Джон смотрит на меня, как будто ответ очевиден. – Психиатром, – говорит он. Джон – психиатр! Я пытаюсь представить его, работающего с пациентами. «Ваша свекровь сказала что? Ну и идиотка!» – Почему именно психиатром? Джон закатывает глаза. – Потому что я был ребенком, чья мать умерла. Очевидно, я хотел спасти ее, или себя, или вроде того. – Он делает паузу. – А еще потому что я был слишком ленив, чтобы стать хирургом. Я восхищена его самоанализом, хотя он по-прежнему прикрывает свою уязвимость шуткой. Но Джон продолжает. Он подал документы в медицинский институт, уповая на финансовую помощь. Он знал, что окончит институт с огромными долгами, но считал, что с зарплатой врача сможет их выплатить. Он хорошо учился в колледже, особенно ему давалась биология, но поскольку ему приходилось работать по двадцать часов в неделю, чтобы оплатить учебу, его оценки были не так высоки, как могли бы быть. И конечно, не так высоки, как у его подготовленных одногруппников – отличников, которые зубрили ночами напролет и получали высшие баллы. Тем не менее он прошел собеседование в нескольких институтах. Но члены комиссии все равно отпускали «двусмысленные шутки» о том, насколько великолепно его экзаменационное эссе, и пытались манипулировать его ожиданиями, учитывая хороший, но не выдающийся средний балл. «Вам нужно быть писателем!» – сказали несколько интервьюеров, как бы в шутку, но как бы и нет. Джон был в бешенстве. Разве они не поняли по его документам, что он работал, одновременно добирая необходимые баллы для поступления? Разве это не доказывает его преданность делу? Его рабочую этику? Его способность справляться с трудностями? Разве они не поняли, что россыпь четверок и одна идиотская тройка – показатели вовсе не его способностей, а того факта, что у него никогда не было времени полноценно учиться, особенно оставаться после занятий, когда лабораторные затягивались? В конце концов Джон поступил в медицинский, но финансовая помощь оказалась меньше, чем он рассчитывал. И поскольку он знал, что не сможет работать во время учебы в институте так же, как в колледже, он отклонил предложение и уселся перед телевизором, размышляя о своем будущем. Его отец – учитель, как и покойная мать – предложил Джону преподавать естественные науки, но Джон не мог выбросить из головы известную поговорку: «Те, кто не может делать, учат». Джон мог делать (он знал, что справился бы с программой института), ему просто нужны были деньги. А потом, пока он сидел перед телевизором и проклинал свое незавидное положение, ему пришла в голову идея. Он подумал: «Черт, я же могу писать эту ересь». Недолго думая, Джон купил учебник по написанию сценариев, настрочил эпизод, отправил его агенту, чье имя нашел в справочнике, и был принят в штат сценаристов одного сериала. Сериал, по его словам, был «полным бредом», но план был таков: писать три года, заработать нормальные деньги и снова поступить в медицинский. Однако через год его позвали в команду куда более перспективного сериала, а еще через год наняли на один из самых популярных проектов канала. К тому моменту, когда он накопил достаточно денег, чтобы подать документы в медицинский институт, на полке в его квартире-студии стояла «Эмми». И он решил не поступать заново. Что, если на этот раз он не попадет ни в один из институтов? Кроме того, он хотел зарабатывать деньги – безумные суммы, которые он поднимал в Голливуде, – чтобы его будущие дети не сталкивались с подобным выбором. Теперь, говорит он, у него столько денег, что его дочери могут отучиться в медицинском несколько раз. Джон вытягивает руки, переставляет ноги. Рози открывает глаза, вздыхает и снова закрывает их. Он продолжает, рассказывая, что помнит, как стоял на сцене во время награждения со всей командой сериала и думал: «Ха! Вот вам, кретины! Можете взять свои письма с отказами и засунуть их себе в задницы! Я получил гребаную “Эмми”!» Каждый год, по мере того как шоу зарабатывало все новые награды, Джон испытывал извращенное чувство удовлетворения. Он думал обо всех тех людях, которые не верили в то, что он достаточно хорош, но вот и он – с кабинетом, полным «Эмми», банковским счетом, полным денег, пенсионным портфелем. В его голове крутилась мысль: «Ничего из этого они не могут у меня отобрать». Я думаю о том, как «они» отобрали у него мать. – Кто «они»? – спрашиваю я Джона. – Чертовы экзаменаторы в медицинских институтах, – говорит он. Ясно, что его успех был порожден не только страстью, но и желанием мести. И я спрашиваю у него, кто «они» сейчас. У большинства из нас «они» есть среди зрителей, даже если никто на самом деле не наблюдает за нами, по крайней мере, не так, как нам кажется. Люди, которые наблюдают за нами – которые на самом деле видят нас – не беспокоятся о фальшивой личности, о том шоу, которое мы показываем. Кто эти люди для Джона? – Ой, да ладно, – говорит он. – Всех заботит то шоу, которое мы показываем. – Думаете, меня заботит? Джон вздыхает. – Вы мой психотерапевт. Я пожимаю плечами. И что? Джон расслабляется на кушетке. – Когда я катался по полу со своей семьей, – говорит он, – меня посетила максимально странная мысль. Я подумал, что мне хотелось бы, чтобы вы нас увидели. Чтобы вы увидели меня в эту конкретную минуту, потому что я чувствовал себя как совершенно другой человек, которого вы не слишком знаете. Потому что здесь, знаете, у нас сплошной тлен и уныние. Но по пути сюда сегодня я подумал: возможно, она знает. Возможно, у вас есть что-то вроде психотерапевтического шестого чувства, и вы видите людей насквозь. Потому что – и я не уверен, это из-за ваших надоедливых вопросов или садистских молчаний – мне кажется, вы меня понимаете. И я не хочу, чтобы вы сейчас собой чересчур возгордились, но мне кажется, вы составили более полную картину моей настоящей человеческой сущности, чем кто-либо еще в моей жизни. Я в таком шоке, что не могу произнести ни слова. Мне хочется сказать Джону, как я тронута – не только его чувствами, но и его готовностью рассказать мне о них. Мне хочется сказать ему, что, кажется, я никогда не забуду эту минуту, но до того, как мой голос возвращается, Джон восклицает: – Бога ради, не начинайте, мать вашу, снова рыдать передо мной! Я хихикаю, и Джон тоже. А потом я говорю ему то, что не смогла сказать минуту назад, сидя с комом в горле. Теперь у Джона глаза на мокром месте. Я вспоминаю одну из предыдущих сессий, когда Джон сказал, что Марго всегда плачет, и я предположила, что она плачет за них обоих. Может быть, вы позволите Марго плакать, предложила я тогда, а заодно и себе тоже. Джон не был готов к тому, чтобы Марго увидела его плачущим. Момент был не тот. Но учитывая, что я видела его слезы, я возлагала большие надежды на их семейную психотерапию. Джон вытирает слезы. – Видите? – говорит он. – Моя гребаная человеческая сущность. – Она великолепна, – говорю я. Мы так и не открыли пакет из китайского ресторана. Нам больше не нужна еда между нами. Несколько недель спустя я лежу дома на диване и рыдаю, как ребенок. Я смотрю сериал Джона, и социопатический персонаж, который становится все мягче, разговаривает с братом – человеком, о существовании которого мы не знали вплоть до пары последних эпизодов. Герой и его брат, по всей видимости, не общаются, и из флешбэков зритель узнает причину: брат винит социопатического персонажа в смерти его сына. Это душераздирающая сцена, и я думаю о детской мечте Джона стать психиатром, а также о том, как его способность уловить боль превратила его в такого сильного автора. Это дар боли после смерти матери или после смерти Гейба? Или это наследие тех отношений, что были у них с Джоном при жизни? Успех и потери. Потери и успех. Что первично? На нашей следующей сессии Джон расскажет мне, что он смотрел этот эпизод с Марго и что они обсудили его с семейным психотерапевтом, который пока что выглядит «не полным идиотом». Он расскажет мне, что, когда эпизод начался, они с Марго сидели каждый сам по себе, на разных концах дивана. Но когда на экране замелькали флешбэки, что-то подтолкуло его – был ли это инстинкт, любовь или все вместе – подвинуться вправо к ней. Их ноги соприкоснулись, и он обвил ее ноги своими, пока они оба всхлипывали над этой сценой. Когда он будет рассказывать мне об этом, я буду вспоминать, как далеко от Уэнделла я села в нашу самую первую встречу и как много времени мне понадобилось, чтобы наконец почувствовать себя достаточно комфортно и подвинуться ближе. Джон добавит, что я была права – что и правда нет ничего плохого в том, чтобы плакать вместе с Марго, и что они не утонули в потоке слез, а благополучно выплыли на берег. Когда он будет это говорить, я представлю себя, Джона, Марго и множество зрителей по всему миру, лежащих на своих диванах, раскрывшихся благодаря его словам. И я подумаю, как Джон сделал так, что все мы не видим в слезах ничего плохого. 57 Уэнделл – Я назову вас Уэнделлом, – говорю я своему психотерапевту, чье настоящее имя, должна признаться, на самом деле не Уэнделл. Я только что сделала объявление: я снова начала писать что-то вроде книги, и он – мой психотерапевт, ныне носящий имя «Уэнделл» – играет в ней важную роль. Я объясняю, что не планировала такого. Но за неделю до этого меня словно гравитацией притянуло к рабочему столу: я включила ноутбук, открыла новый документ и несколько часов писала, как будто во мне прорвало плотину. Я снова чувствовала себя собой, но по-другому – более свободной, более расслабленной, более живой; я испытывала то, что психолог Михай Чиксентмихайи называет «потоком». Только начав зевать, я оторвалась от компьютера, увидела, который час, и поползла в кровать. Я устала, но в каком-то энергетическом смысле, и была готова отдыхать после подобного пробуждения. На следующее утро я проснулась более свежей, а вечером таинственная сила снова притянула меня к ноутбуку. Я вспомнила о плане Джона стать психиатром. Для многих людей погружение в бездну своих мыслей и чувств подобно прогулке по темному переулку: они не хотят идти в одиночку. Люди приходят на психотерапию, чтобы кто-то был с ними в этот момент, и по схожим причинам они смотрят сериал Джона: он заставляет их чувствовать себя менее одинокими, позволяет увидеть версию себя, продирающуюся сквозь жизненные перипетии на экране. Может быть, в этом плане он и стал психиатром для многих – и, может быть, его смелость в описании собственных потерь вдохновила меня рассказать о своих. Всю неделю я писала о своем расставании, своем психотерапевте, своей смертности, нашем страхе взять на себя ответственность за собственную жизнь и необходимости сделать это, чтобы исцелиться. Я писала об устаревших историях и ложных нарративах, о том, как прошлое и будущее могут вплетаться в настоящее, иногда полностью затмевая его. Я писала о рисках и отпущении, о том, как трудно обойти решетку, даже когда свобода не прямо перед нами, а в буквальном смысле внутри нас, в наших умах. Я писала о том, что вне зависимости от внешних обстоятельств мы можем выбрать, как прожить свою жизнь, и что, невзирая на наши потери, происшествия и возраст, как выразилась Рита, надежда умирает последней. Я писала о том, что иногда у нас есть ключ к лучшей жизни, но нужен кто-то, кто покажет, где найти эту чертову штуковину. Я писала о том, что для меня таким человеком стал Уэнделл и что для других таким человеком иногда становилась я. – Уэнделл… – проговаривает Уэнделл, примеряя на себя имя. – Потому что я прихожу сюда по средам[34], – говорю я. – Можно озаглавить «Среды с Уэнделлом». Аллитерация звучит очень мелодично, да? Но моя книга слишком личная для публикации. Она просто для меня. Это так потрясающе – снова писать. – В этом есть смысл, – говорит он, ссылаясь на наши прошлые беседы. Это правда: я не могла писать книгу о счастье, потому что на самом деле искала не счастье. Я искала смыслы, из которых вырастает самореализация – и да, иногда и счастье. И я так долго не могла заставить себя расторгнуть контракт на книгу, потому что, если бы я это сделала, мне бы пришлось избавиться от своего костыля страданий на тему «надо было написать книгу о родительстве», который защищал меня от изучения чего-то еще. Даже избавившись от обязательств по контракту, я несколько недель держалась за сожаления и фантазии о том, насколько легче была бы моя жизнь, если бы я написала ту книгу о родительстве, сулившую большую прибыль. Подобно Рите, я сопротивлялась свету и триумфу, проводя больше времени в мыслях о том, как оплошала, чем о том, как освободила себя. Но я тоже получила второй шанс. Уэнделл однажды заметил, что мы говорим сами с собой больше, чем с любым другим человеком за всю свою жизнь, но наши слова не всегда добры, верны, ободряющи – или хотя бы уважительны. Большую часть того, что мы говорим сами себе, мы бы никогда не сказали людям, которых любим или которые нам небезразличны, вроде друзей и детей. На психотерапии мы учимся уделять пристальное внимание этим голосам в голове, чтобы научиться лучше – с большей добротой, честностью и поддержкой – общаться с самими собой. Так что сегодня, когда Уэнделл говорит о смысле, я знаю, что под «этим» он также подразумевает нас, время, которое мы провели вместе. Люди часто думают, что приходят на психотерапию за объяснением – почему ушел Бойфренд или почему они впали в депрессию – но на деле они приходят туда за опытом, за чем-то уникальным, что возникает между двумя людьми примерно на час каждую неделю. Смысл этого опыт помог мне найти смыслы в других вещах. Пройдет несколько месяцев, прежде чем я в шутку обдумаю мысль превратить свои ночные посиделки за ноутбуком в настоящую книгу, прежде чем я решу использовать собственный опыт для того, чтобы помочь и другим найти смысл жизни. И как только я наскребу достаточно храбрости, чтобы показать себя в таком свете, вот, во что все превратится – в книгу, которую вы сейчас читаете. – Уэнделл, – повторяет он, словно пробуя имя на вкус. – Мне нравится. Но нужно рассказать еще одну историю. Задуматься о прощании с Уэнделлом меня заставил не наш совместный танец за месяц до этого, но именно он подтвердил, что я готова. – Под какую музыку вы хотите станцевать? – спросил Уэнделл, когда я наконец набралась смелости, чтобы вернуться к его предложению. Я проглотила автоматически всплывший ответ, который выскочил, пока я рассказывала Уэнделлу, что чувствовала, будто тело предало меня на свадьбе, когда нога потеряла свою силу. – Танцевать? – сказала я тогда. – Вы с ума сошли? Я бы никогда не стала делать такого с пациентом. Уэнделл пожал плечами. – Я никогда не говорю «никогда». У психотерапевтов действуют странные табу насчет физического контакта и прикосновений. Я говорю «странные», потому что в профессии, сосредоточенной на связях между людьми, мы склонны использовать жестко дистанцированный клинический подход. Естественно, я не говорю о сексуальных прикосновениях. Но во время учебы нам четко говорили: никогда не прикасайтесь к пациентам, это может смутить их. (А еще вас могут засудить.) И все же я знаю опытных психотерапевтов, для которых касания – рутина: пожать руку, обнять, сжать плечо, похлопать по руке. Я нечасто практикую физические контакты с пациентами, но если ситуация того требует и я считаю, что это пойдет пациенту на пользу, то я так и сделаю. Я помогала Рите надеть пальто, целовала Джулию в щеку на прощание и обнимала Шарлотту, поздравляя с поступлением в аспирантуру. Когда Джон, наконец, смог более четко поговорить о сцене в его сериале, где главный герой обнимает своего психотерапевта, в конце той сессии он остановился у двери и спросил, может ли обнять меня на прощание. Это было так не похоже на Джона – не только в уязвимости желания, но и в том, что он просил, а не требовал – что я сразу согласилась. (Когда на следующей сессии я упомянула об этом, спросив: «Что на вас нашло?», Джон отшутился. «Ничего не нашло, – сказал он, смеясь. – Это как обнять мать». Но я услышала больше, чем оскорбление. «Каково было снова обнять вашу мать?» – осторожно спросила я, и это объятие стало поворотным моментом в нашей совместной работе.) Это нормально – время от времени касаться пациентов не только в метафорическом смысле. Но танцы? К тому времени я уже поняла, что Уэнделл придерживается нетрадиционных методов работы, но по-прежнему гадала: он что, совсем чокнутый? И стану ли я чокнутой, если соглашусь? Меня не смущала перспектива прикосновения: я сомневалась, что мы будем танцевать вальс или фокстрот. Меня больше волновала идея запустить в кабинет психотерапии нечто отличное от нашего обычного орудия труда – слов. – Может быть, «Let It Be»? – предложила я. Не так давно я наигрывала эту мелодию на пианино, и она всплыла в моей голове до того, как я сообразила, что это не совсем танцевальная песня. Я хотела было предложить поменять ее на что-то из репертуара Принса или Бейонсе, но Уэнделл встал, достал iPhone из тумбочки, и через несколько секунд комнату наполнили культовые первые ноты. Как только музыка заиграла, часть меня захотела отказаться, но другая часть знала, что я слишком часто принимаю свой страх за запрещающий сигнал светофора. Стоп! Может быть, стоило переключить красный свет на желтый, сигнализирующий, что пора притормозить и подумать: стоит остановиться или можно двигаться? Может быть, это пойдет мне на пользу. Может быть, нет. Но пора отмахнуться от страха, посмотреть в обе стороны и обдумать все варианты. Я встала и попыталась двигаться под музыку, но мне было слишком неловко.