Ну, и сейчас на опыт Макаренко постоянно ссылаются апологеты Системы, мол, вот что такое коллективное воспитание и какие были результаты. Да только чего-то нет сейчас таких результатов. Я даже не про выпускников, хотя и про это тоже, а про сам дух детского учреждения, который у Макаренко был бодрый и радостный, а у нынешних – тоскливо-обреченный. Первое откровение пришло, когда я стала работать в семейном устройстве и понемногу понимать, что происходит с ребенком, оставшемся без семьи и попавшем в учреждение. Вдруг я подумала: у него-то, у Макаренко, дети были совсем другие. Самые младшие из его воспитанников – «малыши» – это подростки 13–14 лет. Большинству 15–17, кому и все 19. Отсчитываем назад несколько лет беспризорности – три, ну, пять. Это значит, что до 9—14 лет это были обычные дети, жили с мамой и папой, дома. Осиротила их гражданская война, тиф, голод – словом, стихийные бедствия. Отцы не били их спьяну и не насиловали, матери от них не отказывались, младенчество в доме ребенка, госпитализм, расстройство привязанностей, энцефалопатия, фетальный алкогольный синдром и прочие «прелести» к ним не имели никакого отношения. Здоровые, нормальные пацаны, только вшивые и матом ругаются. Так и сейчас вам любой воспитатель детского дома скажет – если ребенок попадает к ним после 9—10 лет и в семье ничего ужасного не было, это будет золотой ребенок. Да, ему будет плохо, но потом он сможет найти опору, как-то пережить, перетерпеть, и вырастет вполне жизнеспособным и хорошим человеком. Идея «сжечь прошлое», так любимая Макаренко, который принципиально не читал личные истории детей и запрещал спрашивать своих воспитанников о прошлом, тоже из другой жизни. Сжечь вместе с завшивленными лохмотьями годы беспризорности, скитаний, одиночества, страха – вполне себе грамотно с психологической точки зрения. Так некоторые дети, попав в семью, сжигают или рвут детдомовские фотографии, и вообще не хотят вспоминать, что они там были. Обратите внимание, нигде у Макаренко не идет речи о том, чтобы «сжечь» воспоминания о семье. Они у детей были и служили внутренним ресурсом, давая силы, а не истощая. У наших сирот воспоминания о семье бывают очень разные. И их не «сожжешь» просто так, не забудешь, это не то, что с тобой «случилось», – это твоя семья, часть самого тебя. Травму беспризорности можно вылечить красивой, чистой, разумно простроенной жизнью. Жизнь, организованная Макаренко, была хорошим противоядием хаосу, грязи, беззащитности и безответственности бродяжьей жизни. Неудивительно, что дети в общем и целом с благодарностью принимали этот шанс «вернуться в колею» и довольно быстро адаптировались. Излечить семейную травму нельзя никаким коллективом. Если «не читать истории» современных сирот, поведение и состояние ребенка будут просто непостижимы, и работать с ним будет невозможно. Макаренко мог питать иллюзии на этот счет по одной простой причине – детей с семейной травмой, с искалеченной привязанностью среди его воспитанников практически не было. В состоянии острого горя дети к Макаренко тоже не попадали, обычно они теряли семью задолго до помещения в колонию. В книге Фриды Вигдоровой «Черниговки» про ученика Макаренко Семена Калабалина (Карабанова в книжке) очень интересно описано, как в 1930-х годах стали поступать дети, только что оторванные от родителей (раскулачивание, репрессии – конечно, в книге прямо о причинах не говорится). И педагоги, столкнувшись с детьми в состоянии острого горя, были в растерянности, опыт Макаренко им тут ничем помочь не мог, помогала интуиция и обычная бабская жалость. Если судить по книге, интуиции и любви к детям хватало, чтобы тупо не воспроизводить традиции и не заставлять бросать в костер вещи, на которых была маминой рукой сделана штопка «любовно подобранными в цвет нитками». Надеюсь, и в жизни так было, хотя уверенности нет. Нынче сильно немолодой уже Антон Семенович Калабалин, последователь дела отца и названного деда (в книжке маленький Тосик), производит, надо сказать, тяжелое впечатление. С большим пафосом говорит, что он еще не отдал из своего детского дома в семью ни одного ребенка, и не собирается, и что все это семейное устройство – блажь. Сам, между прочим, вырос с мамой и папой, в отдельной квартире, а не в группе. Наверное, от этого у него и сформировалось идеализированное мнение о детском доме как образе жизни. Плохо ли: и теплая мама под боком, и товарищей куча прямо во дворе. Директорский ребенок, да еще малыш, – часто любимец воспитанников. В принципе, всего этого уже достаточно, чтобы сделать вывод, что идеи и практика Макаренко и нынешняя система сиротских учреждений – две разные планеты от слова «совсем», и вешай – не вешай портреты, ничем нам этот интересный и талантливый педагог не поможет. Но с этим самым коллективным воспитанием все еще сложней. Очень часто его противопоставляют семейному. Типа, или ребенку в семье расти, или в коллективе, и как лучше. И часто сторонники семейного устройства используют само выражение «коллективное воспитание» как ругательное. А их оппоненты, наоборот, как хвалительное, и страшно гордятся – мол, у нас как у Макаренко, а у него было круто. Давайте наведем резкость. Другой пламенный человек, Юлиус Фучик, писал в своем «Репортаже с петлей на шее», не поручусь за дословность цитаты, но примерно так: один коммунист – это просто человек. А два коммуниста – это уже коллектив, это сила, сломить которую очень трудно, и пусть гестапо не надеется. Кстати, абсолютно правильно сказано. Только зря приписывал это свойство исключительно коммунистам. Все точно так же работает в случае с антикоммунистами (проверено на опыте истории), любыми другими «истами», и не «истами» тоже. Страшная сила, да. Собственно, про это пресловутая притча про веник, который тщетно ломали бедные братья по велению папы. Ибо если не двое, а больше – так вообще. Начнешь ломать – обломаешься. Но вот вопрос: что именно называть коллективом? Любая ли группа людей – коллектив? Достаточно ли собрать много детей вместе, чтобы это стало «коллективным воспитанием»? И вот тут все оказывается, как обычно, «с точностью до наоборот». Коллектив – это не просто люди, собранные или случайно оказавшиеся в одно время в одном месте. Это группа, объединенная общей целью, способная к самоорганизации и саморегуляции, к осознанному целеполаганию и достижению поставленных целей. Цели могут быть благие или нет, но если нет общей цели (множества целей), которую нужно достичь именно собственными усилиями, это не коллектив. Далее. Коллектив – это группа, которая имеет внутреннюю структуру и четкие внешние границы, и не допускает управления ее отдельными членами извне, минуя эти границы. То есть любая внешняя сила, которая попыталась бы воздействовать на отдельного человека, входящего в коллектив, огребла бы сопротивление, стократ превышающее возможности этого самого человека. И силе пришлось бы иметь дело с группой в целом, хочет она этого или нет. Собственно, именно в этом свойстве коллектива и состоит причина неудачи, которую Фучик предрекал гестапо. (Оборотная сторона этого – сила группового давления на самого человека. Коллектив дает защиту от внешнего воздействия, но и против норм и ценностей самого коллектива не очень попрешь. Это вообще очень важное обстоятельство, но о нем чуть позже.) А теперь скажите мне, люди добрые, ну, какой коллектив и какое коллективное воспитание могли быть при совке (то есть при советской власти – да, я знаю, что сейчас так не говорят – Л.П.)? Да кто ж это допустил бы? Чтобы они, значит, границы установили, и ни-ни, не покомандуй каждым напрямую? Вы чего? Принципиальная установка совка – атомизация общества. Чтобы каждый, один и голый, предстоял перед мощью государства в лице неважно чего – школьного учителя или парторганизации. Собственно, и семья в тоталитарных обществах всегда под прицелом и подозрением, потому что семья – это прежде всего границы, а границы – как красная тряпка для быка. Никаких горизонтальных связей, вертикаль везде и во всем. Чтобы все всех сдавали, никто никому не доверял, чтобы отчет всегда напрямую перед начальством, а больше трех не собираться, если это не пионерский сбор. Цели они будут сами себе полагать! Разбежались! Кто их знает, что за цели это будут? Нет, все нужно заблаговременно возглавить, все группы должны формироваться сверху и принудительно, цели им тоже должны спускаться сверху, а назвать все это дело «коллективом», чтобы никто не догадался, – ну, это известная технология. Сломать живую общину, сделать ее муляж – колхоз. Долго ли умеючи. (В этом, кстати, отличие совка от, скажем, николаевской России, когда все живое тоже закатывалось в асфальт, или что там у них было, но муляжи тонкого уровня создавать еще не умели. Ограничивались тупой показухой и всяко-разными поручиками Киже.) Даже и у Макаренко коллективное воспитание просуществовало недолго. Товарищи из ЧК быстро довольно просекли, чем тут дело пахнет, и приняли меры. Сначала ему пришлось оставить колонию, а потом и коммуну Дзержинского. И светила ему Лубянка по полной программе, но Бог над человеком сжалился – Макаренко умер от сердечного приступа в электричке, когда ехал в Москву по срочному требованию начальства. А на перроне его уже ждали, чтобы арестовать. Получили труп. А ведь у Макаренко как раз были все признаки настоящего коллектива. Дети сами принимали решения. Они сами распоряжались деньгами. Они могли не согласиться с мнением заведующего (самого Макаренко). С целеполаганием тоже все было в порядке. Сами работали, и не какие-то там поделки в воспитательных целях мастерили, а пахали не по-детски – занимались сельским хозяйством в колонии, а потом аж завод построили и фотоаппараты делали. При этом менеджмент тоже был за ними – и в работе, и в организации быта и развлечений. Потому что от государства им полагался самый мизер, для скучного прозябания впроголодь. И они знали: если хотят жить красиво и интересно, надо впахивать. И, кстати, вовсе не возражали. Теперь что у нас. В 1980-е годы, даже в начале 1990-х, еще можно было найти детский дом или интернат со своим приусадебным хозяйством и мастерскими. Потом вдруг оказалось, что это – эксплуатация детского труда. Все практически запретили и закрыли. Зато куча кружков. Бисероплетение. Дети лезут на стенку и нюхают морилку. А кто бы на их месте не нюхал? Самоуправление. Что дети могут сами решить про свою жизнь в интернате? Ответ: ничего. Вообще. Даже будут ли они футбол смотреть вечером в субботу, решает воспитатель. Когда-то игрались во всякие «детсоветы», сейчас и играться перестали. Может, и лучше, хотя бы все честно: казарма и есть казарма. Помню я это «общее собрание» в том самом подшефном ташкентском детдоме. Все по канону. Все собрались в круг. Провинившихся вызвали «на середину». И тут выходит директор и начинает их ругмя ругать. Те бедолаги стоят, изображая всем видом стыд и раскаяние. Вокруг народ скучает и ждет, когда все кончится. Но так просто не отвязаться – директор заставляет «массовку» три раза крикнуть: «позор». Чтобы коллективно воздействовать. Как завещал Макаренко. Кто-то все еще будет настаивать на противопоставлении семейного устройства и «коллективного воспитания»? Невозможно противопоставлять то, что есть, тому, чего нет. Так что вопрос можно снять с повестки дня. Но и это еще не все. Я-то как раз думаю, что коллективное воспитание детям жизненно необходимо, и вовсе не только сиротам. Особенно в подростковом и предподростковом возрасте. Просто такова задача развития. Лет до 10–12 для ребенка его миром является семья. Самыми значимыми людьми – родные. Они же авторитеты. Потом ему становится пора переориентироваться на группу сверстников, это просто необходимый этап взросления и подготовки к жизни. В архаичных обществах дети этого возраста уводились из семей, они жили вдали от поселения племени, в глуши, в так называемых «лесных домах», девочки и мальчики отдельно. С ними занимались жрецы – самые лучшие, самые мудрые люди племени – учили ритуалам, охоте, и всякому еще нужному. Традиция «лесных домов» получила отражение во многих волшебных сказках, самая известная у нас – переложенная Пушкиным «Сказка о мертвой царевне и семи богатырях». Период обучения в лесном доме был частью процесса инициации, перехода из детства во взрослость. Поскольку считалось, что при этом ребенок умирает, а на свет появляется совсем другой человек – взрослый, то все время прохождения обучения и обряда дети находились как бы «в другом мире», в мире мертвых, в мире предков. Их не должны были видеть другие члены племени, они не могли есть обычную пищу. Держали их довольно строго, если не сказать сурово. Многие обычаи более поздних времен, например, спартанские, восходят как раз к инициационным практикам. Бывало, что и до смерти «заучивали», если не рассчитывали силу воздействия. Дедовщина, конечно, имела место, и была нормой. Она воспринималась не как унижение, а просто как естественное проявление внутригрупповой иерархии, как испытание мужества и воли. У девочек свои испытания были, скорее на терпение и выносливость. В наше время гуманистических ценностей и прав человека детям все равно это нужно. Ну, не прямо ровно это, но что-то вроде. Чтобы группа, чтобы тайна, чтобы вдали от обычных взрослых, но во главе с необычным, чтобы страшно и трудно, и чтобы преодолевать себя. Чтобы один за всех и все за одного, и общее дело, и все мы братья (жители лесных домов так и назывались – «братьями»). И символика, и ритуалы, и точная грань между «своими» и «чужими». Кто умеет это в подростках увидеть и с этой потребностью работать, у того с ними получается. Хоть «Тимура и его команду» вспомнить, хоть коммунаров 1960-х годов, хоть Крапивина, хоть – из современных – «Гвардию тревоги» Мурашовой. У Макаренко этого много было – от довольно высокого уровня насилия внутри коллектива до запрета на «романтические отношения» (все девочки – сестры, как в сказке – «стань нам милою сестрою»). Ну, и ритуалы, конечно, хитроумные правила, форма, внутренняя иерархия. Самое то. Это нужно, это заложено природой, это потребность возраста, без этого дети задыхаются. Всякий, кто работал в школе, знает, как тяжело иметь дело с 7–9 классами. Особенно с мальчиками. Все время не оставляет ощущение, что им не надо здесь быть. Они должны быть там, в лесу, в пампасах. Прыгать, бегать, драться, испытывать себя. Не нужен им учебный план, и ЕГЭ, и все вот это. И кто-то еще удивляется, что они срывают уроки? Девочкам легче – пребывание в школе вообще очень похоже на те инициационные испытания, которые предназначались девочкам. Терпение, неподвижность, молчание, безоговорочная покорность. А еще надо было все менструальные дни просидеть в крохотном шалашике, ни с кем не говорить, не шевелиться, ни на кого не смотреть. Чем не дисциплина на уроке? Так что они, можно сказать, свое получают. А когда какие-то способы реализации перекрыты, потребность всегда находит выход в изуродованных формах. И мы получаем «Чучело», скинхедов, бешеных фанатов и много еще чего малоприятного. Дети все равно объединяются, но это никто не называет «коллективом», потому что выглядит не комильфо. А по сути это и есть коллектив, только злой, объединенный негативной целью и не облагороженный присутствием мудрого жреца. А то и манипулируемый втихаря каким-нибудь «жрецом», цель которого – не помочь детям вырасти, а поюзать их молодую силу и безбашенность. Проходит время, потребность реализуется – лучше ли, хуже ли, позитивно ли, негативно. Наступает юность. Принадлежать группе больше не хочется. Хочется быть взрослым, индивидуальностью. Можно и о ЕГЭ подумать. Если успел побыть подростком. Если нет, дети часто застревают в этой стадии «принадлежности другому миру», иногда лет до… до многих, в общем. Коллективное воспитание – штука серьезная. Оно пугает, потому что сила действительно велика, а искусство управления этой силой похоже на виндсерфинг – надо оседлать волну. И именно потому его не особо приветствуют, предпочитая заблаговременно подменять суррогатами. Как это произошло, например, с тимуровским движением, которое из тайны превратилось в обязаловку, из него сразу ушла энергия и оно почило в бозе. Я уж молчу про всяких наших-ваших и прочих «пионэрах»… Но даже если бы вдруг все захотели, чтобы оно было, не так-то это просто. Предки, напоминаю, выделяли на эту работу лучших. Самых-самых. С харизмой, опытом, смелостью. И где ж их столько взять? Макаренками поле не засеяно. Отдельные инициативы такого плана все время возникают, сколько-то живут и гаснут, и это правильно. Они и должны быть временными – это же возрастная потребность, она изживается. Только должны быть условия, чтобы все время возникали новые. Для новых детей. С какими-то другими идеями, целями, ритуалами, лишь бы живые. 4 мая 2010 г. Ну, и последний кусок про коллективное воспитание. Отсутствие процедуры инициации и института «лесных домов», или чего-то подобного, отражается и на обычных семьях тоже. Подросток 13–16 лет, который рвется к самостоятельности, который жаждет «подвигов и атак», вынужден сидеть у маминой юбки и просить у папы стольник на кино. Его могут отчитать, запретить гулять, чмокнуть в щеку без разрешения и вообще. Это ненормально. Как себя вести в этой ненормальной ситуации, не знают ни взрослые, ни дети. Постоянно происходят конфликты. Потому что не дело молодому льву оставаться во власти родителей. У него начинается стресс и крышу сносит. Это опять-таки на глубинном уровне заложено. Взрослый самец, который защищал детеныша, может наброситься на подростка. Особенно если тот начинает «права качать» или свой половозрелый статус демонстрировать. Поэтому в природе подростки подальше держатся от взрослых самцов. А наш подросший детеныш вынужден не только находиться рядом, но и полностью зависеть от этого самого взрослого самца. Стресс неизбежен. Взрослым не легче. Доказано, что один из самых неприятных запахов для человека – запах пота его собственного ребенка, достигшего половой зрелости. То есть майка чужого ребенка просто пахнет, а своего – невыносимо воняет. Это заложенный природой механизм предотвращения кровосмесительных связей. Очень хитро задумано. Только люди природу перехитрили и самозабвенно ругаются со своими детьми на тему «к тебе в комнату нельзя зайти, такой духан стоит». Вместо того, чтобы отпустить из дома, ибо – пора. Конечно, люди могут быть добры и умны, и они все это по возможности смягчают и сглаживают, и мы все же не животные, нас гораздо большее с детьми связывает. Поэтому глотки не перегрызаем. Но нервы друг другу треплем. Кстати, в тех странах, где принято в 15–16 лет отправлять детей из дома на учебу, скандалов между подростками и родителями намного меньше. К сожалению, далеко не все люди добры и умны, так что семейное насилие между родителями и подростками – очень и очень распространенное дело. Причем агрессором выступает то одна сторона, то другая. Про эмоциональное насилие и речи нет. Норма жизни. Еще одно последствие отложенной сепарации (отделения) – ненормальная ответственность родителей за дела детей после 14–15 лет. Я всегда офигеваю, когда в школу вызывают родителей старшеклассников. Вот что, по мнению школы, они должны сделать, чтобы Петя (1 м 85 см роста и усы) делал уроки? А с родителя спрашивают за успехи Пети, за поведение Пети, за здоровье Пети. Ничего нет хуже, чем находиться в ситуации, когда ты отвечаешь за что-то, но от тебя ничего не зависит. А потом удивляемся, почему родители подростков такие нервные… У кого-то есть характер и харизма удерживать ребенка в подчинении несколько лишних лет. Вынесем за скобки, насколько это полезно для ребенка, но хоть так. У кого-то хватает коммуникативных талантов избегать резких конфликтов и договариваться, на полутонах, на сочувствии, так сказать, в память о недавней нежной любви между родителем и ребенком. У большинства – не получается. И родитель с подростком огребают несколько лет непонятных отношений, унизительных или для одного, или для другого. И неизвестно, что для ребенка хуже и мучительней – когда он сам «под каблуком», или когда он, не зная, что же делать, берет нахрапом верх над родителями и видит их отчаяние и слабость. Кстати, как писал тот же Макаренко, нет никого несчастнее ребенка, победившего собственных родителей. И тут он был прав. Как было бы правильно? Если приводить пример всем известный, то это, пожалуй, мир, созданный Роулинг. До 11 лет ребенок с родителями напихивается их любовью по самые уши. Потом письмо, Хогвартс. Родители – на каникулах. Учеба серьезная, таинственная, довольно опасная. Никто не делает переполоха из сломанной руки или спаленной брови. Нормальный процесс. Правила строгие. При этом свобода собраний и объединений. Иерархия. Традиции красивые и овеяны легендами. Опасная и жесткая игра в квидич. Азартное соревнование между коллективами (факультетами). Учителя – мудрые и вообще волшебники. Что еще надо для счастья? Конечно, при таком раскладе совершеннолетие может быть в 17 лет, дети вполне готовы. Кстати, волшебные родители эту дату свято чтут: стукнуло 17 – лезь хоть к черту в пекло, мама будет глотать слезы, но не запретит. Собственно, к подобной мысли приходили многие фантасты, те же Стругацкие. Но они предлагали коллективно воспитывать годовалых, пока родители бороздят просторы Вселенной. Без комментариев. К сожалению, сейчас западная (и наша) цивилизация развивается совсем по другому сценарию. Возраст совершеннолетия все отодвигается, детей все более рьяно охраняют и оберегают, работать запрещено, одним гулять запрещено, набивать шишки запрещено. Они частично находят отдушину в неформальных объединениях, идут в протестные движения и жгут Макдональдсы. Частично капитулируют и сдаются, тупо сидя перед компом с пивом. Лишние люди. Онегин нервно курит в углу. Эти – гораздо лишнее. Оговорка. Все это, конечно, справедливо именно для семейных, вполне благополучных детей. Если у ребенка был опыт депривации, потери, амбивалентных отношений, есть особенности, все несколько иначе. Впрочем, согласно Роулинг, и для таких детей Хогвартс был спасением. Говорить ли с детьми о тяжелом? 10 мая 2011 г. За последний месяц довелось n-ное количество раз отвечать на вопросы, чаще всего журналистов, считаю ли я, что детям надо рассказывать о войне тяжелое: про смерть, мучения и т. д. Или пусть только радуются параду, салюту и говорят: «спасибо деду за Победу». Мамы знакомые пишут про принудительное «просвещение», когда маленьким детям (начальная школа) показывают страшные кадры, фильмы, рассказывают ужасы. Я вообще-то исхожу из того, что детям можно и нужно говорить про все. В свое время, когда мы делали «Энциклопедию для детей», так и ставили перед собой задачу – рассказать понятно и экологично про все абсолютно, без запретных тем. Поэтому в нашем томе «Психология» есть и про наркотики, и про аборты, и про сексуальные девиации, и про шизофрению, и про смерть, и про геноцид и концлагеря, и про карательную психиатрию – про все, про что только мы не забыли. Конечно, все упирается в «понятно и экологично». Первое – вопрос скорее методический, это была отдельная огромная работа: понять самим и научить авторов (научиться вместе с ними), как можно любую тему сделать понятной и интересной. Но эту работу мы сделали, и даже основные принципы описали в отдельном документе. Жаль, что оно никому особо не нужно теперь. А вот второе – более тонкая штука. Что значит «экологично»? Это даже не просто «чтобы ребенок не испугался» или «чтобы не узнал чего-то вредного», хотя и оно тоже. Чтобы не вызвало непосильных переживаний и неподъемных когнитивных диссонансов, не исказило развитие, не опередило ответом вопрос, не помешало становлению самостоятельного мировоззрения, да мильен всего. И поди разбери, что будет «чересчур», что «недостаточно», а что «в самый раз». Сами по себе переживания, даже тяжелые, не есть зло. Я не считаю, что нужно любой ценой беречь ребенка от страдания и внушать ему, что мир – прекрасен и добр. Слезы, пролитые над «А зори здесь тихие», или ужас, испытанный при виде кадров из Освенцима, необходимы для развития души, и нет ничего страшного в том, что какое-то время после ребенок ходит подавленный или даже плохо спит. В жизни много боли, с ней придется справляться, что же делать. Другой вопрос, что кто-то готов пережить и осознать это в 10 лет, а кто-то только в 18, и он имеет право расти так, как для него нормально. И еще другой вопрос – кто и как поможет ему справляться. В общем, после многих лет про это думания я вот к чему пришла. Говорить можно и нужно про все. По силам ли и на благо ли это данному ребенку в данный момент его развития, мы знать не можем, будь мы хоть семи пядей во лбу и почти ясновидящие. Поэтому условие экологичности – не в самом материале, и не в конкретных характеристиках ребенка (возраст и т. п.), а, так сказать, в правилах игры. Они, на мой взгляд, таковы: 1. Свобода знать или не знать, впускать в себя тяжелый материал или закрыться. Поэтому одно дело книга, которую в любой момент можно просто отложить, или телевизор дома, который можно выключить, а другое – обязательный урок или просмотр фильма, с которого ребенок не может встать и уйти, сказав: я не готов, я не хочу сейчас, не надо. Только и может, бедный, что пытаться отвернуться или закрыть глаза ладошками. 2. Возможность для ребенка получить поддержку в этом переживании. Я водила дочку в Яд ва-Шем, это было тяжело, но я все время держала ее за руку. Вчера в ленте встретилась «Не стреляй!» Шевчука, я включила послушать, а дочка, оказывается, не слышала раньше и заплакала. Но я могла ее обнять и посидеть рядом, пока она плачет. Мы ничего не говорили, не обсуждали, она что-то внутри себя поняла и пережила, но не одна – я ее обнимала.