– Никакие деньги не помогут мне за две недели создать сложный автомат. – А я уверена, что ты сможешь. Обязательно сможешь. Я тебе помогу. Необходимые детали закажем у златокузнеца и других мастеров, – сказала Вероника, улавливая в своем голосе страх. Доктор Рейнхарт расхаживал по мастерской, доставая из ящиков разные предметы. – И что я скажу другим заказчикам? Они тоже ждут. Я должен выполнить их заказы! – Отец, не знаю почему, но я почувствовала, что отказать ей было нельзя. Эта женщина не просто богатая аристократка. Если ей понравится твоя работа, она может стать постоянной заказчицей. – Но как мне успеть за две недели? Я ведь ремесленник. Каждая моя вещь – единственная в своем роде. Я не пеку их, как пирожки. Pardieu![10] Неужели за эти недели ты ничему не научилась? Он достал из бюро лист бумаги и начал писать. На мгновение сердце Вероники сжалось от страха: вдруг отец пишет в монастырь, прося их подготовиться к ее возвращению? Из-за приказного тона мадам де Мариньер она опрометчиво согласилась и испортила ему все дела. Но потом доктор сказал: – Нам потребуются самые миниатюрные оси, шестеренки, рычажки и валики. Надо будет приспосабливать шкатулку, которую я уже начал делать. Мне одновременно понадобится помощь эмальера, камнереза и изготовителя пружин. Жозеф, возьми письмо. Перво-наперво отправляйся к месье Вильеру. Время у нас на вес золота. – Да, месье, – ответил Жозеф, протягивая руку за письмом. – Теперь задание для тебя, Мадлен. Эту записку отнесешь золотых дел мастеру. Растолкуй ему, что мой заказ сейчас важнее всех прочих. Взяв другой лист, Рейнхарт обмакнул перо в чернильницу, написал несколько слов и посыпал песком. – И конечно же, нам нужна живая птица. Птица в клетке. Самая очаровательная и волшебная, какая попадется тебе на глаза. Мы должны опираться на живые образчики. – Да, доктор Рейнхарт, – пробормотала Мадлен. Взяв записку, она собралась уйти, как вдруг Вероника сказала: – Я пойду с Мадлен. – Веронике хотелось потрафить отцу, но еще больше ей хотелось выскользнуть из дому. – Мы найдем что-нибудь великолепное. – Хорошо. Иди. А потом будешь мне помогать. – Рейнхарт смотрел на дочь, но казалось, он смотрит сквозь нее. – Раз уж ты согласилась, мы сделаем птичку для этой мадам де Мариньер. Такую, каких ее приятель отродясь не видел. И не простую, а с маленьким сюрпризом. Доктор Рейнхарт как-то странно засмеялся. Веронике отцовский смех не понравился. Молча одевшись, Мадлен с Вероникой вышли из дому. Их путь лежал на набережную Мажисери. С площади Дофина они свернули на Пон-Нёф. Мост пульсировал жизнью, вбирая в себя самые светлые и темные потоки парижской жизни. Навстречу шли продавцы песенников, торговцы рыбой, шарлатаны, выдающие себя за лекарей, продавцы сомнительных снадобий. Все они громогласно расхваливали свои товары, перекрикивая грохот колес и цоканье копыт. В воздухе удушливо пахло конским навозом, шкурами, человеческим потом и щелоком. Невдалеке высился бронзовый памятник Генриху IV. Конная статуя была плотно облеплена нищими, среди которых встречались безногие, безрукие и одноглазые. Тела многих покрывали отвратительные струпья. Кто-то протягивал миски, рассчитывая на подаяние, иные склонялись в молитве. После возвращения в Париж Вероника покидала дом всего несколько раз, и то в карете. Сейчас она оказалась в людском водовороте. Люди шли, бежали, лавировали, чтобы не столкнуться с портшезом и не попасть под колеса фиакров, телег и под конские копыта. Веронике стало тревожно. Взглянув на Мадлен, она увидела, что и горничная не в лучшем состоянии. Наверное, испугалась отцовского гнева. Впрочем, Мадлен с самого начала показалась ей нервной, всегда держащейся начеку, словно ожидала быть пойманной. Они шли мимо нескончаемых столов, прилавков и опрокинутых ящиков, где продавали каштаны и яблоки, кастрюли и поварешки, мыло, духи, ремесленные орудия, ковры, потертые книги и изрядно поношенную одежду. Людской поток становился все гуще, а кучеры – все раздраженнее. Веронику удивило, что люди почему-то вылезали из карет и шли пешком, вливаясь в общую сутолоку: женщины в ярких атласных платьях и мужчины в пурпурных камзолах и башмаках на высоком каблуке пробирались сквозь грязь и истоптанную солому. Между ними пастух гнал стадо коров. Достигнув конца моста, Вероника и Мадлен увидели опрокинувшийся фиакр. Его остов треснул, а то, что находилось внутри, вывалилось на грязную землю. Двое мужчин с красными лицами орали друг на друга, размахивая руками. На обочине сидела женщина, прижимая к лицу окровавленный платок. Вокруг нее собралась небольшая толпа зевак. – Это случается сплошь и рядом, – сказала Мадлен, взглянув на место происшествия, потом на оторопевшее лицо Вероники. – Есть даже плата за увечья: столько-то ливров за сломанную ногу и столько-то – за сломанную спину. – Казалось, горничную совсем не ужасает столь обыденное отношение к человеческому телу. – Сами виноваты. Смотреть надо, куда едут. Сойдя с моста, они очутились на набережной Мажисери, где смыкались восточная и западная оси города. Веронике казалось, что сюда стекались и съезжались все парижане, и теперь ей предстояло проталкиваться сквозь эту живую стену, двигаясь чуть ли не впритык. Здешние толпы были далеки от элегантности. Разинутые рты, полные желтых или сгнивших зубов, обрюзгшие или изъеденные оспинами лица, носы, красные от злоупотребления выпивкой, а то и вовсе отвалившиеся по причине сифилиса. Воняло немытыми телами, табаком, затхлой пудрой для париков и газами, исторгаемыми голодными желудками. Все это ударяло ей в ноздри, смешиваясь со зловонием Сены и едва позволяя дышать. – Теперь уже недалеко, – заверила ее Мадлен и взяла за руку, дабы Вероника ненароком не попала под лошадь и не ступила ногой в отбросы. Рядом с горничной Вероника чувствовала себя увереннее. Она вовсе не была напугана, скорее потрясена, удивлена и возмущена тем, что ее так долго держали вдали от реальной жизни. Середину дороги занимала сточная канава, несущая в реку отбросы растительного и животного происхождения. Вскоре в воздухе запахло серой. Вероника и Мадлен приближались к дубильным мастерским, стоящим по берегу Сены. Девушку затошнило. Мадлен невозмутимо вела ее дальше. Через какое-то время к человеческим крикам и плеску воды добавились птичьи трели. Здесь находились магазины и лавки продавцов птиц. В клетках помимо канареек и голубей прыгали белки и тощие, жалкого вида обезьянки. Место показалось Веронике знакомым. Из всех магазинов она выбрала самый впечатляющий, с позолоченными буквами вывески, сообщавшей, что заведение принадлежит некоему Анж-Огюсту Шато, Oiseleur du Roi[11]. Они вошли. В изящных клетках щебетали зяблики, канарейки и какаду. Рядом кричали попугаи ара. Увидев посетительниц, владелец снял позолоченную клетку и, держа перед собой, сказал: – Перуанский соловей. Таких сладкозвучных песен вы еще не слышали. Заглянув в клетку, Вероника увидела заурядную коноплянку. – Благодарю, месье, но нам нужна птичка покрасивее. Желательно с разноцветными перьями. Он тут же достал клетку с попугаем ара, в оперении которого перемежались ярко-желтый и голубой цвета. – Прекрасный экземпляр, только мы рассчитываем на еще более редкую птицу. Меньше этой. Такую, которая грациозностью может соперничать с заказчицей и которую доктор Рейнхарт воспроизведет в серебре и украсит сапфирами. Владелец стал показывать им разных птиц. У одних перья были таких причудливых расцветок, что закрадывалась мысль, а не раскрашены ли они. У других мутные глаза намекали на скорую кончину. И вдруг Мадлен заметила в самом конце магазина голубую птичку, тихо сидящую в серебряной клетке. – Как насчет вон той птахи? – Прекрасный выбор, мадемуазель! Это луизианская сапфировка. Очень редкая. Он принес клетку. Основное оперение у птицы было яркого лазурного цвета с оттенками голубых тонов, а хвост и головка – черно-белыми. – Если не ошибаюсь, это сойка, – сказала Мадлен. – Очень похожа на сойку, только не коричневая, а голубая. Владелец раздраженно нахмурился: – Да, но такое оперение встречается крайне редко. Птичка смотрела на Веронику блестящим черным глазом. – Сколько? Птицелов назвал непомерно высокую цену, явно взятую с потолка. Мадлен фыркнула и покачала головой, тихо сказав Веронике: – Птица не стоит и половины. – Месье, предлагаем вам за нее десять луидоров, – сказала Вероника. – Двенадцать. – Десять, и ни сантима больше. Вероника сделала вид, что собирается уйти, хотя знала: она купит голубую сойку. Такой удивительной птицы она еще не видела. – Одиннадцать, и птичка ваша. Вероника кивнула, снова взглянув на сойку. Какое чудесное, совершенное создание! Они купили сойку и пошли обратно. Невдалеке от моста Пон-Нёф их внимание привлекла кучка людей, окружившая продавца памфлетов. – Еще один ребенок пропал! – выкрикивал он. – Читайте! Здесь все написано! Вероника подошла ближе, чтобы прочитать памфлет в поднятой руке продавца. «Пропала дочь швеи!» – гласил заголовок. «Неужели по нашим улицам тайно разгуливает похититель детей?» – было написано ниже. Вероника взглянула на Мадлен, которая тоже смотрела на текст памфлета. До сих пор ей казалось, что горничная не умеет читать. Может, она ошибалась? – Ты знаешь, что там написано? – Откуда ж мне знать, мадемуазель? – ответила Мадлен и покраснела. – Там рассказывается об украденной девочке. Ты слышала о чем-нибудь подобном? Мадлен торопливо взглянула на нее. В серых глазах угадывалось беспокойство. – Да, мадемуазель. Слышала о пропавших детях с острова Сите. Это случилось недавно. – Сколько пропало? – Двое мальчиков. Один двенадцати лет. Был подручным у булочника. Второй, тринадцатилетний, находился в учениках у свечного мастера. Вроде еще одна девочка. Может, были и другие. – Что значит «может»? Почему об этом неизвестно? – В холодное время года уличные ребятишки часто исчезают. – И куда они убегают? Мадлен посмотрела на нее с легким упреком: – Они умирают, мадемуазель. От холода. Вероника сглотнула: – Им что, негде найти пристанище? – Надолго не удается. Их прогоняют из Парижа. Вероника представила вереницу детей, которых силой вытесняют в окрестные леса и поля. Неужели таковы нравы Парижа? Наверное, ей нечему удивляться.