Katy Hays THE CLOISTERS Copyright © 2022 by Katy Hays + Atria Books, a Division of Simon & Schuster, Inc., is the original publisher Обложка А. Рысухиной Коллаж по мотивам Таро Е. Микаелян © Смирнова М. В., перевод на русский язык, 2023 © Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2023 * * * Посвящается Эндрю Хэйсу (и радиостанции «The Cheese») Первый день нам дает и последний наш день. Сенека «Эдип» Пролог Смерть всегда посещала меня в августе. Медленный и изысканный месяц мы превратили в нечто стремительное и жестокое. Это была перемена, быстрая, как карточный фокус. Я должна была это предвидеть. То, как будет лежать на полу библиотеки тело, то, как будут разрыты сады в поисках улик. Я должна была заметить, как наша зависть, жадность и амбиции ждут, чтобы сожрать нас всех, подобно змее, пожирающей собственный хвост. Уроборос. И хотя мне теперь известны темные истины, которые мы скрывали друг от друга тем летом, какая-то часть меня все еще тоскует по Клойстерсу и по тому человеку, которым я была тогда. Когда-то мне казалось, что все могло пойти по-другому. Что я могла бы отвергнуть или работу, или Лео. Что я могла бы так и не поехать на Лонг-Лейк тем летним вечером. Даже коронер мог бы отказаться от вскрытия. Но у меня никогда не было подобного выбора. Теперь я это знаю. В последнее время я много думаю об удаче. Удача. Luck. Возможно, от средневерхненемецкого glück, означающего везение или счастливый случай. Данте называл Фортуну ministra di Dio, служительницей Бога. На самом деле Фортуна – просто старомодное слово, обозначающее судьбу. Древние греки и римляне всё делали в угоду судьбе. Они строили храмы в ее честь и связывали свою жизнь с ее капризами. Они обращались к сивиллам и пророкам. Они рассматривали внутренности животных и изучали предзнаменования. Даже Юлий Цезарь, как говорят, перешел Рубикон только после того, как бросил пару игральных костей. «Iacta alea est» – жребий брошен. От этого броска зависела вся дальнейшая судьба Римской империи. По крайней мере, Цезарю в тот раз повезло. Что если вся наша жизнь – то, как мы живем и умираем, – уже определена за нас? Хотели бы вы знать исход, если бы бросок костей или расклад карт мог подсказать его вам? Может ли жизнь быть настолько прозрачной, настолько тревожной? Что если все мы просто Цезари? Ждем удачного броска, отказываясь видеть, что ждет нас в мартовские иды[1]… Поначалу было легко пропустить предзнаменования, которые преследовали Клойстерс тем летом. Сады, всегда изобилующие полевыми цветами и травами, терракотовые горшки с лавандой, яблоня сорта «Криппс Пинк», цветущая сладким белым цветом. Из-за жары наша кожа постоянно была влажной и покрасневшей. Неизбежное будущее, которое нашло нас – не мы нашли его. Неудачный бросок. Я могла бы это предвидеть, если б только, подобно грекам и римлянам, знала, что искать. Глава 1 Я прибыла в Нью-Йорк в начале июня: в тот самый период, когда жара нарастала, накапливаясь в асфальте, отражаясь от стекол, – пока не достигала пика, который не спадал до самого сентября. Я направлялась на восток, в отличие от многих других выпускников моего класса в Уитман-колледже, которые ехали на запад, в Сиэтл и Сан-Франциско, иногда в Гонконг. Правда заключалась в том, что я ехала на восток отнюдь не в то место, на которое рассчитывала изначально, – например, не в Кембридж или в Нью-Хейвен, или хотя бы в Уильямстаун. Но когда пришли электронные письма от заведующих кафедрами, в которых повторялись такие фразы, как «мы очень сожалеем… конкурсный отбор кандидатов… желаем удачи в будущих начинаниях…», – я была благодарна за то, что хоть одна заявка принесла положительный результат: летняя партнерская программа в Музее искусств Метрополитен. Я знала, что это было одолжение моему почетному научному руководителю, Ричарду Линграфу, который когда-то был одним из светил Лиги плюща[2], пока непогода на Восточном побережье – или сомнительные события в его альма-матер? – не заставили его уехать на запад. Они называли эту программу «партнерской», но на самом деле это была стажировка с мизерной стипендией. Для меня это не имело значения; я бы работала на двух работах и заплатила бы им за то, чтобы оказаться там. В конце концов, это был музей Метрополитен! Это была та престижная практика, в которой нуждались такие, как я – выходцы из неизвестной школы. Впрочем, Уитман-колледж был не таким уж неизвестным. Но поскольку я выросла в Уолла-Уолла, пыльном одноэтажном городке на юго-востоке Вашингтона, где находился Уитман-колледж, мне практически не попадались жители других штатов, знавшие о его существовании. Все мое детство прошло в этом колледже, и постепенно его волшебство рассеялось. Если другие студенты приезжали в кампус с радостью, чтобы вступить во взрослую жизнь, то я не имела возможности начать все с чистого листа. Это было связано с тем, что оба моих родителя работали в Уитман-колледже. Моя мама – в столовой, где она составляла меню и планировала тематические вечера для студентов первого курса, обитавших в общежитиях: баскский вечер, эфиопский, асадо[3]… Если б я проживала в кампусе, она могла бы планировать и мое питание, но финансовая льгота, которую Уитман-колледж предоставлял сотрудникам, распространялась только на оплату обучения, поэтому я жила дома. Мой отец, однако, был лингвистом – хотя и не числился на кафедре. Самоучка, бравший книги из библиотеки Пенроуз в Уитман-колледже, он научил меня различать шесть латинских падежей и разбирать сельские итальянские диалекты, и все это в перерывах между своими рабочими сменами в колледже. То есть до того, как летом перед моим выпускным классом он попал под машину и был похоронен рядом с моими бабушкой и дедушкой, за лютеранской церковью на окраине города. Отец так и не рассказал мне, откуда у него любовь к языкам, – только говорил, как он благодарен за то, что я разделяю ее. – Твой отец гордился бы тобой, Энн, – сказала Пола. Это был конец моей смены в кафе, где я работала: Пола, хозяйка кафе, наняла меня почти десять лет назад, когда мне было пятнадцать. Помещение было длинным и узким, с потемневшим жестяным потолком, и мы оставили входную дверь открытой, надеясь, что свежий воздух прогонит задержавшиеся запахи ужина. Время от времени по широкой улице снаружи проползала машина, ее фары рассекали темноту. – Спасибо, Пола. Я отсчитывала чаевые на стойке, изо всех сил стараясь не обращать внимания на красные рубцы, образовавшиеся на предплечье. Обеденная суета – более бурная, чем обычно, из-за выпускного в Уитман-колледже – заставила меня ставить тарелки, горячие от саламандры[4], прямо на руку. Путь из кухни в столовую был достаточно долгим, а керамика обжигала руку при каждой ходке. – Знаешь, ты всегда можешь вернуться, – сказал бармен Джон, отпустил ручку крана и передал мне пивной стакан. Нам разрешалось выпить только одну порцию пива за смену, но это правило соблюдалось редко. Я разгладила последнюю долларовую купюру и сложила деньги в задний карман. – Знаю. Но я не хотела возвращаться. Призрак моего отца, так необъяснимо и внезапно погибшего, словно витал над тротуарами в кварталах, обрамлявших центр города, даже над побуревшим пятачком травы перед кафе. Те способы спасения, на которые я полагалась – книги и исследования, – больше не позволяли мне уйти от этого ощущения достаточно далеко. – Даже если осенью нам не понадобится персонал, – продолжал Джон, – мы всё равно возьмем тебя на работу. Я пыталась подавить панику, которую испытывала от перспективы вернуться в Уолла-Уолла осенью, и тут услышала позади себя слова Полы: – Мы закрыты. Я оглянулась через плечо на входную дверь, где собралась толпа девушек; одни читали меню в тамбуре, другие протискивались в раздвижную дверь, отчего табличка «Закрыто» шлепнулась о дерево. – Но вы всё еще подаете, – заявила одна из них, указывая на мое пиво. – Извините. Закрыто, – подтвердил Джон. – Да ладно, – фыркнула другая девица. Их лица порозовели от теплого алкогольного румянца, но я уже представляла, чем закончится эта ночь: черными пятнами под глазами и синяками на ногах – тут и там. За четыре года в Уитман-колледже у меня никогда не было такой ночи – только кружки пива и обожженные предплечья. Пола остановила их, раскинув руки в стороны, и вытолкнула обратно за дверь, а я снова переключила внимание на Джона. – Ты их знаешь? – спросил он, небрежно вытирая деревянную стойку. Я покачала головой. В колледже было трудно завести друзей, если ты единственный студент, не живущий в общежитии. Уитман-колледж в этом отношении отличался от государственных школ, где такие вещи были обычным делом. Это был маленький гуманитарный колледж; маленький, дорогой гуманитарный колледж, где все жили в кампусе или, по крайней мере, начинали в нем свой первый учебный год. – В город стекается народ. Ты ждешь выпускного? Джон посмотрел на меня выжидающе, но я в ответ лишь пожала плечами. Я не хотела говорить ни об Уитман-колледже, ни о выпускном. Просто хотела забрать свои деньги домой и надежно спрятать их вместе с другими накопленными чаевыми. Весь год я работала пять вечеров в неделю, даже брала дневные смены, когда позволял график. Если я не была в библиотеке, то находилась на работе. Я знала, что переутомление не поможет мне избавиться от воспоминаний об отце или отрицательных ответах на запросы, но оно притупляло остроту реальности. Мама никогда ничего не говорила о моем графике или о том, что я прихожу домой только спать, но она была слишком занята своим собственным горем и своими собственными разочарованиями, чтобы обсуждать мои. – Вторник – мой последний рабочий день, – сказала я, отстранившись от барной стойки и осушив то немногое, что осталось в моем стакане, после чего перегнулась через стойку и поставила его на полку для посуды. – Осталось всего две смены. Пола подошла ко мне сзади и обвила руками мою талию, и, как бы мне ни хотелось, чтобы скорее наступил вторник, я позволила себе прижаться к ней, прислонив голову к ее плечу. – Ты ведь знаешь, что он никуда не ушел, верно? Он может видеть, как ты живешь. Я не верила ей; я не верила никому, кто говорил мне, что существует некая магия или логика, – но все равно заставила себя кивнуть. Я уже поняла, что никто не хочет слышать о том, что такое потеря на самом деле. * * * Через два дня я надела голубую полиэстеровую мантию и получила свой диплом. Моя мама присутствовала там, чтобы сфотографировать церемонию и посетить вечеринку кафедры истории искусств, которая проходила на мокрой лужайке перед полуготическим Мемориальным зданием, самым старым в кампусе Уитман-колледжа. Я всегда остро ощущала, насколько молодым было это здание, построенное в 1899 году, по сравнению со зданиями в Гарварде или Йеле. Методистская церковь в Клакато, скромное строение, возведенное в 1857 году и обшитое деревянными планками, была самым старым зданием, которое я когда-либо видела лично. Возможно, именно поэтому меня так притягивало прошлое – в юности оно было от меня слишком далеко. Восточный Вашингтон представлял собой в основном пшеничные поля и зернохранилища, серебряные силосные башни, которые никогда не демонстрировали свой возраст.