Когда Мадлен поднялась наверх, чтобы почистить серебро, то увидела Веронику стоящей перед кроличьим домиком. Домик опустел. Грубо сделанная дверца была распахнута настежь. У Мадлен сжалось сердце. – Мадемуазель Вероника, что случилось? – Ему потребовалась кроличья шкура. Так он и сказал. Мадлен стало трудно дышать. – Ваш отец? – Да, – ответила Вероника, продолжая глядеть на пустую клетку. – Шкура сделает автомат более похожим на живого кролика. Мадлен встала рядом с девушкой, подыскивая слова. Она с самого начала знала: кролик долго не проживет. Жозеф рассказывал ей, что Рейнхарт не пощадил ни гусыню, несущую золотые яйца, ни другую живность. Каждому он сохранял жизнь до тех пор, пока зверек или птица требовались ему в качестве модели (или «образчика», как он говорил), после чего переходил к изготовлению следующей игрушки. И все равно содрать шкуру с кролика, успевшего стать любимым питомцем его дочери, было жестоко. Разве он не замечал, что Вероника брала кролика на прогулку, гладила и ласкала? Или, наоборот, все видел, но решил преподать девушке своеобразный урок? – Я только начала к нему привыкать, – сказала Вероника. – Да, мадемуазель. – Бледное лицо Вероники на мгновение напомнило ей Сюзетту, и Мадлен почувствовала неуместную жалость к хозяйской дочери. – Хотите, я куплю вам другого кролика? Сегодня и схожу в тот же магазин. – Спасибо за доброту, Мадлен, но не надо делать глупостей. Ну зачем мне кролик? «Он тебе еще как нужен, – подумала Мадлен. – Больше тебе некого любить». Она тут же отругала себя за мягкотелость. Так она быстро окажется в тупике. Если жизнь ее чему и научила, так это умению держать себя на замке и не поддаваться чувствам. Пора и Веронике учиться тому же. Ранним вечером, накрывая на стол к обеду слуг, Мадлен продолжала думать о Рейнхарте. Она представляла блестящий скальпель и быстрые руки, снимающие с кролика шкуру. – За месяц это второй пропавший, – услышала она слова Эдме. – Вначале подмастерье булочника на площади Дофина. Теперь помощник торговца свечами на улице Каландр. Смуглый мальчишка. Всего тринадцать лет. – Куда они подевались? – спросила Мадлен, поднимая голову. – В том-то и закавыка, что никто толком не знает. Торговец считает, что парень просто сбежал. Но говорят, это проделки флотских. Вылавливают молодняк и посылают на острова. Такое уже бывало. Мадлен понимала, о чем речь. Вот уже тридцать лет, как молодежь отправляли во французские колонии. – Но ведь раньше туда посылали только узников. Предлагали: чем томиться в тюрьмах, езжайте работать на островах. – Узников посылали, но не только их. Хватали и молодняк из бедноты и всех грузили, будто охапки дров. Жизнь тех, у кого пусты карманы, гроша ломаного не стоит… Давай угощайся. Эдме выставила на стол блюдо с пирогом, от которого соблазнительно пахло мясом и травами. Мадлен подумала об Эмиле, который сейчас наверняка играл на улице. Вспомнилось, как она ходила ему за лекарством. – В аптеке я слышала разговор двух женщин. Они говорили о девушке, которая ушла из дому и не вернулась. – Когда это было? – Еще в январе. Женщины считали, что она убежала со странствующей ярмаркой, – сказала Мадлен, отрезая себе кусок пирога. – А кто знает, сколько бездомной детворы пропадает, – вздохнула Эдме. – Уж их-то точно никто не хватится. – Верно. Мадлен сразу вспомнила девочку с улицы Тевено и собственное потрясение при виде опустевшего подъезда. Только откусив пирога, Мадлен сообразила, откуда взялась начинка. Она со стуком положила вилку, бормоча, что у нее скрутило живот. Стараясь не смотреть на Эдме, она налила себе супа. Смешно. За год она слезинки не уронила, а теперь отказывается есть какого-то жалкого кролика. Вскоре Мадлен заметила, что Жозеф наблюдает за ней, глядя сквозь бокал вина. Вдруг он угадал ее мысли и посчитал дурочкой? В жизни слуг не было места чувствам. По правде говоря, там не было места почти ни для чего. Потом она увидела, что и его кусок пирога остался нетронутым. Их глаза встретились. Когда Эдме уселась за стол, Мадлен спросила: – А что случилось с первым мальчишкой – подмастерьем пекаря? Он тоже сбежал? – Так говорил пекарь, когда хватился мальца. Но тогда он не знал о других пропавших. Мог бы поискать получше. У Мадлен похолодело под ложечкой. – Мне нужно проведать мать. Я недолго. Хочу убедиться, что дома следят за племянником. – Давай иди, – разрешила Эдме. – Но не прохлаждайся. За тобой еще стирка. Эмиля она увидела на ступенях крыльца. За это время он похудел. Лицо измученное, сероватые круги под глазами. Он не вскочил и не бросился ей навстречу. – Эмиль, ты никак опять болел? – Обыкновенная простуда, – пожал плечами мальчик. Это при его-то легких. Простуда всегда изматывала его, выжимая все соки. Мадлен присела рядом: – Напрасно маман ничего мне не сообщила. Могла бы послать записку в дом часовщика. Но Мадлен и сама могла бы прийти пораньше. Она почувствовала знакомое угрызение совести. Девушка полезла в карман и достала завернутый в носовой платок кусок яблочного торта, который стащила в кухне. Эдме делала торты из яблочного мармелада, добавляя для вкуса корицу. – Ешь. Даже лакомство вызвало у Эмиля лишь слабую улыбку. – Ну и штучка. В доме часовщика это едят вместо хлеба? Тогда понятно, почему ты позабыла про меня. – Неправда, Эмиль. Я о тебе помню всегда. Просто у меня дел полным-полно. Присесть некогда. Я отпросилась, и то ненадолго. Он кивнул, но серые мальчишечьи глаза по-прежнему смотрели на нее с упреком, и угрызения совести превратились в спазм душевной боли. – Скоро я приду снова и буду приходить раз в два-три дня. Обещаю. Хорошо? Эмиль не ответил. Взяв у нее лакомство, он начал медленно жевать. – Что нового дома? – спросила Мадлен. – Почти ничего, – сказал с набитым ртом племянник. – Новая девушка появилась. Клодиной звать. Поселилась в комнате Одиль. – Так… – выдохнула Мадлен. Надо поскорее вызволять ребенка отсюда. Уже которая девушка приходит сюда здоровой и цветущей, а потом ее выбрасывают потасканной и больной. Хватит Эмилю нюхать зловоние ступенек и такое же зловоние, исходящее от клиентов борделя. Пятисот ливров хватит, чтобы открыть собственный магазин и торговать живностью. Никакого роскошества, но их с Эмилем жизнь станет безопаснее. Там она сама будет устанавливать цены и правила, и ей не придется торговать своим телом. – Эмиль, я должна попросить тебя кое о чем. – Чего еще? Мадлен подбирала слова, не зная, как лучше ему объяснить. – За месяц пропало двое ребят немногим старше тебя. Куда – никто не знает. – Эмиль недоуменно посмотрел на нее, и Мадлен торопливо продолжила: – Наверное, я зря тревожусь. Тебя это никак не касается. И все-таки прошу тебя: будь осторожнее. Не уходи слишком далеко от дома, особенно один. Гуляй вместе с другими детьми или с кем-то из девушек. А если незнакомые люди предложат тебе пойти с ними куда-то, сразу отказывайся, беги к бабушке или Коралине и все им расскажи. Договорились? – А зачем незнакомым людям меня куда-то звать? – Говорю тебе, может, ничего и не случится. Но ты никуда не ходи с чужими. Это нельзя… Ты понял? – Ну, если ты просишь… – пожал плечами Эмиль. – А почему мне нельзя жить в доме, где ты служишь? Мадлен вздохнула, обняв племянника за талию: – Любовь моя, я бы с радостью тебя взяла, но часовщик не позволит. – Но я же полезная маленькая машинка. Ты сама говорила! – Да. И маман нужна твоя помощь. – (Эмиль высвободился из ее объятий и отодвинулся.) – Эмиль, потерпи немного. Осталось всего три недели, а потом… Она осеклась. Нельзя рассказывать о своих надеждах. Мальчишка может проболтаться, а если маман заподозрит, что Мадлен затевает побег, ее замыслы рухнут. Девушка знала, чем кончались побеги из борделя. Бывало, девушки решались взбунтоваться против маман и сбегали, в чем были. Но договоренности маман с полицией были двусторонними, потому она так и лебезила перед полицейскими. Беглянкам редко удавалось скрыться. Лапа закона хватала их и возвращала в бордель. Мадлен придется как-то договариваться с маман или исчезать так, чтобы не нашли. – Что потом, Маду? – Эмиль повернулся и вопросительно посмотрел на нее. – Потом я очень надеюсь, что наша с тобой жизнь станет лучше, mon petit. Считай, она у нас начнется сначала. Мадлен не могла вернуться к маман. Вдали от борделя, с его обитательницами и порядками, она ясно увидела, какую жалкую жизнь влачила там. Возвращение в «Академию» ее доконает, и не столь важно, каким образом. Нет, она ни за что туда не вернется.