Боевая кровь северян всегда побеждает. Они сильнее, дерзостней, проворней, живее. Снега и льды их краев заставляют биться пульс так быстро, как не в силах сделать это сонное солнце Юга; их мускулы сотворены из более прочного вещества, их выносливость больше. Да, северные племена всегда выходят победителями… Но не так-то легко превзойти мастерство и военную хитрость южных племен! И пока северяне следовали за знахарями дальше в море, чтобы увериться в окончательном их изгнании, южане под покровом ночи вернулись и захватили во вражеском лагере всех женщин и детей, да еще старых, расслабленных стариков; их переправили на Остров Мертвого Тела, превратили в заложников. Словно крепостной стеной, лодки южан кольцом охватили остров, и сквозь них доносились рыдания пленных женщин, бормотанье стариков, плач маленьких детей. Вновь и вновь бросались на это кольцо из лодок мужи Севера и вновь откатывались назад. Казалось, сгустился воздух от тучи отравленных стрел, воды потемнели от крови. И день ото дня круг каноэ южан делался тоньше и тоньше: сказывались стрелы северян, точность их прицела. Повсюду плавали лодки, лишенные гребцов, или, того страшнее, управляемые одними мертвецами. Лучшие из воинов-южан уже пали; и тогда их величайший Тайи поднялся на высокую скалу восточного берега. Не думая о тысяче стрел и копий, направленных ему в грудь, храбрец поднял руку ладонью наружу — в знак переговоров. В тот же миг все опустили оружие, и ухо каждого северянина стало внимать его словам. — О мужи Верхнего Берега, — молвил он, — вы многочисленнее нас, ваше племя сильнее, ваша выдержка больше. Нас же начал одолевать голод, нас становится все меньше. К тому же наши пленники — женщины, дети и старики — истощили запасы пищи. Если вы не пойдете на наши условия, мы будем сражаться до последнего. Завтра же на ваших глазах мы перебьем всех пленных, ибо нам нечем их больше кормить. Но мы согласны вернуть вам жен, матерей, отцов и детей, если получим за каждого по одному из лучших и храбрейших молодых воинов, которые согласятся принять смерть вместо них. Молвите! Вот ваш выбор! И тотчас же десятки юных воинов поднялись в лодках северян. Воздух наполнился радостными криками, ликующими воплями. Казалось, весь мир зазвенел голосами этих юных мужей, громко взывающих в невиданной храбрости: — Возьмите меня, но верните моего престарелого отца! — Возьмите меня, только оставьте племени мою маленькую сестру! — Возьмите меня, только освободите жену и мальчика! И договор был заключен. Двести героев, славных юных мужей, подгребли к острову, прошли сквозь заградительный круг из каноэ и вступили на берег. Гордо реяли их орлиные перья, а духом и дерзостью они были подобны богам. Расправив плечи, шли они твердой поступью, неколебимые сердцем. В свои каноэ собрали они две сотни пленников. Вновь рыдали жены, бормотали старики, голосили дети, но эти юные боги с медно-красной кожей ни в чем не поколебались, ни в чем не смутились. Их слабые и бессильные родичи были спасены — что теперь значила для них такая малость, как смерть? Освобожденных пленников тотчас окружили соплеменники, но цвет замечательного народа был в руках врага; эти доблестные мужи столь мало ценили жизнь, что с готовностью, с радостью отказались от нее ради спасения всех, кого любили, о ком заботились. Были среди них испытанные воины, сразившиеся в десятках битв, и юноши, еще не достигшие расцвета сил, что впервые натягивали лук; но сердце их, храбрость и самоотверженность были едины. Они замерли перед длинным рядом воинов-южан. С поднятой головой, дерзким взглядом, гордо обнаженной грудью. Каждый, нагнувшись, сложил у ног оружие, затем выпрямился, безоружный, и засмеялся в лицо смерти. Тысячи стрел взвились в воздух, из двухсот доблестных уст вырвался смертный крик — ликующе, победно, — словно глас всесильных владык; и вот двести бесстрашных северных сердец перестали биться. А наутро племена Юга увидали, что место, где они пали, покрылось пылающими огнецветами. И тут смертельный ужас объял их. Они покинули остров, а когда ночь вновь укрыла их, разместились в своих каноэ и, бесшумно проскользнув сквозь Теснины, обратили носы лодок к Югу, и с тех пор эти берега уже больше не видели их. — Что за доблестные мужи, — прошептала я, едва только вождь завершил свою необыкновенную легенду. — Да, мужи! — эхом отозвался он. — Белые люди называют его Островом Мертвого Тела. Таков их обычай, но мы, сквомиши, зовем его Островом Мертвых Мужей. Собранные купами сосны, общие очертания острова были теперь сумрачны и неясны. Покой, глубокий покой царил над водами, и пурпур летних сумерек сменила серая мгла. Но я знала, что в глубине чащи на Острове Мертвого Тела растет цветок пылающей красоты; его краски скрыты нисходящей ночною тьмой, но там, в святая святых его лепестков, бьется сердце и бежит кровь множества храбрых мужей. ЧАРОДЕЙКА ИЗ СТЭНЛИ-ПАРКА Есть в Стэнли-Парке известная многим тропа, что ведет к месту, которое я всегда любила называть Соборной рощей, — семье из шести лесных великанов, образующих над головой свод, исполненный благородного совершенства. Но нет во всем мире собора, чья колоннада из мрамора или оникса могла бы соперничать с этими чистыми, красновато-коричневыми стволами, налитыми соками и кровью жизни. Нет фрески, способной сравниться с тонкостью кружев, что повисли фестонами между вами и далеким небом. Никакой изразец, мозаика и мрамор не поражают так, как простой красновато-коричневый ароматный покров, устилающий их изножье. В них заключена душа природной архитектуры, и, создавая их, природа превзошла все свои творения. Ни за что не найти ей более безупречного рисунка, никогда не создать большей гармонии. Но и деревья, изваянные божественной рукой, и собор, поставленный рукой человека, несут общую печать: дух святыни. Правда, не всякий поддастся высоким порывам, созерцая величественный собор; но кто способен устоять перед этой державной рощей, не изведав возвышенных мыслей, очищения нашей грубой природы? Надеюсь, те, кто прочтет эту короткую легенду, никогда не смогут уже созерцать рощу соборных деревьев без думы о славных душах, что они в себе заключают; ибо, согласно поверьям индейцев с Побережья, в них и вправду живет людская душа, и мир стал лучше оттого, что когда-то они имели дар речи и сердце могучих мужей. Передавая эту легенду, мой тилликум не употреблял слова «чародейка». На языке чинук нет понятия, ему равнозначного, но жесты красноречивых рук так ясно выразили нечто среднее между магией и колдовством, что я выбрала слово «чародейка» как наиболее близкое к тому, что он хотел передать. Всего несколько шагов за соборными деревьями — и заглохшая, забытая тропа уводит вправо, переходя в густую чащу. Только глаз индейца способен различить эту тропу, а он не выразит особого желания посетить ту часть парка, что лежит вправо от великой рощи. Ничто — ни в этом, ни в заоблачном мире — не соблазнит индейца с Побережья наведаться в сокровенную глушь этих диких уголков парка, ибо там, коварно скрывшись от глаз, прячется чародейка, в которую все они верят. Нет ни одного племени в округе, которое не знало бы этой необыкновенной легенды. Вам расскажут ее и те, кто выходит на рыбную ловлю в Игл-Харборе, и племена с реки Фрейзер, сквомиши с Теснин, из Миссии, с верховьев Инлета, и даже племена с Норс-Бенд; но никто не возьмется служить вам проводником. Ибо тот, кто хоть раз попадет под власть чародейки, уже не сможет покинуть этого места. Воля его ослабеет, разум затмится, ноги откажутся нести его вперед, и он станет кружить, кружить вечно, словно вокруг невидимого магнита. И даже когда смерть милосердно придет к нему на помощь, его бессмертный дух будет продолжать вечное кружение и не сможет достичь краев Счастливой Охоты. Подобно соборным деревьям, и чародейка имела когда-то человечью душу; только это была низкая, а не благородная душа. Индейские поверья особенно красивы, когда речь в них заходит об уроках действия добра и зла на душу человека. Сагали Тайи знает способы обессмертить тех и других. Людей, что таят злые помыслы, тех, чье сердце не ведает добра, кто кровожаден, жесток, мстителен, черств, Сагали Тайи обращает целиком в один только камень, не дающий приюта зернам и росткам, даже мхам и лишайникам; ибо такой камень не содержит влаги — как и те сердца, что не знали молока человеческой доброты. Лишь в одном примечательном случае добродетельный человек был превращен в камень: скала Сиваш. Но индеец, повествуя о нем, удовлетворенно улыбнувшись, обратит ваше внимание на тонкое деревце, венчающее этот царственный монумент. Он скажет, что деревце возникло там с самого начала, чтобы служить людям знаком: добро человеческого сердца продолжает жить и тогда, когда перестает существовать тело. Потому что людей добрых, человечных, участливых, милосердных Сагали Тайи превращает в деревья, чтобы и после смерти они могли вечно приносить добро человеку: даровать бесконечное благо живым, плодоносить, давать тень и приют, поставлять им строительный материал и тепло очагу. Их соки, смолы и волокна, их жизнь и краски обогащают, питают и поддерживают человека; в деревьях нет и следа зла, все в них — добро, сердечность, помощь и движение роста. Они дают пристанище птицам, наполняют музыкой ветры, из них рождаются луки и стрелы, лодки и весла, блюда, ложки и корзины. Их служение человеку не имеет цены, и любой индеец, излагающий эту историю, перечислит все блага и добродетели деревьев. Не диво, что Сагали Тайи избрал именно их хранителями душ великих и добрых. А чародейка из Стэнли-Парка была самым страшным злом, какое есть на земле, и потому она заключена в голый белый камень, которого избегают мох, лоза и лишайник, а на поверхности его разбросаны, словно брызги, бесчисленные черные точки, въевшиеся в нее, точно кислота. Эта богом проклятая душа ютилась некогда в теле ведьмы; а она бродила вверх и вниз по Побережью, по берегам, забиралась в далекую глубь материка, бросая свой черный глаз на безвинных людей, сея несказанные беды и недуги. Всюду разносила она с собой черное колдовство, в которое верит каждый индеец, — магию, что ослабляет руку воина в битве, что наносит увечья, калечит умы и жизнь, плодит безумие, сеет мор и поветрие; словом, она была семенем всякого зла, какое только способно постигнуть человечество. А сама ведьма была неподвластна смерти; рождались и старились, потом вымирали целые поколения, приходили новые им на смену, а ведьма все жила, ожесточив сердце на род людской; злы были дела ее, жестоки помыслы. Она разбивала сердце, губила тело и душу, добывала славу чужими слезами, упивалась несчастьями, щедро сея их по своей воле. И высоко в небесах Сагали Тайи плакал от горя, видя страдания своих детей человечьих. Он не мог решиться погубить ведьму, ибо дух ее продолжил бы свою разрушительную работу; в великом гневе повелел он четверым Мужам, своим неизменным посланцам, превратить эту ведьму в камень и внутри его заключить дух колдуньи, чтобы снять ее проклятье с несчастного рода людского. И вот Четверо Мужей вошли в исполинскую ладью и направились, по своему обычаю, вверх по Теснинам. Приблизившись к месту, известному ныне под именем Проспект-Пойнта, они услыхали смех. Он доносился с вершины прямо у них над головой, и, взглянув вверх, они увидели ведьму, которая дерзко насмехалась над ними. Выйдя из лодки, они стали подниматься по скалам, преследуя ее, а она, приплясывая, удалялась, скользя, словно блуждающий огонек, и с насмешкой взывала к ним: — Берегитесь, о мужи Сагали Тайи, не то я ослеплю вас своим черным глазом. Остерегайтесь преследовать меня! Все дальше и дальше уводила их ее пляска сквозь дикие заросли, все дальше и дальше шли они следом, пока не достигли самой середины опоясанного морем перешейка земли, который мы знаем под названием Стэнли-Парка. Тут самый великий, самый могучий из Четверых поднял руку и вскричал: — О женщина с каменным сердцем, будь же камнем навечно, и навсегда храни по черной отметине за каждое из твоих черных дел! И едва он произнес это, ведьма обратилась в камень, который находится, по преданию, в самой середине парка. Такова легенда о чародейке. Взаправду ли существует тот камень, нет ли — как знать? Достоверно одно: ни один индеец не возьмется помочь вам разыскать его. Трое разных индейцев передавали мне, как пятнадцать — двадцать лет назад двое туристов — мужчина и женщина — заблудились в Стэнли-Парке. Когда же спустя неделю их разыскали, мужчина был мертв, а женщина безумна, и каждый из моих рассказчиков твердо верил, что в своих скитаниях они повстречались с камнем и вынуждены были кружить вокруг него, оказавшись во власти чародейки. Но эта дикая история имеет, к счастью, самый неожиданный и прекрасный конец. Четверо Мужей, опасаясь, что злобное сердце, заключенное в камень, все же будет творить свое черное дело, промолвили: «У края тропы мы должны поместить созданий столь добрых и величавых, чтобы они были могущественней, сильнее, действеннее этого зла». И тогда они выбрали в народе самых добрых, самых добродетельных мужей, чьи сердца были полны любовью к своим сородичам, и превратили этих милосердных душ в статную группу деревьев Соборной рощи. Сколь славные плоды принес со временем замысел Сагали Тайи! Добро одержало победу над злом, как он того пожелал; разве не скрыт камень где-то в неведомой части парка, так что ничей глаз не видит его? И разве тысячи людей, что прибывают к нам из самых дальних концов света, не ищут этого исполненного чудной красоты места, чтобы замереть во власти величавого молчания, почти благодати, которой веет от группы исполинов-деревьев? Эта история больше, чем любая другая из всех, что индейцы Ванкувера поведали мне, раскрывает любовь племен Побережья к доброте и ненависть — к жестокости. Если племена эти и были когда-то воинственным народом, не похоже, чтобы они уж очень гордились своим прошлым. Заговорите с кем-нибудь из них, и, отзываясь о человеке, которого особенно почитают и любят, они первым делом скажут: «Он человек добрый». Перечисляя качества, столь ценимые краснокожими, они никогда не назовут его храбрым или богатым, удачливым или даже сильным. По разумению прибрежных племен, если человек добр, он уже обладает всем. И почти все их легенды, без исключения, повествуют о наградах за нежность и самопожертвование, за физическую чистоту и непорочность помыслов. Зовите их сказками, если угодно, — во всех них есть здравый смысл, рожденный, без сомнения, незаурядным умом; больше того, в них говорится о вере индейцев в торжество лучших порывов человеческого сердца и в сокрушительное поражение худших. Беседуя со многими из моих добрых тилликумов, я убедилась, что предание о чародейке относится к числу наиболее известных, и из всех, в которые они меня посвятили, пользуется наибольшим доверием. ОЛЕНЬЕ ОЗЕРО Сто лет назад, в дни первого из вождей Капилано, лишь немногие белые люди отваживались забираться в глубь материка. В те дни добыча могучей реки Фрейзер потоком шла в меднокожие руки. Но и те, кто заходил далеко, все же не достигали самых отдаленных уголков этой земли, как в наше время, когда золото с истоков реки Фрейзер, лосось с устья, лес с ее берегов прославились на весь мир. Там, где ныне властвуют город и индустрия, торговля и коммерция, купля и продажа, были в ходу лишь опыт рыболова да сноровка охотника. В те дни нога, обутая в мокасин, ступала бесшумно, не рождая эхо на лесных тропах. Простые орудия, руки да утварь индейца были единственными средствами добывания пищи. Жизнь его зависела от личной отваги, от навыков лесовика и знания речной жизни. И поскольку перед вами рассказ об остроге из кости оленя, читателю прежде всего необходимо отнестись с пониманием к тому, что этот простой инструмент, выточенный самым искусным образом, был бесценным в глазах первого из Капилано, к которому он перешел, сменив три поколения предков, в свою очередь опытных охотников и рыболовов. Сам Капилано не знал равного в метании остроги. Как никому другому, ему были ведомы все капризы реки Фрейзер и повадки ее многочисленных обитателей. Знал он каждый островок и отмель, каждый валун на реке, каждый залив и тихую заводь; ведомы ему были и нравы приливов. Он знал места нерестилищ, скрытые ручьи, что питают большие реки; все протоки, ведущие к озерам, окруженным кольцами скал, хитрость и коварство бурных речных стремнин. Он знал, как найти звериные логовища и птичьи гнездовья, и слыл мастером в хитроумном искусстве, без которого не обойтись человеку, когда соревнуется он с тонкими уловками диких созданий неосвоенной природы. Лишь однажды сноровка подвела его, лишь однажды Природа озадачила его таинственным хитросплетением проток и диких наваждений. Было это, когда вышел он к устью неведомой речки. Долгие столетия пряталась она от человеческого глаза да и теперь — так говорят сквомиши — по-прежнему поет свою песню, устремляясь потаенными путями, ведущими от озера к морю. Он промышлял тюленей у побережья, близ того места, что известно ныне под именем Мыса Грей. Мало-помалу его лодка продвигалась в глубь материка, следуя изгибам берегов в устье Фолс-Крик. Здесь-то и попался ему подлинный царь тюленей — огромный зверь, способный порадовать сердце охотника, добыча, достойная его мастерства. Во имя такой награды и метнет он свою острогу из кости оленя. Никогда не подводила она его отца, деда и прадеда. Он знал — острога не подведет его и теперь. В лодке лежала и длинная гибкая веревка из кедрового волокна. Руки не одной мастерицы сплетали и ссучивали эту веревку, отбивали и намыливали ее до тех пор, пока не стала она мягкой и гибкой, как змея. Он привязал ее к древку остроги и мастерским, точным прицелом метнул в тюленя-царя. Оружие попало в цель. Исполинское тело задрожало, и с воплем, похожим на крик раненого детеныша, зверь бросился в море. С быстротой и силой огромной рыбы он понесся вглубь, навстречу поднимающемуся приливу, пока Капилано не вытравил веревку на всю длину. Когда же она натянулась, он почувствовал, как лодка рванулась вперед, увлекаемая силой могучего зверя, который так пенил и бурлил воду, словно обладал мощью кита. Вверх по течению по всей длине Фолс-Крика человек и зверь стремили свой путь мимо тех мест, где столетия спустя арками вознесутся над водами огромные городские мосты. Каждый напрягался изо всех сил, стараясь превзойти другого, никто не ослабевал, никто не сдавался — один тянул, другой правил. В конце концов, это вылилось в единоборство не силы, а сноровки зверя и человека. Когда они приблизились к тому месту, где ныне бросает тень над водами мост на Мейн-стрит, зверь подпрыгнул высоко в воздух, а затем бросился головой вниз, в пучину. Толчок вырвал веревку из рук Капилано. Мигом пронеслась она, устремляясь в воду через планшир. Охотник застыл, глядя на то место, где она была только что, — зверь вышел победителем. С отливом индеец отправился на поиски. Нигде ни следа добычи; нет бесценной остроги из оленьей кости, нет и веревки из кедрового волокна. Так осматривал он устье Фолс-Крика в течение многих лун. Редко его стройное, с высоким носом каноэ бороздило иные воды; но морской царь пропал бесследно. Часто ошибочно индеец принимал длинные ленты плавучих морских трав за свою утерянную кедровую веревку. С помощью других острог, других кедровых волокон, лопастью весла и иными хитрыми приспособлениями выкорчевывал он водоросли из почвы, но они выскальзывали всей своей скользкой массой из его торопливых, ищущих рук; лучшая охотничья острога с неизменной спутницей-веревкой исчезла бесследно. На следующий год он вновь отправился промышлять тюленей на прибрежье у Мыса Грей. И вот однажды после захода солнца он заметил с западной стороны неба красное зарево; казалось, оно передвигается к востоку. До самой поздней ночи сполохи алого пламени вспыхивали далеко у истоков Фолс-Крика. Свет загорался и потухал, словно по мановению чьей-то руки; и, как всякий индеец, он тотчас же усмотрел зловещий смысл в необычном зрелище. Он не сомневался в том, что это был особый знак, и потому стал грести в глубь материка, причалил свое каноэ и направился по тропе к небольшой группе озер, что раскинулись в районе, лежащем между нынешним городом Ванкувером и Нью-Вестминстером. Но уже задолго до того, как достиг он берегов Оленьего озера, он понял, что манящая рука была на самом деле языками пламени. Все вокруг водоема было охвачено лесным пожаром. Лишь один путь оставался еще свободным. Там, где стояла группа огромных деревьев, до которых пламя не успело добраться. Приблизившись, он различил бесконечный движущийся поток животных; покидая озеро, они спешили к северу через этот единственный проход. Он стоял, прислушиваясь, внимательно вглядываясь в происходящее. И вот топот тысяч маленьких ног донесся до его чуткого уха: живой поток оказался большой колонией бобров — их были тысячи и тысячи. Ковыляли мимо бобрята, спеша за матерями; шли старые бобры, что не один год валили деревья, возводя плотины; то была целая армия лесных зверей-переселенцев под предводительством мудрого старого вожака, который, словно царь своего народа, чинно выступал чуть впереди этого войска. Покидая реку, они двигались через леса к северу. Бродячие охотники говорили, будто видели, как они перешли Баррард-Инлет у Вторых Теснин, направляясь в глубь материка, и как достигли дальнего берега. Но никто не знает, где эта мощная армия маленьких канадцев основала свое новое поселение. Даже проницательность первого из Капилано так и не помогла ему обнаружить их местопребывание. Одно лишь известно точно: Оленье озеро они покинули навсегда. Когда бобры прошли мимо, индеец по их следам проделал путь назад, до самого озера. В красных отблесках пламени он заметил на берегу нечто, показавшееся ему сначала каким-то огромным бобром, посерженным и мертвым. Большая туша лежала, наполовину выступая из воды. Подойдя ближе, он разглядел тело гигантского тюленя. Двух тюленей столь огромных размеров быть не могло. И тут чутье подсказало ему смысл знамения, посланного путеводным заревом, что позвало его от далекого прибрежья у Мыса Грей. Он склонился над своим сраженным победителем, и — глядь! — перед ним, глубоко вонзившись в отмирающую плоть, была его острога из оленьей кости, достояние предков, а у кромки воды змеилась, уходя прочь, длинная гибкая веревка из кедрового волокна. Едва Капилано извлек эту драгоценную реликвию, как почувствовал, что в его жилистые руки вливается сила, какой обладают лишь мужи-кудесники. Она входила в его сердце, кровь, мозг… Долго, долго сидел он, напевая песни, которые дозволено петь только великим шаманам. Шло время, пламя лесного пожара утихло, огонь ослабел, превратившись в тлеющие головни. К рассвету лесной пожар был уже мертв, но его указующий перст сослужил свою службу. Чудесная острога из кости оленя вернулась к хозяину. До конца дней своих искал первый из Капилано неведомую протоку, по которой поднялись бобры, странствуя от Фолс-Крика к Оленьему озеру, но русло ее оставалось тайной, которую не под силу раскрыть даже глазу индейца. И хотя люди племени сквомишей верят, что река по-прежнему поет свою песню, пробиваясь тайным путем от Оленьего озера к морю, след ее столь же неведом, русло столь же безнадежно утеряно, как и храбрая армия маленьких бобров, что столетье назад, пройдя через материк, торжественно вступила в просторы пустынного Севера. СЕМЬ БЕЛЫХ ЛЕБЕДЕЙ Случилось это в прошлом году, двадцать пятого ноября. Услыхав в вышине легкий посвист, я подняла голову и заметила стаю из семи грациозных белых лебедей, стремивших свой полет над городом, держа путь к юго-востоку. Хорошо помню тот день: шли выборы в администрацию провинции, и я в шутку полюбопытствовала у политиков, что сулит им эта стая перелетных птиц. И тут же забыла о треволнениях текущих общественных дел: красота этих белоперых созданий, отбывающих к землям солнца и тепла, приковала к себе все мои помыслы и внимание, вплоть до забвения всего остального. Я представила себе, как проводят они зиму в неге какой-нибудь южной лагуны, и текут мимо ленивые тропические недели, пока с первыми днями апреля вновь не раздастся зов севера. Зов севера будет означать брачную пору и долгое сладостное лето в далеких верховьях северной части Тихоокеанского побережья. Не одно мгновение следила я за ними. Их длинные, стройные шеи вытянулись в столь же страстном порыве достичь южного солнца, как у скаковой лошади к концу забега. Царственные оконечности крыл были подобны парусам из белого шелка, набирающим ветер на гоночном каноэ. И каким бы стремительным ни был их полет, я успела все же различить оранжевые лоскутки — переплетенье вытянувшихся лапок. Их безразличие к лежащему внизу городу, их прямой, размеренный лёт, их непорочная белизна воскрешали великолепие какого-то древнего совершенного идеала, которого при всем нашем желании и жажде мы не в силах и надеяться достичь. Все дальше стремили они свой путь, слабее и слабее доносился их чистый посвист, пока шлейф жемчужно-серого облака не накрыл лебедей, — и вот их не стало. На следующее утро пришел вождь, и едва ли не первое, о чем я поведала ему, был полет лебединой стаи. Его благородное лицо осветилось лукавой, но добродушной улыбкой, и он сказал: — Ты видеть семь лебедей в полете? О! Это сильно добрый знак. — Что он сулит мне? — спросила я, возвращая улыбку. — Он говорит: твой — как это у белых людей? — возлюбленный, да, твой возлюбленный, очень верен тебе; ему нет два лица: одно для тебя, когда рядом, а другое — когда далеко. О, он и вправду очень верен! Я открыто рассмеялась. — Возлюбленный женщины никогда ей не верен, а возлюбленная мужчины верна всегда, — заметила я не без цинизма, рожденного обильными наблюдениями и небольшой толикой личного опыта. Выражение его лица изменилось. — Ты слишком знаешь большой мир. — сказал он. — И я не стану рассказывать тебе легенду о лебедях. Тотчас же я оставила весь свой цинизм и скепсис. — О вождь, обещаю тебе не знать ничего о большом мире, только расскажи мне о них, — взмолилась я.