– Спасибо. Он сомневается. Я вижу, что он хочет поцеловать меня. Он не делал этого с утра субботы, с тех пор как я набросилась на него в комнате. Я бы хотела, чтобы он поцеловал меня. В первый раз с тех пор, как все произошло, я бы хотела, чтобы кто-то заверил меня, что все будет хорошо – и это правда. Мы оба чувствуем, что наши жизни изменились, но только Чейз пытается делать вид, что все как раньше. Все не может быть так, как раньше, потому что теперь я совсем другой человек. И он тоже. – Спокойной ночи, Чейз. Уголки его рта слегка приподнимаются. – Сладких снов. Последний взгляд, последнее прикосновение, потом он отпускает меня, на прощание кивая моим родителям, и покидает закусочную. И хотя рядом есть другие люди, хотя мои родители стоят всего в нескольких метрах от меня, я вдруг чувствую себя совершенно одинокой. В горле пересыхает, желудок сжимается, когда я понимаю, почему мама и папа на самом деле здесь. Что потребовалось, чтобы вырвать их из уютного и благополучного мира пригорода и заставить вспомнить, что у них есть вторая дочь. Та, которая не умерла. Да, это несправедливо по отношению к ним. Это чертовски несправедливо, но я не могу заставить себя перестать чувствовать гнев по отношению к ним. Все лето, нет, с того ужасного несчастного случая с Кэти они игнорировали меня. Я была практически невидимкой для них. Будто мы с Кэти были одним целым и я умерла вместе с ней. И я могу поклясться, что случались дни, когда родители даже не могли нормально на меня посмотреть. И все же они здесь. Они получили мое прощальное письмо, прочитали его, и… первое, что они сделали, это приехали в Фервуд? Как такое может быть? Как это возможно? Как могут люди, для которых я ничего не значила, внезапно измениться? Просто не понимаю… – Хейли… – спокойный голос папы вырывает меня из моих мыслей. Я неохотно отворачиваюсь от двери и веду родителей через закусочную к лестнице, в то время как за нами следуют любопытные взгляды посетителей. Так странно быть здесь с родителями, ведь это место моей работы. Я точно знаю, где запасные салфетки и меню. Знаю, что у солонки есть трещинка, и поэтому из нее высыпается слишком много соли, так много, что мы ставим ее на стол, только когда зал битком. Мистер Керридж сидит за стойкой и читает свою газету. Его кофе наверняка закончился или остыл. На кухне Саймон напевает песню, звучащую из его телефона. Во время своей смены он всегда слушает один и тот же плей-лист. Всегда. А Бет стоит на том же месте с кофейником в руках и растерянно смотрит на меня. Что ей рассказали мои родители? Когда мы поднимаемся наверх, я откашливаюсь и толкаю дверь в свою комнату, которая вдруг кажется мне гораздо меньше, чем раньше. И грязнее. Кровать не заправлена, на столе сложены коробки с едой, жирные бумажные салфетки и пустые бутылки. Может, мне стоило проветрить комнату сегодня утром? Я подхожу к письменному столу и прислоняюсь к нему. У меня нет другого выбора, кроме как снова посмотреть на родителей. Теперь рядом нет никого, кто мог бы помешать мне встретиться с ними лицом к лицу. Они нерешительно заходят в комнату и вместе садятся на край кровати. Я не удивлена – они всегда принимали совместные решения. В отличие от других детей нашего возраста, мы с Кэти никогда не могли перехитрить их, спросив сначала одного родителя, а затем другого, если хотели что-то получить. Мама и папа всегда вместе принимали решения. Даже сейчас они действуют единым фронтом. Но я вижу, как они устали. Они вымотаны и напряжены, мама совсем бледная, а ее глаза покраснели. Неужели она плакала? Из-за меня? У папы круги под глазами, и он выглядит совершенно измученным. Они проехали весь этот путь не останавливаясь? – Хейли… – начинает отец и проводит рукой по коротко остриженным волосам. – То, что написано в твоем письме… Я смотрю на свои пальцы, которые бессознательно заламываю. Ладно, может быть, я все-таки передумала: я не хочу обсуждать случившееся. Не хочу видеть разочарование на их лицах. Не знаю, как с этим справиться, как реагировать. – Ты сильно напугала нас. И мы… мы… – Нам нужно говорить об этом прямо сейчас? – перебиваю его я. – Нужно ли нам говорить об этом? – с негодованием спрашивает мама, вскакивает и начинает ходить взад-вперед. – Ты хочешь сказать, что прощальное письмо было не всерьез? Ты издеваешься? Чего ты хочешь добиться, Хейли? Я пожимаю плечами и быстро опускаю взгляд. Вытираю руки о джинсы, но они все еще потные от напряжения. Нервозности. Страха. – Не издеваюсь, – слова кажутся грубыми, будто каждый слог режет мою кожу, как разбитое стекло. – Это было всерьез. Мама внезапно останавливается. Резко выдыхает. Папа таращится на меня. Я вижу, как его мозг пытается связать письмо и девушку, которая его написала. И я бы не удивилась, если бы ему это не удалось. Одно дело – задумать умереть. Составить план, собрать все, что необходимо для его выполнения, – это легкая часть. А вот увидеться потом с родителями и признать, что ты собиралась покончить с собой, – совсем другое дело. Это больно. Мне так больно видеть разочарование на их лицах, хотя я и считала, что больше не смогу чувствовать ничего, кроме горя. До этого момента я была абсолютно уверена, что никогда больше не смогу ощутить ничего настолько же ужасного, как чувство безысходности, которое охватило меня тем утром на плато, когда я хотела выпить убийственную смесь из таблеток. И теперь, когда я стою рядом с родителями, мои щеки горят от стыда, и я так сильно впиваюсь ногтями в ладони, что мои руки начинают дрожать, и мне почти хочется, чтобы я умерла. Тогда меня бы здесь не было. Тогда мне не пришлось бы выносить это – немые упреки, осуждение. – Мама?.. – почему-то я шепчу одними губами. Мой голос, каким бы тихим и хрупким ни был, кажется, вытаскивает маму из транса. Пару секунд она просто таращится на меня, потом качает головой. Сначала медленно, затем все энергичнее. Она отступает от меня, будто не может принять то, что я сказала и в чем призналась. – Я… извини, я должна… – В поисках помощи она смотрит на отца, который все еще неподвижно сидит на кровати. Только после маминого сигнала SOS к нему возвращается жизнь. Он коротко кивает, и она бросается прочь из комнаты. Дверь захлопывается, и я таращусь на нее, пока она не расплывается перед моими глазами. Это все? Дочь пишет предсмертную записку и признается, что хотела лишить себя жизни, а мама… просто уходит? – Хейли. Я отрываю взгляд от двери и перевожу его на отца. Мои ноги больше не хотят держать меня, и я опускаюсь на единственный стул за столом. Слезы катятся по щекам, но на этот раз я даже не утруждаюсь тем, чтобы их вытереть. Зачем? Это ничего не изменит. Ничто из того, что я скажу или сделаю, мою жизнь не изменит. Папа медленно садится передо мной на корточки и протягивает ко мне руку. Я даже не задумываюсь, словно на автомате, я разжимаю кулаки. Моя ладонь ложится в ладонь отца, он крепко ее сжимает. Теплый. Близкий. Он часто держал меня за руку, когда я была маленькой. В мой первый визит к стоматологу. В первый день в школе. Когда я лежала в постели с температурой и часами смотрела мультики. – Прости… – шепчу я. Папа качает головой. – Тебе не за что просить прощения, воробушек. Мы… – Он делает глубоких вдох. – Мы так погрузились в свое горе, что… Это мы должны извиняться. Мы не должны были заставлять тебя думать, что ты нам безразлична. Потому что это не так, Хейли. Твоя мама и я, мы любим тебя всем сердцем. Единственная причина, по которой твоя мама только что выбежала отсюда, заключается в том, что ей невыносима мысль потерять тебя. Смерть Кэти сильно ударила по ней, но, если тебя не станет… это просто ее уничтожит. – Но ей было плевать на меня… – бормочу я, глядя на наши руки. – Я говорила с ней по телефону, и она… она была занята другими вещами. Она назвала меня Кэти. Даже не знаю, почему именно это ранило меня сильнее всего. Не то равнодушие, что длилось месяцами. Не тот факт, что она ни разу за время моего путешествия не удосужилась спросить, как мои дела. Нет, она назвала меня Кэти. Будто Хейли вообще не существует. – Я знаю, – снова вздыхает папа. – Она позвонила мне после этого и рассказала о случившемся. Она хотела спокойно поговорить с тобой об этом, извиниться, но твой телефон был выключен, а на следующий день пришло письмо. – Прости… – повторяю я, потому что мне кажется, будто я говорю это недостаточно часто. – Я не хотела причинять вам еще больше боли. Я думала, вам все равно, и я… я… – мой голос надламывается. – Я так ужасно скучаю по Кэти. Я хотела снова быть с ней, – последние слова – всего лишь задохнувшийся шепот. – Я так скучаю по ней. Папа выпрямляется и обнимает меня. Пять месяцев. Мне потребовалось пять месяцев, чтобы оплакать сестру. Я не желала признавать, что она больше не вернется. Не знаю, смогу ли я когда-нибудь полностью это принять. В одно мгновение Кэти все еще была там, мы были вместе в нашей комнате в общежитии, говорили об учебе, и она хотела затащить меня на ту дурацкую вечеринку. Она давила на меня до тех пор, пока у меня не лопнуло терпение и я не бросила ей в лицо те ужасные слова, которые на самом деле никогда не были правдой. Что она хочет изменить меня и не может просто принять. Что она предпочла бы иметь другую сестру, ту, которая была бы больше похожа на нее. Я знаю, что Кэти любила меня и принимала такой, какая я есть. Я это знаю. Точно так же, как знаю, что она не злилась бы на меня слишком долго. Кэти была великодушна, она забывала все буквально за пару минут. Но я никогда не смогу простить себя за то, что последнее, что она услышала от меня, были упреки. Она одна отправилась на вечеринку братства. Она осталась там на ночь, утром вышла в сад и созвонилась с сокурсницей. По словам полиции, она, должно быть, поскользнулась у бассейна. Кэти ударилась головой о его край, в результате чего потеряла сознание. Затем она упала в воду и утонула до прибытия спасателей. В одно мгновение Кэти все еще была там, полная жизни, а в следующее – умерла. Так легко обвинять других. Упрекать их. Ссориться. Но мы не думаем, что наступит этот момент – последний. Последнее объятие. Последнее слово. Последний взгляд. Почему я не подумала об этом тогда? Почему не обняла Кэти на прощание и не сказала, как сильно ее люблю? Почему не пошла с ней на эту дурацкую вечеринку? Может быть, это вообще ничего бы не изменило, но возможно… только возможно… – Нам тоже ее не хватает, воробушек, – папа гладит меня по голове, его голос звучит хрипло. – Мы безумно скучаем по вам обеим. Эти слова провоцируют очередной поток слез. Хотела бы я его остановить, но не могу. Будто последние месяцы слезы копились за чертовой плотиной, а теперь прорываются наружу. Я плачу, а папа просто продолжает гладить меня по волосам, как однажды уже делал, когда в пять лет я упала с велосипеда и разбила колени. Он позволяет мне выплакаться, пока наконец я не чувствую себя совершенно опустошенной. Голова раскалывается, лицо болит, и я благодарна за носовые платки, которые, наверно, появились в комнате благодаря Лекси. – Неужели вы приехали сюда сразу, как только прочитали письмо? – шепчу я и слегка откидываюсь назад, чтобы посмотреть на отца, и всхлипываю в последний раз. – Конечно, – его глаза расширяются. – Хейли, ты… Как ты могла думать, что будет иначе? Как я могла думать иначе? Вы заставляли меня чувствовать отчаяние все эти дни, недели, месяцы. Я хочу закричать, но не могу. Я уже все сказала в своем письме. А еще я вижу муку на папином лице и не хочу делать ему больнее. Никогда этого не хотела. Я не хотела причинять боль людям, которые мне дороги. Я просто… просто хотела, чтобы мои страдания закончились. Чтобы все наконец закончилось и я смогла увидеть сестру и лучшего друга. – Мы сняли номер в том большом отеле, – говорит отец, и мне нужно мгновение, чтобы вспомнить, какой отель он имеет в виду. Трехэтажный особняк, когда-то принадлежавший владельцу плантации. Здание, которое восстановил дед Чейза. – Мы пробудем в городе столько, сколько ты захочешь. Я благодарно киваю. – Но, Хейли?.. – Да? Он колеблется. Ему трудно озвучить свои мысли. Папе всегда было легче утешать нас с Кэти милыми жестами, играть с нами или баловать сладостями, чем говорить о чувствах. Это мама была тем человеком, к которому мы приходили, когда нуждались в совете. По крайней мере, до старшей школы. К папе мы обращались, когда хотели сочувствия и объятий. – Ты была у врача? Или в больнице? Говорила с кем-нибудь? – Чейз… – запинаясь, произношу я. – Он… Он настоял на том, чтобы меня осмотрел врач. А завтра… – я откашливаюсь. – Завтра я иду с подругой к ее терапевту. Папа медленно кивает. – Это хорошо. Это очень хорошо, Хейли. Между нами повисает молчание. Понятия не имею, сколько сейчас времени, но внезапно чувствую тяжесть этого одновременно чудесного и ужасного дня. Чейзу удалось ненадолго отвлечь меня, но с появлением родителей в Фервуде я вернулась к реальности. Папа тоже выглядит измученным. Он смотрит в окно на город и молчит. – Все в порядке, папа, – умоляю я его. – Тебе не нужно оставаться здесь со мной. Ты можешь спокойно пойти к маме. Он решительно качает головой. – Не хочу оставлять тебя одну. Не после случившегося. И не… не после того письма. Стыд, чувство вины и гнев борются во мне, порождая хаос. В горле пересохло. Я бы хотела закричать, но вместо этого заставляю себя изобразить улыбку. – Я не одна, – тихо отвечаю я. – У меня есть друзья. Я могу позвонить кому-нибудь, чтобы не быть одной. Брови папы медленно ползут вверх. – Кому-нибудь вроде Чейза? Я стискиваю зубы. Если бы он только знал, что Чейз сделал для меня. Что он значит для меня. Именно он бросился на смотровую площадку, чтобы меня остановить. Он оставался со мной, когда мне была нужна помощь. Но отец не знает этого. Он видит только молодого человека с подбитым глазом и сбитыми костяшками пальцев и думает, что понял все про Чейза. У родителей не было возможности как следует с ним познакомиться – и сейчас не подходящие место и время, чтобы начать это обсуждать. Мы оба измучены, и я не могу продолжать этот диалог.