Ахнув, она открыла рот, чтобы что-то сказать, но, передумав, ушла, тихо притворив за собой дверь. Я повернулась к Белле: – Повернитесь на левый бок и делайте, что я скажу. Ребёнок родится в ближайшие несколько минут. Я не хочу, чтобы у вас был разрыв или кровотечение, так что давайте. Она стала тихой и послушной. Роды прошли идеально. Малышка была совершенно белой и очень похожей на Тома. Она стала отрадой отцовских глаз, а гордый дедушка души в ней не чаял. Мудрая бабушка хранила секреты родильной комнаты при себе. Я была единственным человеком, знавшим тайну их семьи, и до настоящего момента не рассказывала об этом ни одной живой душе. Смешанное происхождение II Смиты были обыкновенной добропорядочной ист-эндской семьёй. Супруги, как говорится, притёрлись друг к другу за годы брака. Сирил был опытным лоцманом в доках, Дорис начала работать в парикмахерской, когда все её пятеро детей достигли школьного возраста. Они не бедствовали, но проводили отпуск, убирая хмель на полях Кента. В детстве и Сирил, и Дорис с удовольствием проводили так все свои каникулы. Теперь их собственные дети так же наслаждались здоровым деревенским воздухом, дружбой с другими детьми, открытым пространством, где можно было побегать, и возможностью заработать карманные деньги, наполнив корзины хмелем. Год за годом семья встречалась там с одними и теми же людьми, приехавшими из других районов Лондона, и между ними завязывалась дружба, возобновляемая каждый год. Постельные принадлежности, примус и посуду брали с собой. Размещали семьи в сараях или амбарах, выделяя каждой достаточно места, – там они и жили в течение двух недель. Некоторые брали с собой палатки и разбивали лагерь. Еду покупали в фермерском магазине. Взрослые работали в поле целый день, собирая хмель, за который им и платили. Большинство детей присоединялись к ним. В 1950-х уже не было той крайней нищеты, с какой сталкивались предыдущие поколения, так что необходимость гнуть спину за гроши, которые и заработной платой-то стыдно называть, в значительной степени отпала. В былые же времена детям приходилось работать с утра до вечера, чтобы получить несколько пенни, которые добавлялись к родительским заработкам и помогали хоть как-то протянуть зиму. Сбор хмеля, кроме того, был спасением многих ист-эндских детей от рахита, поскольку они много времени проводили на солнце. К 1950-х ситуация изменилась, и дети, приезжавшие в поля с родителями, были вольны просто играть и работали, только если хотели сами. Через многие фермы бежали ручьи или реки, становившиеся центром детских забав. Вечерами наступало лучшее время для всей их временной общины: они разжигали костры под открытым небом, пели песни, флиртовали и рассказывали истории и в целом вели себя так, словно были деревенскими, а вовсе не городскими жителями. До войны в сборщики хмеля шли в основном ист-эндцы, цыгане и бродяги. После – с повышением мобильности населения по всему миру – на фермах с каждым годом собирались всё более разношёрстные группы. (Однако вскоре механизация уборки хмеля положила конец этой ежегодной традиции столь многих людей.) Дорис и Сирил с детьми поселились в сарае на семи футах[29], очерченных для них мелом. Для спанья им дали соломенные тюфяки, и вместе с примусом и керосиновой лампой получилось весьма комфортно. В тот год на ферму приехало много новых людей, включая несколько семей из Вест-Индии, что было совершенно неожиданно. Сперва Дорис сторонилась их. Она никогда раньше не встречалась и не разговаривала с темнокожими, а уж тем более не спала в одном сарае сразу с несколькими, но их дети, как это всегда бывает, сразу же подружились. Вест-индские женщины оказались смешливыми и дружелюбными, и Дорис вскоре обнаружила, что её отчуждённость как рукой сняло. На самом деле, каникулы стали для Дорис с Сирилом настоящим откровением. До этого они и не представляли, что вест-индцы могут быть такими весёлыми. Говорят, ист-эндцы очень добродушны. Что ж, рядом с вест-индцами кокни – сама суровость. Дорис и Сирил хохотали с утра до ночи, и тяжёлый труд сборщиков хмеля уже таким не казался. Уставшая, но в приподнятом настроении, Дорис покидала поля, чтобы приготовить ужин для своей семьи, а потом присоединиться к сидящим вокруг костра. Этим летом там пели другие песни. Никогда прежде она не слышала вест-индского пения, с его сочетанием красоты и трагедии, и оно всколыхнуло глубокое безымянное томление в сердце Дорис. Она присоединялась к припевам и песням с повторами, хотя раньше и не догадывалась, что обладает музыкальным слухом. Сирил же был невысокого мнения о музыке, и ничто на свете не заставило бы его открыть рот и запеть, так что он подсаживался к другой группке, сидевшей вокруг другого костра, к ребятам, больше приходившимся ему по душе. Время летит слишком быстро, когда вы хорошо его проводите, и в конце второй недели никто не хотел уезжать. Но время вышло, и все согласились, что это были лучшие каникулы в их жизни и что они обязательно встретятся в следующем году. Дети плакали, прощаясь. Будни снова потекли своим чередом, с их работой и школой, соседями и сплетнями, и постепенно воспоминания о каникулах в Кенте подёрнулись дымкой. Когда на рождественской вечеринке Дорис объявила, что вновь беременна, никто этому не удивился. Ей было всего тридцать восемь, и семья с пятью детьми не считалась многодетной. Сирилу сказали, что он «парень не промах», и им обоим пожелали всего хорошего. Роды начались ранним утром. Сирил позвонил нам по пути на работу. Дорис смогла проводить детей в школу, и одна из соседок пришла посидеть с нею. Я приехала около половины десятого утра и нашла всё в лучшем виде. В доме было чисто и убрано. Детские вещички были готовы и безупречны. Всё, что нам требовалось, например, горячая вода, мыло и так далее, – всё было готово. Дорис казалась спокойной и весёлой. Соседка ушла, когда я приехала, сказав, что заглянет попозже. Роды прошли без происшествий и довольно быстро. К полудню она родила мальчика, явно темнокожего. Я, разумеется, была первой, кто его увидел, и не знала, что сказать или сделать. Перерезав пуповину, я завернула ребёнка в полотенце и положила в кроватку, занявшись третьим этапом родов. Это дало мне немного времени подумать: стоит ли что-то сказать? Если да, то что? Или просто передать ей ребёнка – и пусть сама увидит? Я выбрала второй вариант. Третий этап обычно занимает не менее пятнадцати-двадцати минут, и в процессе я просто взяла ребёнка и положила Дорис на грудь. Она долго молчала, а потом проговорила: – Такой красивишный… Такой дивный, аж плакать хочется. И слёзы действительно выступили на её глазах и потекли по щекам. Вцепившись в ребёнка, она запричитала сквозь сдавливаемые рыдания: – Ох, какой ж он красивый… Я не хотела, но что я могла поделать? И чего мне делать теперь? Эт' самый дивный ребёночек, какого я видала… Слёзы не дали ей договорить. Я была потрясена неожиданным поворотом событий, и тем не менее мне нужно было заниматься своей работой. Я сказала: – Послушайте, думаю, скоро выйдет плацента. Позвольте мне положить ребёнка обратно в кроватку, всего на несколько минут, чтобы можно было благополучно завершить ваши роды и всё почистить. А потом поговорим. Она разрешила мне забрать ребёнка, и через десять минут всё было закончено. Снова отдав Дорис сына, я молча начала прибираться. Мне казалось, что разговор лучше не начинать. Долгое время она тихо держала его, целовала и тёрлась лицом о его личико. Взяв его ладошку, она согнула маленькую ручку и проговорила: – У него белые ноготки, представляете. Это был крик надежды? Затем она продолжила: – Чего ж мне делать? Чего я могу сделать, сестра? Её сердце разрывалось, и она зарыдала, вцепившись в малыша со всем пылом и страстью материнской любви. Она не могла говорить, только стонала и укачивала его на своих руках. Я не могла ответить на её вопрос. Что тут скажешь? Закончив со своими делами, я проверила плаценту – целая. Потом сказала: – Я бы хотела искупать ребёнка и взвесить его, хорошо? Дорис кротко отдала мне малыша и следила за каждым движением, когда я его купала, словно боясь, что я его заберу. Думаю, в глубине души она знала, что́ должно произойти. Я взвесила и измерила новорожденного. Он оказался крепышом – девять фунтов четыре унции, двадцать два дюйма[30], идеальным во всех отношениях. И, конечно, он был прекрасен: на голове уже пробивались тонкие тёмные вьющиеся волосы; слегка приплюснутый нос с вывернутыми ноздрями подчёркивал его высокий широкий лоб; смуглая, золотистого оттенка, кожа была гладкой, без морщинок. Отдав его обратно матери, я сказала: – Дорис, это самый прекрасный ребёнок, которого я когда-либо видела. Вы вправе им гордиться. Она посмотрела на меня с мрачным отчаяньем: – Что же мне делать? – Не знаю. Правда, не знаю. Ваш муж придёт домой сегодня вечером, думая, что он – отец новорожденного. Он захочет увидеть ребёнка, и вы не сможете его скрыть. Не думаю, что вам стоит оставаться одной, когда он вернётся. Может ли ваша мать прийти и побыть с вами? – Не, эт' только всё напортит. Он терпеть не может мою мать. Сестра, может, вы побудете со мной? Вы правы. Мне страшно, чего будет, когда Сирил его увидает. С этими словами она прижала малыша к себе в отчаянном жесте защиты. – Не уверена, что я тот человек, который должен при этом присутствовать, – ответила я. – Я акушерка. Возможно, вам нужен социальный работник. Я определённо считаю, что вам необходим кто-то, кто защитит вас саму и ребёнка. Пообещав об этом позаботиться, я ушла. Я думала о том, что у неё есть всего полдня счастья со своим ребёнком, чтобы подремать с ним, пообнимать, поцеловать, сковать себя с ним неразрывными узами любви матери к своему дитя, обретаемой каждым малышом по праву рождения. Возможно, она знала, что их ожидает, и старалась вместить в эти несколько коротких часов любовь длиною в жизнь. Возможно, она напевала ему вест-индские спиричуэлс, услышанные ею тогда у костра. Я доложила обо всем сестре Джулианне и озвучила свои опасения. Она сказала: – Вы правы, кто-то должен быть там, когда муж увидит ребёнка. Однако я думаю, что лучше бы это был мужчина, а все социальные работники в этом районе – женщины. Я поговорю с пастором. На деле в доме с пяти часов вечера по просьбе пастора присутствовал молодой викарий. Сам пастор не поехал, посчитав, что это будет выглядеть чересчур помпезно. Викарий рассказал, что события развивались примерно так, как я и ожидала. Сирил бросил один молчаливый, полный ужаса взгляд на ребёнка и кинулся на жену с кулаками. Священник не дал ему ударить, тогда мужчина схватил ребёнка и хотел швырнуть его об стену, но викарий вновь помешал ему. Сирил сказал жене: – Если этот выродок останется в доме хоть на одну ночь, я прибью его, и тебя прибью. – Глаза его вспыхнули диким огнём, подтверждающим серьезность его угрозы. – Ты у меня ещё дождёшься, сука. Час спустя священник покинул дом, унеся с собой ребёнка в небольшой плетёной корзинке и бумажный сверток с детскими одёжками. Он принёс ребёнка в Ноннатус-Хаус, и мы заботились о нём той ночью. На следующее утро мальчик был передан в детский дом. Мать его больше никогда не видела. Смешанное происхождение III Теду было пятьдесят восемь, когда умерла его жена. У неё развился рак, и муж полтора года нежно ухаживал за ней. Ради этого он бросил работу, и, пока жена болела, они жили на его сбережения. Они были счастливы в браке и очень близки. Детей они не нажили и полностью зависели от общения друг с другом, не будучи оба особо коммуникабельными и компанейскими. После её смерти Теду стало очень одиноко. У него было мало настоящих друзей, а товарищи по работе забыли его, с тех пор как он уволился. Тед никогда не был любителем пабов или клубов и теперь, когда ему было под шестьдесят, становиться им не собирался. Наводя порядок в доме, он не мог заставить себя прибраться в комнате жены. Он готовил себе на скорую руку, ходил на долгие прогулки, часто посещал кинотеатры и публичные библиотеки, слушал радио. Тед исповедовал методизм и ходил в церковь каждое воскресенье; он попробовал было вступить в мужской общественный клуб, но не смог там прижиться и потому присоединился к библейскому классу, который больше пришёлся ему по душе. Это кажется законом жизни: вдовец всегда найдёт себе женщину, которая его утешит и приголубит. Если он вдобавок остался с малыми детьми, его положение ещё более выгодно. Женщины буквально выстраиваются в очередь, чтобы ухаживать за ним и его малышами. Другое дело – вдова или разведённая женщина. Её положение не даёт никаких преимуществ. Если она и не отторгается обществом, то определённо чувствует себя находящейся на его задворках. Вдова, как правило, не обнаруживает вокруг себя толпу мужчин, мечтающих одарить её своей любовью и подставить дружеское плечо. А если у неё ещё и дети, то мужчины вообще обходят её за милю. В итоге она остаётся в одиночестве, чтобы самостоятельно бороться с жизненными невзгодами и обеспечивать себя и детей, и её жизнь превращается в одну сплошную изнурительную работу. Винни была одна дольше, чем могла вспомнить. Молодой муж погиб в первые дни войны, оставив её с тремя детьми. Скудное государственное пособие едва покрывало аренду, не говоря уже о том, чтобы компенсировать потерю кормильца. Винни устроилась на работу в газетный киоск. Часы работы были долгими и трудными – с пяти утра до половины шестого вечера. Каждый день Винни вставала в половине пятого, чтобы успеть добраться до киоска, получить, рассортировать, упаковать и выложить газеты. Её мать приходила в восемь утра, чтобы поднять и проводить детей в школу. Это означало, что они оставались одни часа на четыре, но это был риск, на который приходилось идти.