Я включила проектор и покрутила линзу, чтобы сфокусировать ее, и из роскошных бархатистых черных оттенков на стенке камина явилось изображение. Вот вид на Букшоу со стороны ворот Малфорда, и картинка движется вдоль аллеи каштанов в сторону дома. Следующий кадр: «роллс-ройс» «Фантом II», принадлежащий Харриет, стоит на гравиевой дорожке у парадного входа. Потом возник кадр с Харриет в кабине «Веселого призрака». Я узнала несколько статуй на заднем плане, сейчас, спустя десять с лишним лет, они лежат в руинах посреди неухоженных изгородей на Висто. Харриет улыбается в камеру и, держась двумя руками за боковые стенки кабины, поднимается и ставит ногу на длинное крыло биплана. Харриет! Моя мать. Двигающаяся и дышащая – как будто она до сих пор жива! И она еще более прекрасна, чем я могла себе представить. Казалось, она светится изнутри и озаряет своей улыбкой мир и все в пределах досягаемости. Короткие взъерошенные волосы, стрижка боб – она напомнила мне одну из тех знаменитых женщин-авиаторов в старых новостных лентах, но без ощущения злого рока, нависавшего над многими из них. Она помахала, и камера отодвинулась, чтобы сфокусироваться на двух маленьких девочках, изо всех сил махавших в ответ и поднимавших ладони, видимо, прикрывая глаза от солнца. Фели и Даффи – в возрасте примерно семи и двух лет. Когда Харриет осторожно спустилась с крыла, я в первый раз увидела ее выступающий живот. Хотя он был частично скрыт ее летной амуницией, довольно легко было заметить, что она беременна. Эта выпуклость под ее брюками – это я! Как удивительно – одновременно присутствовать при этой сцене и не присутствовать, будто ассистент на шоу фокусника. Что я почувствовала? Замешательство? Гордость? Счастье? Ничего подобного. Лишь осознание горького факта, что Фели и Даффи разделили тот далекий солнечный день вместе с Харриет, а я нет. Теперь крупный кадр, как приближается отец, видимо, он вышел из дома. Он бросает застенчивый взгляд и чем-то поигрывает в кармане жилета, а потом улыбается в камеру. Эту сцену, по-видимому, снимала Харриет. Быстрая перемена места действия: теперь на заднем плане Фели и Даффи барахтаются, словно уточки, у берега декоративного озера, а отец и Харриет, которых снимает кто-то еще, устраивают пикник на ковре перед Причудой. Это сцена, которую я рассматривала в лаборатории. Они улыбаются друг другу. Он отворачивается, чтобы что-то достать из плетеной ивовой корзины, и в этот самый момент она становится смертельно серьезной, поворачивается к камере и произносит пару слов, артикулируя их с преувеличенной старательностью, как будто дает кому-то инструкции сквозь оконное стекло. Я оказалась застигнута врасплох. Что сказала Харриет? Вообще я первоклассный чтец по губам. Я обучилась этому искусству самостоятельно, сидя за завтраками и обедами и затыкая уши пальцами, а потом используя ту же технику в кино. Я сиживала на единственной в Бишоп-Лейси автобусной остановке, заткнув уши ватой («Доктор Дарби говорит, что у меня ужасная инфекция, миссис Белфилд») и расшифровывая разговоры ранних пташек, отправлявшихся за покупками на рынок в Мальден-Фенвике. Если только я не ошибаюсь, Харриет произносит: «Сэндвичи с фазаном». Сэндвичи с фазаном? Я остановила проектор, нажала кнопку перемотки и снова посмотрела эту сцену. Причуда и ковер. Харриет и отец. Она снова произносит эти слова. «Сэндвичи с фазаном». Она выговаривает слова так четко, что я почти слышу звук ее голоса. Но к кому она обращается? Она и отец явно перед камерой, а кто же за ней? Что за невидимый третий участник присутствовал на этом давнем пикнике? Мои возможности узнать ограничены. Фели и Даффи – Даффи уж точно – были слишком малы, чтобы помнить. И вряд ли я могу спросить у отца, не рассказав, что нашла и проявила забытую пленку. Я предоставлена сама себе. Как обычно. – Фели, – сказала я, остановив ее посреди второй части Патетической сонаты Бетховена, Andante cantabile. Когда Фели играет, любое вмешательство приводит ее в бешенство, что автоматически дает мне преимущество, пока я сохраняю абсолютное спокойствие и сдержанность. – Что? – рявкнула она, вскакивая на ноги и захлопывая крышку рояля. Раздался приятный звук: что-то вроде гармоничного мычания, довольно долго отдававшегося эхом в струнах рояля, – будто Эолова арфа, на чьих струнах, по словам Даффи, играл ветер. – Ничего, – ответила я, делая такое выражение лица, будто меня обидели, но я смирилась. – Просто я подумала, что ты можешь захотеть чашечку чаю. – Ладно, – продолжила Фели. – К чему ты клонишь? Она знала меня так, как волшебное зеркало знает злую королеву. – Ни к чему не клоню, – сказала я. – Просто пытаюсь быть милой. Я вывела ее из равновесия. Видно по ее глазам. – Ну, хорошо, – неожиданно сказала она, воспользовавшись возможностью. – Я не откажусь от чашечки чаю. Ха! Она думает, что победила, но игра только началась. * * * – Ее величество желает чашку чаю, – сказала я миссис Мюллет. – Если бы вы были так любезны приготовить его, то я бы отнесла сама. – Конечно, – ответила миссис Мюллет. – Я в два счета сделаю. Миссис М. всегда говорит «в два счета», когда она раздражена, но не хочет этого показывать. Фели уже опять вернулась к сонате Бетховена. Я молча поставила чайник на стол и села прямо, вся внимание, сдвинув колени и скромно сложив руки – копируя жену викария Синтию Ричардсон. Я даже несколько чопорно поджала губы. Когда Фели закончила, некоторое время я сохраняла почтительное молчание, считая до одиннадцати, – отчасти потому, что это мой возраст, а отчасти потому, что одиннадцать секунд кажутся мне идеальным соотношением между восхищением и нахальством. – Фели, мне в голову пришла мысль… – начала я. – Как оригинально, – перебила она меня. – Надеюсь, ты ничего не сломала. Я пропустила ее слова мимо ушей. – Ты когда-нибудь думала о том, чтобы играть для кино? Вроде «Краткой встречи» или Варшавский концерт в «Опасном лунном свете»? – Возможно, – ответила она с некоторой мечтательностью, забыв свой недавний сарказм. – Возможно, однажды меня пригласят. Единственным профессиональным выступлением Фели во время фильма были бестелесные руки в так и не законченном фильме Филлис Уиверн, несколько сцен из которого были сняты в Букшоу, перед тем как звезда, так сказать, плохо кончила. Я знала, как разочарована тогда была Фели. – Некоторым людям везет настолько, что их снимают в кино еще детьми. Они говорят, что так у них вырабатывается намного больше уверенности в себе. Эйлин Джойс[9] говорила об этом на «Би-би-си». Низкая ложь. Эйлин Джойс не говорила ничего подобного, но я знала, что поскольку она музыкальный идол Фели, одно лишь упоминание ее имени придаст правдоподобие моей выдумке. – Очень жаль, что тебя не снимали на пленку, когда ты была ребенком, – добавила я. – Может, это помогло бы тебе. Задумавшаяся Фели смотрела из окна гостиной на декоративное озеро. Вспоминала ли она тот далекий день, когда ей было семь лет? Я не могла пустить ситуацию на самотек. – Странно, не так ли, – поднажала я, – что у Харриет не было камеры? Мне казалось, что у человека вроде нее должна быть… – О, у нее ведь была! – воскликнула Фели. – Еще до твоего рождения. Но когда появилась ты, она ее отложила – по очевидным причинам. Обычно я бы сказала какую-нибудь грубость, но необходимость, как кто-то заметил, – мать сдержанности. – По очевидным причинам? – переспросила я, готовая снести любое пренебрежение, лишь бы этот разговор продолжался. – Не хотела сломать ее. Я рассмеялась слишком громко, ненавидя себя. – Готова поспорить, она извела на тебя километры пленки, – заметила я. – Километры, – подтвердила Фели. – Километры, и километры, и километры.