Это Харриет. Харриет… Моя мать. 2 О чем я подумала? Что я почувствовала? Я так и не поняла. Вероятно, печаль от того, что наши надежды окончательно рухнули? Облегчение, что Харриет наконец вернулась домой? Ей следовало бы лежать в гробу скучного черного цвета. С ледяными серебряными ручками и потупившими взгляд херувимами. Но нет. Он сделан из роскошного дуба и отполирован до такого сверкающего блеска, что мне резало глаза. Я поймала себя на том, что не могу смотреть на него. Довольно странно, но в этот момент мне вспомнилась сцена из концовки романа миссис Несбит «Дети железной дороги», когда на вокзале Бобби бросается в объятия несправедливо приговоренного к заключению отца. Но для нас не будет трогательного финала, ни для меня, ни для отца, Фели или Даффи – ни для кого. Нет никакой счастливой развязки. Я бросила взгляд на отца, как будто он мог подать мне знак, но он тоже застыл в своем персональном леднике за пределами скорби и проявления чувств. Гроб был накрыт «Юнион Джеком». Альф Мюллет резко вскинул руку в салюте и стоял так очень долго. Даффи ткнула меня локтем в бок и сделала еле заметное движение подбородком. В южном конце платформы в стороне от остальных стоял довольно полный пожилой джентльмен в темном костюме. Я сразу же узнала его. Когда носильщики медленно двинулись в сторону от поезда, сгибаясь под печальной ношей, он уважительно снял черную шляпу. Это был Уинстон Черчилль. Что в этом мире могло привести бывшего премьер-министра в Бишоп-Лейси? Он стоял в одиночестве, наблюдая в леденящем молчании, как мою мать несут к открытым дверям катафалка, возникшего словно ниоткуда. Черчилль наблюдал, как гроб, сопровождаемый офицером с обнаженной саблей, аккуратно пронесли мимо отца, Фели, Даффи и меня, и затем встал плечом к плечу с отцом. – Она была Англией, – проворчал он. Словно пробудившись ото сна, отец поднял глаза и сосредоточил взгляд на лице Черчилля. После очень долгой паузы он сказал: – Она была бо́льшим, премьер-министр. Черчилль кивнул и сдавил отцовский локоть. – Мы не можем себе позволить терять де Люса, Хэвиленд, – тихо произнес он. Что он имел в виду? Краткий миг они стояли бок о бок в лучах солнца, двое мужчин, выглядевших так, будто они потерпели поражение, двое братьев по чему-то далеко выходившему за пределы моего понимания, чему-то, что я даже не могла вообразить. Потом, обменявшись рукопожатиями с отцом, Фели, Даффи и даже тетушкой Фелисити, мистер Черчилль подошел к тому месту, где стояла я – чуть в стороне от остальных. – А вы, юная леди, тоже пристрастились к сэндвичам с фазаном? Эти слова! Именно эти слова! Я слышала их раньше! Нет, не слышала – видела. У меня внезапно волосы встали дыбом. Голубые глаза Черчилля пронзительно смотрели на меня, как будто заглядывали в самую душу. Что он имел в виду? На что, во имя всех святых, он намекает? Что, по его мнению, я должна ответить? Боюсь, я покраснела. Это все, на что я была способна. Внимательно вглядываясь в мое лицо, мистер Черчилль взял меня за руку и слегка сжал своими удивительно длинными пальцами. – Да, – наконец пробормотал он себе под нос, – да, я уверен, что ты тоже. И с этими словами он отвернулся и медленно зашагал по платформе, торжественно кивая головой направо и налево и приветствуя жителей по пути к ожидающей его машине. Хотя он уже целую вечность не занимал эту должность, его пухлое тельце, бульдожье лицо и пристальный взгляд больших голубых глаз продолжали источать осязаемую ауру величия. Даффи придвинулась к моему уху. – Что он тебе сказал? – прошептала она. – Что соболезнует, – соврала я. Не знаю почему, но я знала, что следует поступить именно так. – Только то, что он соболезнует. Даффи бросила на меня косой злобный взгляд. Как это возможно, подумала я, что сейчас, когда наша мать лежит мертвая прямо перед нами, мы, две сестры, на грани того, чтоб вцепиться друг другу в глотки из-за пустякового повода? Абсурд, но так обстоят дела. Могу предполагать только, что такова жизнь. И смерть. Что я знала наверняка, так это то, что мне надо домой – запереться в тишине своей комнаты. Отец был занят, обмениваясь рукопожатиями с людьми, желавшими выразить ему свои соболезнования. В воздухе повисло змеиное шипение повторявшихся «ссс»: – Соболезную, полковник де Люс… мои соболезнования… соболезнования, – ему повторяли это снова и снова, каждый по очереди. Чудо, что отец не сошел с ума на этом самом месте. Неужели никто не может придумать что-то пооригинальнее? Однажды Даффи сказала мне, что в английском языке примерно полмиллиона слов. Имея такое разнообразие в своем распоряжении, можно предполагать, что хотя бы один человек может найти более оригинальные слова, чем глупое «мои соболезнования». Вот о чем я раздумывала, когда от толпы отделился высокий человек в слишком толстом и тяжелом для такого чудесного дня пальто и приблизился ко мне. – Мисс де Люс? – поинтересовался он удивительно приятным голосом. Я не привыкла, чтобы ко мне обращались «мисс де Люс». Так обычно обращались к Даффи, или Фели, или к тетушке Фелисити. – Я Флавия де Люс, – ответила я. – А вы кто? Доггер научил меня давать такой ответ автоматически, когда со мной заговаривают незнакомцы. Я глянула вбок и увидела, что Доггер с внимательным видом стоит рядом с отцом. – Я друг, – продолжил незнакомец. – Просто друг семьи. Мне надо поговорить с тобой. – Извините, – сказала я, делая шаг назад. – Я… – Пожалуйста. Это жизненно важно. Жизненно? Человек, использующий слово «жизненно» в повседневной речи, вряд ли может быть негодяем. – Что ж… – Я заколебалась. – Скажи отцу, что Егерь в смертельной опасности. Он поймет. Я должен с ним поговорить. Скажи ему, что Гнездо в… Внезапно глаза мужчины расширились от удивления – или это был ужас? – когда он бросил взгляд за мое плечо. Что – или кого? – он увидел? – Пойдем, Флавия. Ты заставляешь всех ждать. Фели. Моя сестра одарила незнакомца сдержанной вежливой улыбкой, кладя руку мне на плечо и сильно сжимая без особой на то необходимости. – Погоди, – сказала я, ныряя в сторону и выскальзывая из ее хватки. – Я буду через минуту.