– Вань, ты сюда прискакал, чтобы меня предупредить? Спасибо, брат, ввек не забуду. – Ну что ты, Николаич, не чужие же. Да и я подумал: уж лучше я тебе сообщу… – Спасибо, – он потер левую сторону груди. – Тянет, сука. Знаешь, мы с Томой-то давно знакомы, по молодости не срослось, а вот на старости лет закрутилось… Он все тер посеревшее лицо, говоря севшим надтреснутым голосом: – Ссорились мы. Я-то ей: Томушка, милая, какой загс? Куда нам людей смешить? А она в слезы – не понимаешь ты ничего! Стеснялась она, плакала. На старости лет, говорит, одной ногой в могиле – и в такую гнусность впала… А я ей – тебя никто не держит, гуляй… Капитан закрылся ладонями. Было стыдно, неловко, но Остапчук просто так взять и уйти, не выяснив самого главного, не мог. – И все-таки, Николаич. Куда отлучался вечером? Чем занимался? Видел тебя кто? Капитан вздрогнул, как будто от удара, ожил, лицо вспыхнуло, глянул он по-старому, бешено, остро: – Ты что же, старый?! Меня подозревать вздумал? Иван Саныч заметил резонно, что не он, так муровцы зададут этот вопрос. – Вот им и отвечу. А тебе до этого никакого нет дела! Остапчук смертельно обиделся. Он встал, гордо помаршировал к выходу, но по дороге, разумеется, остыл. Вернувшись, положил руку на плечо: – Николаич, не обижайся. Держись, капитан. Вновь «сдувшийся» Сорокин прикрыл своей ладонью его ладонь, похлопал: – Спасибо, Ваня, спасибо. Не серчай. Извини, не могу больше, плохо сейчас. Давай попрощаемся, сержант, лихом не поминай. Остапчук пообещал твердо, как будто сам уточнил этот вопрос: – Послужим еще. Рано прощаться. Лечащий врач настаивал: нет-нет, будьте любезны подставлять пятую точку, успокаивающее в вашем состоянии более чем показано. – Показано не показано, – ворчал он, спуская пижамные штаны, – валяйте. После укола он улегся на койку и замер, глядя в потолок, который, казалось, опускался все ниже, а потом вдруг навалился будто ватный матрас и наконец плотно окутал, не пропуская извне ничего. Только стучало сердце, глухо, тяжело, будто уже не под силу ему было работать с прежним старанием. 15 Стук в окно, затем в дверь, потом заколотили, крикнули: – Эй, лейтенант! Сорокин! Подъем! Линько за тобой прислал. Линько, командир отряда кавалерийского полка ОГПУ, писал: «Николай, мухой на Веселую балку. Запутка с бандой твоего корешка, шейха Ляха. Консультация требуется». Лейтенант Сорокин спросонья пытался уяснить прочитанное, но под окном храпели от нетерпения кони и люди, пришлось отложить осознание написанного до лучших времен. Полгода шла чекистско-войсковая операция, одно за другим ликвидировали контрреволюционные формирования. За шесть месяцев работы с кадровым бандитизмом на территории прекрасного и непредсказуемого Северного Кавказа Сорокин научился моментально вскакивать в седло из любых положений, в любом состоянии. (И не падать оттуда, что для городского выкормыша более чем ценно.) Выучился разбирать и объясняться по-местному (спустя много лет выяснилось, что были это аварский, чеченский и ингушский языки – кто б подумал!). Шашкой орудовать так и не привык – для этого навык нужен, нарабатываемый сызмальства, а ему винтовка, пистолет сподручнее. И ничему не удивляться тоже пока не научился. Поэтому, услышав на вопрос «Дашевского взяли?» ответ «Почти», он удивился. За головой шейха Ляха шла серьезная охота. Звали его Казимир Дашевский, был он бывший царский офицер, георгиевский кавалер и прочая, но главное – редкая сволочь и бандит. По сути – северокавказский Петлюра. Подельник его был ему под стать, казак Султанов, которого привычные ко всему горцы звали запросто Шайтаном. Орудовали хладнокровно, нагло и очень разумно выбирали объекты для налетов. Вырезали строго войсковые соединения, которые местного колорита не знали и были беспечны. Каждый «визит» Ляха и Султанова стоил жизни десяткам, иной раз и сотням красноармейцев, а бандиты уходили в горы, захватывая винтовки, пулеметы, лошадей и оставляя трупы и пепелища. Встреч с гэпэушниками Лях и Шайтан избегали, когда же не удавалось уклониться, не брезговали, бросив в мясорубку прочих из банды, рвануть когти обратно в горы. Брошенные же себя преданными не почитали. Они сражались за шейха – как выяснилось, Дашевский славился какой-то там «праведной» жизнью и даже, по слухам, побывал в Мекке, – то есть им, как мюридам[7], обеспечено было место в райских садах с вечными пирами и гуриями. Так что Дашевский просто прибывал в очередной дружеский аул, набирал новую банду – и вновь принимался за налеты. Шайтан-Султанов, как только удавалось ему достать хотя бы гран взрывчатого вещества, умудрялся устраивать такие диверсии с фейерверками, что по всему Кавказу аукалось. В общем, с обоими надо было кончать, да поскорее и без «почти». Ситуацию разъяснил Линько: – Опять ушел Лях, а ведь взяли в клещи. И только подумай, что тварюга удумал: возьми и удери в бабском халате. – Откуда взял? Тот усмехнулся: – А, то история. С этого-то и началось: человечек один шепнул, что он тут, на хате у зазнобы. У него в каждом ауле по жене, а тут прям ханум-султан. Говорили, где бы ни был, всегда к ней возвращался. Мы сгоряча и помчались, чтобы времени не терять, пока Лях один, а то зараз Султанов подоспеет. Значит, окружили его в сакле, а из окна из «гочкиса» как вдарят! Визг-писк, тетки в намотанных платках и с кувшинчиками разбегаются. А как обошли с тылу да пулемет заклинило – батюшки, а пуляет-то баба. Значит, нацепила на себя его бешмет, черкеску – и ну отстреливаться. Прикрывала, заодно и отвлекала. – Он, стало быть, бросил и свалил? – также усмехнувшись, спросил Сорокин. – Как всегда. Хотели сразу ее в расход, но возникла мыслишка. Может, на обиде женской выйдет ее вразумить, скажет, в каком он ауле. Потому я тебя вызвал. Спроси ее, где Лях. А главное – Султанов. – Спросить-то я могу, с чего взяли, что она скажет? Все-таки любовь да самоотвержение. – Попытка не пытка. Нам, казачью, она точно не скажет, а ты городской, посторонний, образованный, по-всякому говорить можешь. Ну и вежливый. – А если… – А «если», то можно и в расход, – заверил Линько. – Можно было бы и сразу в расход, но все-таки ты сперва попробуй. Главное даже не Лях, Султанова бы подцепить. Лях – это так, шлак отработанный, а Шайтан – он очень нужен. – Что, жирная щука? Не довелось встречаться. – Тебе повезло. Лях что, горазд только шашкой махать, а Султанов – умная сволочь, и шашкой может, и взорвать чего. – Казак – и бомбист? – удивился Николай. – Это что за компот? – А он такой. И нашим, и вашим, а надо станет – и третьим. Он горному делу учился в Англии, там связался с ирландцами и попытался какого-то лорда взорвать. Почему сразу его не повесили – бог весть. В девятьсот первом, вернувшись, тут, в Георгиевске, одной бомбой взорвал городского полицмейстера и начальника жандармского управления. – Ловко, – одобрил Сорокин. – Герой, стало быть? Линько усмехнулся: – Погоди, дальше – больше. В девятьсот пятом в Екатеринославе его казачки бомбистов порубали так, что никто не ушел, кроме как на тот свет и на каторгу. А в семнадцатом уже офицерье вешал… – Разносторонняя персона. – Для всех свой, по-своему талант. Вот этого Шайтана-Султанова нельзя упустить, и брать надо живьем. Лях – отмирающий элемент, а этот – как аспид в траве, обязательно себя проявит. – Хорошо, хорошо, – поторопил Сорокин, не любивший красочных сравнений. – Ладно. Он отправился к сакле, в которой был штаб, – неказистое сооружение, каменное, с плоской крышей из коры, обмазанной глиной. Очень удобно. Сразу и сблизи не угадаешь, что это жилое строение, издалека – тем более. Там-то и была заперта задержанная. Замка на дверях по местным обычаям (по причине бедности) не полагалось, но для такого случая нашли и чем прикрыть, и на что навесить. Таким же образом «организовали» и ставни, поскольку окон в саклях также не было, просто отверстие в стене. Вошел. После уличной жары и света в доме казалось темно и холодно. Почему-то в голову спросонья лезли мысли неожиданно игривого характера: что за ханум-султан у Ляха? И как, интересно, выглядит она в мужском платье? В углу на кошме завозились, но удовлетворить неуместное любопытство Сорокину не удалось, задержанная замоталась в бурку и надвинула на лицо черкеску. Только сквозь бараньи лохмотья глаза сверкали, да видны были белые тонкие ручонки. Не знай Николай, что этими ручками она положила множество народу, умилился бы и ни в жизнь бы не поверил, что эти ручонки могут сделать. Подойдя, сдернул с ее головы черкеску. «Ух ты. Кошка дикая, как скалится. Красавица, только ведь совсем соплюха. Вот подлец Лях». Он заговорил на местном наречии, спросил имя и откуда родом. Она дернула ноздрями, как кобылица, и вдруг ответила на чистом французском, что не понимает. В который раз Сорокин помянул добрым словом старую деву-барыню, у которой мальцом служил на побегушках и которая в шутку, забавляясь, выучила его не только грамоте, но и вражеским языкам. Усмехнувшись, довольно бойко возразил: – Понимаете. И по-русски говорите. – Не буду говорить на песьем языке. – Как угодно, можем и по-французски. Ваше имя. Она снизошла: – Тамара. – Фамилия. – Газзаева. – Кем вы приходитесь Дашевскому? – Я его жена. – Ложь. Его жена в Париже, это факт.