попросил Костя. И Илья, сморщив лоб, изловил в своей больной, но необъятной памяти, следующее. Он читал долго — все любимые стихи покойного Ильи, с той самой интонацией и похожим голосом. Костя смотрел на этого больного немолодого уже мальчика, вспоминал отчима — остроумного, живого, талантливого, — одновременно прикидывал, что надо будет сейчас найти аналогичное заведение, не социальное, а коммерческое, для богатых, оформить опекунство, разобраться со счетами, заново наладить эту диковинную жизнь. Потом Костя повел свежеобретенного брата в кафе. Тот показал пальцем на большой ягодный торт. — Тебе кусок или целый? — спросил Костя. — Целый, — ответил Илья, застенчиво опустив глаза. Костя немного подумал, и спросил еще раз: — Тебе целый торт или одну порцию? Илья еще более застенчиво устремился взором на свои кроссовки немыслимо огромного размера и промолчал. — Понятно. Есть своя логика, — кивнул Костя. — Логика, — радостно подтвердил Илья и сел за столик, как послушный ребенок. Официантка принесла торт и колу для Ильи и минеральную со льдом для Кости. Была только середина июня, но нью-йоркская жара уже началась, и кондиционера, конечно, не было в этом захудалом месте. Илья с серьезным детским наслаждением ел пластмассовой вилочкой кусок за куском. Голова у Ильи была точь-в-точь как у покойного отца — темно-каштановая, кудрявая, с ранней проседью. Да и по лицу гуляло сходство, но несколько карикатурное. Костя вспомнил с кинематографической отчетливостью, как сидят они втроем — он, восьмилетний, — на берегу озера — Валдай? Ильмень? Плещеево? — на закате солнца возле костра, отчим длинными грязными пальцами очищает картошку от припекшейся золы, а по озеру ходят полосы света, розовые, малиновые, желтые от заходящего солнца, и мама, сияя рыжиной в волосах, смеется, и отчим смеется, и он, Костя, счастлив и любит их навеки. Бедный Илья! Бедная Оля!