— Неужели ты сам не видишь, как это выглядит? Я тяну из тебя ответы по крупице. А ты изо всех сил сопротивляешься. Что у тебя за тайны‑то такие, Марк? И кем ты считаешь меня, что не можешь поделиться даже элементарными вещами? — Зачем тебе мои проблемы, Снеж? Вот зачем? — Да чтоб дурой себя такой не чувствовать! — Снежана вторично сорвалась на крик. — Знаешь насколько приятно лететь к тебе, чтоб поделиться новостями, а в кабинете заставать с человеком, который когда‑то сыграл не лучшую роль в моей судьбе? Марк хмыкнул. — Так проблема в том, что ты до сих пор чувствуешь что‑то к Самарскому? Поэтому так неприятно видеть Сашу? Он слышал только то, что слышать хотел, или что слышать был готов. Видимо, до сих пор считал, что у нее остались чувства к Самарскому. — Какой же ты дурак, Марк! К черту Самарского! Меня бесит, что я стояла там и понимала, что знаю о тебе даже меньше, чем посторонний человек. Вот уже больше месяца ты мне талдычишь о доверии, а сам? Отвечать он не спешил. Свел брови на переносице, сжал челюсти так, что на лице заиграли желваки, взгляд тоже стал намного серьезней. Этот разговор явно был Самойлову не по вкусу, вот только особого значения это не имело. Снежана уже множество раз отступала, видя, как его начинает ломать, сама же заминала тему, но проблема в том, что ей не менее сложно жить в неизвестности, так же сложно, как ему открываться. Но, кажется, он наконец‑то решился. Шумно выдохнул, а потом заговорил: — Я совершил много глупостей, Снежа, пожалуй, больше, чем положено совершать, ссылаясь на молодость. Он зашел издалека, но торопить мужчина Снежана не планировала. Пусть начинает хоть с библейских времен, главное, чтоб говорил. — Когда мне стукнуло двадцать… Снежана затаила дыхание, боясь спугнуть удачу. Наверное, в его глазах она смотрелась глупо: сама рвется в страшные (а по его мнению, судя по всему, его тайны действительно страшны) подробности жизни человека, и смотрит на него при этом не с интересом, а с самой настоящей надеждой… Надежной, что ничего не помешает раскрыться, что он не передумает, не увильнет, не отшутится. Пустой надеждой. Чертов мобильный заорал на четвертом слове рассказа. Марк потянулся за ним во внутренний карман, извлек на божий свет. — Марк, пожалуйста, — больше всего на свете Снежане хотелось, чтоб трубку он не взял. Сбросил, а потом они наконец‑то поговорили бы. Хоть раз в жизни. На экран телефона они посмотрели одновременно. И если раньше Снеже просто хотелось, чтоб трубку он не взял, то стоило взглянуть на экран, это стало уже не желанием — необходимостью. Самарская в обнимку с девочкой, точь — в-точь как на фотографии из бардачка. Опять. А имя контакта… Захотелось одновременно заплакать и рассмеяться. «Котенок». Чертов «Котенок». — Марк, — теперь ей нужен был не просто разговор, ей необходимы были объяснения. Иначе недалеко свихнуться. Опять. От страха и боли. Опять. А он взял трубку. Отступил, отвернулся, вышел в коридор, чтобы там поговорить. Нет, все‑таки сначала придется высмеяться, а плакать можно будет уж потом. Чувствуя извращенное наслаждения из‑за того, как с каждой минутой на душе становится все гаже, а мысли строятся во все более логичный ряд, Снежана пошла в спальню. Расстелила постель, переоделась в пижаму, заплела косу, все это сделала не спеша и, в общем‑то, больше даже не волнуясь. Не впервые ведь. Потушив свет, девушка забралась под одеяло. Пусть катится ко всем чертям. Главное, чтоб не зашел, не попытался оправдаться. Это все идиотизм и бессмыслица. Единственное, что нужно было ей — скинуть вызов. Он не скинул. «Котенок»… — Черт, — уткнувшись лицом в подушку, Снежана надавила ладонью на грудную клетку, туда, где начало печь. Зря она надеялась, что Марк испарится. У него, кажется, начисто отсутствует понимание, когда лучше просто пропасть. Он зашел, опустился у кровати, коснулся рукой напряженной спины. — Прости, мне нужно уехать. И если бы не подушка, Снежане не удалось бы удержаться от смеха. Господи, как это знакомо… Как это больно! Лучше б он не возвращался, лучше и в жизни‑то ее не появлялся. Лучше бы у нее еще оставалась хоть какая‑то надежда, что все может быть по — другому. Что тебе могут не предпочитать ничего другого. Что ты можешь быть чем‑то большим, чем удобный вариант. От поцелуя в макушку девушку прошибло разрядом отвращения. Но повернуться и что‑то сказать напоследок она не могла. Только слушала шаги, щелчок этой двери, потом уже входной. Снежана подумала, что лучше бы он оставил ключи где‑то под ковриком. Глава 20 Время до выставки пролетело незаметно. Последние дни мая слились в сплошную череду событий без права на сон и отдых. Снежана мчала в этом колесе, не сбавляя ритм, наслаждаясь сумасшедшей скоростью. На мысли времени практически не оставалось. Была только цель — провести выставку. Провести ее хорошо. Не провалиться, не сорваться, не оказаться слабачкой. Доказать себе, что способна на это. Способна даже тогда, когда на душе гадко. Марк ничего не понял. Позвонил уже утром, сказал, что готов продолжить вчерашний разговор, сказал, что объяснит, почему вчера уехал, а Снежана пожала плечами, ответив, что сегодня она слишком занята. Все нужно делать вовремя. И объяснять стоило вовремя, а не после ночи, которая выжгла в ней остатки надежды на будущее с ним. Она так не выдержит. Тянуть клещами каждую новую «тайну», а потом верить в объяснения, которые будут, несомненно, логичными, но такими лживыми, она не сможет. Как когда‑то, в самом начале их истории, она снова начала избегать разговоров и встреч. Он ведь сам хотел, чтоб она взялась за выставку, а значит, должен был чинно кушать отказы от встречи с ним из‑за занятости проектом. И он кушал. Несколько первых дней явно чувствовал вину, готов был лететь куда она скажет, только бы объясниться, а потом перестал делать даже это. Нет, звонить‑то он продолжал, просто поднимать тему несостоявшегося разговора больше не спешил. Возможно, подумал, что она забыла, вздохнул облегченно, хотя вряд ли… Такого женщины не забывают. «Котенок»… Снежану передергивало каждый раз, стоило вспомнить ту фотографию и ту запись. Дела… Что же у них за дела‑то такие? И почему эти дела вечно должны связывать Сашу именно с теми мужчинами, которых Снежана по глупости считает своими? Об этом думать Ермолова себе запрещала каждый раз навечно и под страхом смерти. Запрещала, а потом думала, думала и думала. Стоило только увидеть номер Марка во входящим, клялась попросить никогда больше не звонить на этот номер, но брала трубку и не решалась. Сама себя не понимала, но порвать с ним раз и навсегда не могла. И самое ужасное, что он понимал: что‑то не так, но вот что же именно не так — понять не мог. — Снежана, пообещай мне, пожалуйста, что после выставки мы поговорим. Он не выдерживал ее односкладных ответов «да»/«нет» уже на второй минуте разговора. Начинал допрашивать, что именно не так, получал очередную порцию сухих согласий и отрицаний, а потом неизменно заручался словом о разговоре. Видимо, до сих пор хотел верить, что все дело в выставке, а не в них. — Да. Где‑то Самойлов явно сжал челюсти, сдерживая раздражение. Лучше б плюнул на все. Лучше б психанул и сам бросил все к чертям. Перестал звонить, писать, приезжать. Перестал вынимать душу. Наверное, именно этого Снежана и ждала. Что он сам покончит со всем, заберет все свои тайны и будет продолжать над ними чахнуть уже если не в гордом одиночестве, то точно без нее. А вот он терпел. Выдыхал, брал себя в руки: — Снежа, я обязательно буду на выставке, а потом мы поговорим. Я клянусь. Мы поговорим, я все объясню. Слышишь? — Да. В таком подвешенном состоянии они жили все время до выставки. До злосчастной выставки. Снежана не знала, что пугает ее больше — само событие или разговор, который предстоит после. Весь день, она потратила на мысли не о том. Не о том, что будет говорить в своей речи, не о том, с кем ей нужно будет переброситься парой слов, к кому подойти и кого поприветствовать, не о том, что родителей нужно забрать из аэропорта, и даже не о том, что на этой ее выставке не будет Димы. Нет. Весь день она провела с мыслями о вечернем разговоре. Все время до приезда в выставочный центр, все время после приезда, даже во время своей речи Снежана запнулась именно потому, что вдруг вспомнила о нем. О том, кто обещал приехать. — Снежка, как же мы гордимся, — стоило отзвучать аплодисментам, а людям разбрестись поближе к экспонатам, как девушку поймали родители. Родители, который даже не обиделись, узнав, что она забыла об их приезде. Списали все на занятость в связи с выставкой, а она побоялась посвятить их в истинную причину. Какой смысл, если истинная причина даже явиться не пожелала? — Очень гордимся, доченька, — из маминых объятий девушка попала в редкие, и оттого еще более ценные, объятья отца. — Спасибо, — Снежана прижалась к папе чуть сильней, чувствуя благодарность за поддержку, в которой сейчас так нуждается, а потом высвободилась. — Вы не устали? — она перевела взгляд с серьезного лица папы на улыбчивую маму, отметила, как синхронно они мотнули головами, отрицая, улыбнулась. — Мы пойдем погуляем пока, а потом еще поговорим, хорошо? Снежана кивнула, не желая их задерживать, а потом проследила за тем, как отец берет свою жену под руку, как проводит к ближайшему стенду, останавливается, что‑то говорит, потом слушает ответ, кивает, и гордится… Снежана точно знала — гордится ей. Наверное, единственный люди, который гордятся ей в этой комнате — сейчас стоял у той фотографии. Глафира приехать не смогла, слегла с температурой, Дима — черт знает где, Ярослава она больше не ждала. Подруги были здесь. Не все, но были. Правда у каждой из них была масса вещей важней, чем гордость за нее. Марк… А Марк не пришел. Резко развернувшись, Снежана направилась в сторону балкона. Захотелось выйти на свежий воздух. Миновав зал, улыбнувшись несколько раз, пожав кому‑то руку, выслушав одно восхищение и сделав вид, что не слышит несколько окликов, девушка вышла через стеклянную дверь. Пока здесь не было никого. Люди не успели заскучать, да и в зале еще не было слишком душно. А Снежане было и тошно, и душно, и заскучать она успела давным — давно. Не просто заскучать, затосковать. Затосковать настолько, что готова была сейчас выть на луну. Все как тогда. Все точно так, как было три года тому. Почему‑то мужчины, которых она хочет назвать любимыми, обожают бросать ее в те моменты, когда так нужны. Облокотившись о парапет, Снежана достала из сумочки телефон. Она слышала, как он время от времени начинал разрываться. Даже знала, кто это может звонить. Но не спешила брать трубку. Что он скажет? Что у него появились дела поважней? Вечером в четверг? После того, как сам больше месяца настойчиво талдычил о том, что важнее быть не может ничего? Она просто не выдержит подобного. Пять входящих, несколько смс — сообщений, Снежана удалила их, не читая. Это все. Теперь — точно все. Если до выставки еще был мизерный шанс на то, что все снова станет хорошо, сейчас в подобное Снежана уже не верила. Видела перед глазами красочные картинки того, на что именно ее могли променять на этот раз, и сжимала перила парапета все сильней. Телефон снова ожил и снова был проигнорирован. Дождавшись, пока он прекратит орать, Снежана выключила девайс к чертовой бабушке. Ей сейчас нельзя злиться и на балконе отсиживаться тоже нельзя. У нее выставка, событие, которого она ждала очень долго. И все мысли должно занимать именно это. Вышла с балкона Снежана с полной уверенностью в том, что о Самойлове сегодня больше не вспомнит. Точно не вспомнит сегодня, а завтра… А завтра уже и разговаривать смысла не будет. * * * Выставка прошла. Прошла хорошо, успешно, удачно, чудесно, замечательно, намного лучше, чем первая, очень перспективно, необычно, на неожиданно высоком уровне.