Тогда Сагали Тайи подал свой голос с неба и молвил: «Шак-Шак, ты превратился в мерзкое существо; ты не желаешь внимать голосу голодных, призывам престарелых и хворых; ты не хочешь поделиться своей собственностью; ты стал отверженным в собственном племени и отказался блюсти древние законы своего народа. Хорошо же, я превращу тебя в существо, отвратительное и ненавистное всем людям, белым и краснокожим. У тебя будет две головы, потому что у твоей жадности — две хищные пасти. Одна жалит бедных, другая гложет твое собственное злобное сердце; а зубы-клыки в этой пасти — яд, убивающий голодных, яд, губящий твое собственное человеческое достоинство. Твое злобное сердце будет биться в самом центре гадкого тела, и тот, кто сможет поразить его, навсегда убьет недуг наживы в своем народе!» И когда следующим утром над заливом Норс-Арм взошло солнце, соплеменники увидали, что на поверхности вод простерся огромный морской змей. Одна устрашающая голова его опиралась на гряду утесов Броктон-Пойнта, другая покоилась на западной оконечности Северного Ванкувера. Если тебе захочется побывать там когда-нибудь, я покажу тебе нишу в огромном камне, где лежала эта голова. Ужас охватил соплеменников. Презирая это существо, они боялись и ненавидели его. День шел за днем, а змей все так же лежал там, вздымая над водами чудовищные головы, и тело в целую милю длиною полностью закрывало доступ в Теснины и выход из залива. Собирались на совет вожди, знахари плясали и распевали заклинания, но Солт-чак-олук не трогался с места. Он и не мог бы сдвинуться, ибо стал ненавистным символом — тотемом12 того божества, что правит в мире белых людей: алчности и любви к чикимину. Никому не под силу снять тяжесть любви к чикимину с сердца белого человека, никому не заставить его поделиться своим добром с бедняками. Но вот вожди и шаманы сделали все, что было в их силах, а тело Солт-чак-олука по-прежнему перекрывало воды. И тогда прекрасный юноша шестнадцати лет приблизился к ним и напомнил о словах Сагали Тайи: «Тот, кто пронзит сердце чудовища, навсегда убьет и недуг алчности в своем народе». — Позвольте же мне попытать счастье, найти это злое сердце, о великие мужи моего племени! — вскричал он. — Позвольте мне объявить войну этому чудовищу; позвольте избавить мой народ от этой напасти! Юноша был храбр и очень красив. Соплеменники звали его Тенас Тайи, Маленький Вождь, и очень любили. Всем своим добром — уловом, пушным зверем, дичиной или хиквой — деньгами, сделанными из больших раковин, — он делился с малыми детьми, у которых не было ничего; он охотился, добывал пищу для престарелых; выделывал шкуры и меха для тех, чьи ноги ослабли, глаза ослепли, а кровь стала водянистой с годами. — Пусть идет! — вскричали сородичи. — Это грязное чудовище можно победить только чистотой, это порождение алчности можно осилить одной лишь щедростью. Пусть идет! Вожди и знахари выслушали их и согласились. — Ступай, — повелели они, — и сразись с чудовищем своим самым сильным оружием — чистотою и щедростью. Тогда Тенас Тайи обратился к своей матери. — Меня не будет четыре дня, — сказал он ей. — Я проведу их, плавая в водах залива. Всю свою жизнь я старался быть щедрым, но люди говорят, что следует быть и чистым, чтобы сразиться с этой грязной тварью. Пока меня не будет, каждую ночь устилай мою постель новыми мехами, хоть она и пустует. Если я буду знать, что мое ложе, тело и сердце чисты, я одолею этого змея. — Каждое утро на твоем ложе будут лежать новые шкуры, — только и сказала его мать. Тенас Тайи тотчас разделся, оставшись в одном только кожаном поясе на бедрах, за который был заткнут охотничий нож, и гибкое юное тело бросилось в море. Четыре дня истекли, а он не вернулся. Время от времени соплеменники видели, как плавает он вдали, на середине залива, стараясь найти самую середину змеиного тела, — место, где бьется его злобное, черствое сердце. А на пятое утро увидели, как он вышел из моря, взобрался на вершину Броктон-Пойнта и, простирая руки, воззвал к восходящему солнцу. Пролетели недели и месяцы, и по-прежнему каждый день плавал Тенас Тайи в поисках ненасытного сердца чудовища, и каждое утро занимающаяся заря заставала его стройную медно-красную фигуру с распростертыми руками на вершине Броктон-Пойнта. Он встречал восходящий день, а затем вновь бросался с вершины в море. А дома, на северном берегу, мать каждое утро устилала его ложе чистыми мехами. Менялись времена года, зима следовала за летом, лето сменяло зиму. Прошло четыре года, прежде чем Тенас Тайи нашел наконец самую середину гигантского Солт-чак-олука и вонзил свой охотничий нож в его злое сердце. В предсмертной агонии змей стал биться в Теснинах, оставляя за собою на воде черный след. Его грузное тело начало сморщиваться, сокращаться; оно высыхало, делалось все меньше и меньше, пока от него не осталось ничего, кроме спинных костей, а они, вылизанные морем, безжизненные, мертвые, скоро канули на дно океана, за много миль от Прибрежья. Тенас Тайи поплыл к дому; и едва его чистое тело миновало черные полосы, оставленные змеем, как воды вновь стали прозрачными — синими и сверкающими. Он одолел самый след Солт-чак-олука! Когда же юноша встал, наконец, на пороге своего дома, он промолвил: — Мать, я не убил бы зверя алчности в своем народе, если бы ты не помогала мне, сохраняя мое место в доме чистым и незапятнанным до самого возвращения. Она посмотрела на него так, как глядят только матери. — Каждый день, все эти четыре года, я покрывала твое ложе чистыми мехами, — сказала она. — Усни же теперь и дай телу отдых, о мой Тенас Тайи! …Вождь расцепил руки и обычным своим голосом промолвил: — Как называется у вас такая история — легендой? — Белые люди назвали бы ее аллегорией, — ответила я. Вождь покачал головой. — Нет понять, — улыбнулся он. Я объяснила, как могла, проще, и своим живым умом он тотчас же понял меня. — Да, это так, — сказал он. — Вот как мы, сквомиши, объясняем ее смысл: жадность, зло и нечистота — все равно как Солт-чак-олук. Их надо гнать из нашей среды, одолевать чистотой и щедростью. Юноша, который одолел змея, имел оба этих дара. — Что же сталось с этим замечательным юношей? — спросила я. — Тенас Тайи? Некоторые наши древние старики говорят, что и сейчас они видят порой, как он стоит на вершине Броктон-Пойнта, подняв обнаженные руки к восходящему солнцу, — отвечал он. — А ты видел его когда-нибудь, вождь? — спросила я. — Нет, — ответил он просто. Но никогда еще не приходилось мне слышать в его удивительном голосе большего сожаления, чем то, что прозвучало в этом коротком слове. ЗАТЕРЯННЫЙ ОСТРОВ — Да, — сказал мой старый тилликум, — мы, индейцы, потеряли многое. Мы потеряли наши земли и леса, дичь и рыбу, нашу древнюю веру и одежду. Молодежь забыла даже язык отцов, сказания и обычаи предков. Мы не в силах вернуть все это. Можно много дней взбираться по горным тропам, заглядывая во все потайные места, можно день и ночь плыть по морю, одна луна будет сменять другую, но никогда не найдет каноэ пути к нашему прошлому, вчерашнему дню индейского народа. Оно потеряно, как Остров в протоке Норс-Арм. Он где-то здесь, быть может, совсем рядом, но… его нет. Никто не может найти. — В Норс-Арм много островов, — заметила я. — Это верно. Нет только Острова, который мы, индейцы, ищем уже десятки лет, — возразил тилликум печально. — А был ли он там когда-нибудь? — спросила я. — Да, — просто ответил вождь. — Мой дед и прадед видели его; но то было давно. Отец мой уже не видел Острова, хотя искал, без устали искал его много лет. Я тоже пытался найти его, пока не состарился, но и мои поиски были напрасны. Не раз и в безмолвии ночи греб я в поисках Острова в своем каноэ. Дважды, — тут вождь понизил голос, — дважды видел я его тень: скалистые берега вздымались выше великанов-кедров, а на вершине скал — сосны и ели, словно королевская корона. Как-то раз летней ночью, когда я плыл по Норс-Арм, тень этих скал упала на мою лодку, на лицо, на воды позади меня. Я быстро оглянулся. Острова не было. Ничего не было. Только широкие полосы воды по обе стороны лодки да луна… Нет, берег Большой Земли здесь ни при чем, — поспешно предупредил он мою мысль. — Луна была прямо над головой, лодка почти не давала тени. Нет, это был не берег. — Зачем вы ищете этот Остров? — вырвалось у меня, и вспомнились собственные давние мечты, которые так и не сбылись. — Там, на Острове, скрыто то, чего я хочу. Я верю, что оно там, и буду искать его до самой смерти, — твердо сказал старый вождь. После этого мы долго молчали. Я полюбила эти минуты, потому что они всегда завершались рассказом. И вот мой старый тилликум начал: — Это было больше ста лет тому назад. Ванкувера не было. Этот большой город был тогда лишь в помыслах Сагали Тайи. Вещая мысль о нем еще не посетила белого человека. Лишь один великий индейский шаман знал, что когда-нибудь настанет день и большое селение бледнолицых раскинется между Фолс-Криком и Инлетом. Он увидел его в вещем сне, и сон этот преследовал его всегда — днем и ночью, когда он смеялся и пировал со своим народом или пел один в лесу волшебные заклинания, бил в бубен и потрясал шаманской погремушкой, чтобы пришла к нему великая сила исцелять больных и умирающих своего племени. Вещий сон об этом преследовал его много лет. Он стал уже древним, древним стариком, но продолжал слышать таинственные голоса, столь же четкие и ясные, как и тогда, когда он впервые услышал их в юности. И они говорили: — Между двух узких полос соленой воды, — слышал он, — поселятся белые люди. Сотни, тысячи белых людей. Индейцы переймут их обычаи, станут жить, как они, станут во всем, как они. Не будет больше великих военных плясок, не будет битв с другими могучими племенами. Индейцы словно бы утратят всю свою храбрость, мужество и веру. Старый шаман ненавидел эти голоса, ненавидел свой сон, но вся его сила, вся власть его колдовства не могли прогнать ненавистных видений. А ведь он был самым могучим на всем севере Тихоокеанского побережья! Высокий, сильный, с мускулами, как у Лилу — лесного волка, когда тот кидается на добычу, много дней он мог обходиться без еды и питья, смело вступать в борьбу с пумой и гризли, плыть наперекор северному ветру, бесстрашно кидаясь в высокие волны. Один выходил он против своих врагов и побеждал целые племена. Сила, мужество, колдовские чары — все было у него огромным, точно у великана. Он не ведал страха, и никто в мире — в лесу, на земле и на небе — не мог его одолеть. Он был храбр, очень храбр. И только тревожного сна, навязчивого видения о неизбежном нашествии белых, не мог одолеть старый волшебник. Оно гнало его прочь от празднеств и плясок, от добрых очагов и жилищ, от сказок его народа, что звучали у берегов, где теснились лососи и куда спускался с гор олень напиться из чистого ручья. И вот однажды шаман покинул родное селенье. Через могучие леса, непроходимые чащи и болота пробирался он к далекой вершине, что зовется у белых Тетеревиной горой. Там провел он много дней без еды и питья, день и ночь напевая заклинания и волшебные песни своего народа. Далеко внизу, у него под ногами, меж двух проток соленой морской воды, лежала узкая полоска земли — предмет его тревожных сновидений. И тогда Сагали Тайи дал ему силу увидеть будущее. Старый шаман заглянул через сотню лет, пронзив взглядом то, что вы именуете Инлетом, и увидел огромные вигвамы, тесно прижатые друг к другу. Сотни, тысячи вигвамов из камня и дерева и длинные прямые тропы, разделяющие вигвамы. Он увидел, как по дорогам толпами движутся бледнолицые. Услышал шум весел в воде — а ведь индейцы гребут бесшумно, — увидел фактории белых людей и их сети, услышал чужую речь. Потом все исчезло, постепенно, как и появилось. Узкая полоска земли в проливе снова была его родным лесом. — Я стар! — в горе и страхе за свой народ вскричал волшебник. — Я стар, о Сагали Тайи! Скоро уйду я в край Счастливой Охоты моих отцов. Не дай моей силе погибнуть вместе со мной! Сохрани навсегда мое мужество, мою храбрость и бесстрашие. Сохрани их для моего народа, чтобы он мог выстоять под властью белых. Сохрани мою силу живой, спрячь ее так, чтобы бледнолицые никогда не смогли найти ее! Шаман спустился с вершины горы, по-прежнему напевая заклинания, сел в каноэ и поплыл в многоцветных лучах заходящего солнца вверх по Норс-Арм. Настала ночь, когда он приплыл к Острову. Высокие серые скалы вздымались к небу; на их вершине короной стояли сосны и ели. Он подплыл ближе и тут почувствовал, что сила, мужество и бесстрашие покидают его. Старый шаман видел, как они проплыли в воздухе к Острову, словно горные облачка, серо-белые и полупрозрачные. Слабый как женщина, поплыл он обратно в родное селенье. Там рассказал он о чудесном Острове, где его храбрость и великая сила будут всегда жить для индейского народа, и завещал искать его. А утром старый шаман уже не проснулся. — С тех пор, — продолжал тилликум, — наши юноши и старцы ищут этот Остров. Он где-то здесь, в какой-то затерянной протоке, хотя мы и не можем его отыскать. Но когда мы найдем Остров, к нам вернутся смелость и сила, которые были у индейцев до прихода белых, потому что старый волшебник говорил: храбрость и сила не умирают. Они живут вечно для детей и внуков. Старый вождь умолк. Мое сердце рвалось к нему, я была вместе с ним в мечте о затерянном Острове. Я подумала о замечательном мужестве моего тилликума и сказала: — Но ведь тень Острова однажды упала на тебя. Не правда ли, друг? — Да, — печально промолвил он. — Только тень. МЫС ГРЕЙ — Приходилось ли тебе когда-нибудь плавать у Мыса Грей? — спросил у меня однажды молодой тилликум из племени сквомишей. Он часто навещает меня и делит со мной чашку чая и мак-а-мак — ведь обычно мне приходится есть в одиночестве. — Нет, — призналась я, — мне не довелось испытать этого удовольствия. Я не очень хорошо знаю воды Английской Бухты и не отваживаюсь огибать Мыс в своем хрупком каноэ. — Быть может, как-нибудь следующим летом я возьму тебя с собой. Мы отправимся под парусом, и я покажу тебе большую скалу, стоящую к юго-западу от Мыса. Это не простая скала: у нас, индейских племен, она зовется Хомольсом. — Странное имя! — заметила я. — Разве это сквомишское слово? Оно звучит как-то необычно. — Оно не совсем сквомишское; часть этого слова взята из языка племен с реки Фрейзер. Мыс разделял водные угодья двух племен, и потому название «Хомольсом» решили составить из слов двух языков. Я предложила ему еще чаю, и, попивая его, он рассказал мне легенду, знакомую лишь немногим из индейцев нынешнего поколения. Без сомнения, сам он глубоко верит в эту историю, ибо признался мне, что не однажды случалось ему прибегать к чудесной силе этой скалы, и она ни разу не подводила его. Все те, чья жизнь проходит на море, верят в связанные с ним предрассудки. Честно признаюсь, что, когда мне грозил мертвый штиль, я сама не раз «высвистывала» ветер или втыкала в мачту перочинный ножик, а потом с ликованьем следила, как наполняется ветром парус и легкий бриз подхватывает каноэ. Оттого-то, быть может, я склонна поверить в эту легенду о скале Хомольсом — она задевает особые чувства в том уголке моего сердца, где всегда живет тяга к морю.