– Мой отец был бизнесменом, – начал Уэнделл негромко. В то время мой припадок интернет-слежки еще не вскрылся, так что я кивнула, обозначая, что эта информация была новой. Он рассказал мне, что когда только открыл свою практику, его отец предложил провести акцию для потенциальных пациентов: они могут прийти на одну сессию, и если они решат после этого не продолжать работу с Уэнделлом, то сессия будет бесплатной. Поскольку многие люди нервничают, начиная ходить на психотерапию, эта сессия давала им возможность без всякого риска увидеть, что терапия из себя представляет и как Уэнделл может помочь. Я попыталась представить себе Уэнделла, ведущего этот разговор с отцом – то удовольствие, которое, возможно, получил тот, предлагая профессиональный совет своему более мягкому сыну. Его идея не была новой для мира бизнеса, но психотерапевты нечасто воспринимают свое ремесло в таком ключе. При этом мы и правда как будто ведем малый бизнес, и отец Уэнделла, должно быть, понял, что хотя его сын и оставил семейную компанию, в конце концов он все-таки стал бизнесменом. Возможно, он очень обрадовался такой связи с сыном. Возможно, это много значило и для Уэнделла; вот почему он решил поделиться мудростью с другими психотерапевтами – вроде меня. Как бы то ни было, его отец был умен. Когда я попробовала применить эту идею на практике, мой рабочий график заполнился. Но вторая его консультация – о ней я не просто просила, я настаивала – оказалась провалом. Я страдала из-за книги о счастье и агитировала Уэнделла, чтобы тот сказал мне, как поступить. Я давила на него так сильно и так часто, что в итоге Уэнделл (который, конечно же, не имел никакого представления о печатном бизнесе) сдался под конец одной из сессий. – Я не знаю, что еще вам сказать, – ответил он на мой восемьдесят седьмой вопрос по этой теме. – Видимо, нужно просто найти способ написать эту книгу, чтобы в следующий раз вы могли написать то, что хотите. Потом он вытянул ноги и поднялся, сигнализируя, что наше время вышло. Иногда психотерапевт намеренно «прописывает проблему» или симптом, который пациент хочет разрешить. Молодому человеку, который откладывает поиски работы, могут сказать, что ему не стоит искать работу; женщине, которая отказывается от секса с мужем, могут предложить не инициировать секс в течение месяца. Эта стратегия, при которой психотерапевт инструктирует человека не делать то, чего тот и так не делает, называется парадоксальной интервенцией. Ввиду сопутствующих этических дилемм психотерапевт должен отлично понимать, как и когда использовать парадоксальные указания. Но основная идея заключается в том, что если пациент верит, будто поведение или симптом находится вне его контроля, то добровольное совершение этого действия (когда есть выбор, делать или не делать), ставит эту уверенность под вопрос. Когда пациенты понимают, что они сами выбирают поведение, они могут разобраться в первопричине вторичных целей – неосознанных выгод, которые оно несет (избегание, протест, крик о помощи). Но Уэнделл сделал не это. Он просто отреагировал на мои бесконечные жалобы. Если я приходила расстроенной, потому что мой агент снова утверждал, что у меня один выход – написать эту книгу или никогда больше не получить другой контракт, Уэнделл спрашивал, почему я не получила еще одно мнение – или не нашла другого агента. Я объясняла, что не могу искать других агентов, потому что мне нечего предложить им, кроме той неразберихи, в которой я нахожусь. Разные версии этого разговора повторялись с определенной периодичностью, пока я не решила за нас обоих, что есть только один путь – продолжать писать. Так я и продиралась сквозь главы, обвиняя теперь в своем затруднительном положении не только себя, но и Уэнделла. Конечно, я этого не осознавала, но моя обида всплыла через неделю после того, как я написала редактору, что не буду заканчивать книгу. Я всю сессию была словно на иголках и не могла поделиться с ним этим значимым событием. – Вы злитесь на меня? – спросил Уэнделл, подмечая мой настрой, и меня словно осенило. Да! Я просто в ярости, сказала я ему. Знаете – я разорвала контракт на книгу, и плевать на финансы и последствия! Я обошла тюремную решетку! Учитывая мое непонятное состояние здоровья и вызванную им изнуряющую усталость, я хотела убедиться, что осмысленно проживаю отведенное мне «хорошее» время. Джулия как-то сказала, что наконец поняла смысл фразы «жить взаймы»: наши жизни буквально даны нам в долг. Не важно, что мы думаем в юности, ни у кого из нас нет всего времени мира. Подобно Джулии, я сказала Уэнделлу, что начала разбирать свою жизнь по кусочкам, вместо того чтобы идти по ней, как во сне; и кто он такой после этого, если советует мне собраться и дописать книгу? Все психотерапевты ошибаются, но, когда это случилось с Уэнделлом, я иррационально почувствовала себя преданной. Когда я закончила говорить, он задумчиво посмотрел на меня. Он не стал защищаться, хотя мог бы. Он просто извинился. Он не смог, сказал он, понять что-то важное, происходящее между нами. Пытаясь объяснить ему, что я чувствую себя загнанной в угол, я заставила его чувствовать себя точно так же: загнанным, попавшим в ловушку. И в своей фрустрации, как и я в своей, он выбрал самый простой путь: да, ты облажалась – напиши эту чертову книгу. – Сегодня мне нужно проконсультироваться насчет пациента, – говорю я. Я рассказываю Уэнделлу, что у меня есть пациент, чья жена ходит к нему, Уэнделлу. И каждый раз, когда я прихожу сюда, я думаю, не та ли это женщина, которую я вижу выходящей из кабинета. Я знаю, что он не имеет права рассказывать мне что-либо о пациентке, но все же интересуюсь, не упоминала ли она имя психотерапевта своего мужа – мое имя – в его присутствии? И как нам справляться с таким совпадением? В качестве пациента я могу говорить что угодно о любом аспекте своей жизни, но я не хочу омрачать ее терапию знаниями о ее муже. – Вы по этому поводу хотели проконсультироваться? – спрашивает Уэнделл. Я киваю. Учитывая предыдущее фиаско, полагаю, он будет крайне осторожен с ответом. – Что из сказанного мной будет полезно для вас? – спрашивает он. Я думаю об этом. Он не может ответить на мой вопрос о том, не Марго ли это выходит из его кабинета перед моей сессией. Он даже не может подтвердить, что знает, о ком мы говорим. Он не может сказать мне, известен ли ему тот факт, что я работаю с мужем его пациентки. Он не может сказать, что Марго говорила и чего не говорила обо мне. И я знаю, что если бы разговор зашел о Джоне, Уэнделл повел бы себя как профессионал, и мы бы обсудили этот вопрос в контексте меня самой. Возможно, мне нужно узнать, правильно ли я сделала, рассказав ему об этой ситуации. – Вы когда-нибудь задавались вопросом, хороший ли я психотерапевт? – спрашиваю я вместо этого. – Учитывая все, что вы здесь видели? Я вспоминаю свое предыдущее «Я вам нравлюсь?», но в этот раз мой вопрос о другом. Тогда я подразумевала «Любите ли вы меня, как ребенка, любите ли мою нешаму?» Теперь я спрашиваю: «Вы воспринимаете меня как компетентного взрослого человека?» Разумеется, Уэнделл никогда не видел, как я веду сессии, никогда не курировал мою работу. Как он может выразить свое мнение? Я начинаю говорить это, но Уэнделл меня останавливает. – Я знаю, что вы хороший психотерапевт, – говорит он. Сначала я не понимаю. Он знает, что я хороший психотерапевт? На основании че… Ох! Значит, Марго думает, что их с Джоном дела налаживаются. Уэнделл улыбается. Я улыбаюсь. Мы оба знаем, что он не может мне ничего сказать. – У меня еще один вопрос, – говорю я. – Как нам минимизировать неловкость в такой ситуации? – Возможно, вы только что это сделали, – говорит он. И он прав. В парной терапии психотерапевты говорят о разнице между уединенностью (личное пространство, которое нужно любому человеку, находящемуся в здоровых отношениях) и скрытностью (которая проистекает из стыда и, как правило, губительна). Карл Юнг называл секреты «психическим ядом» – и после всех тайн, что я хранила от Уэнделла, хорошо, что эта последняя теперь разглашена. Я больше не прошу консультаций, потому что правда заключается в том, что Уэнделл давал мне советы с самого первого дня; в том смысле, что психотерапия – это профессия, которой ты обучаешься на практике, работая не только психотерапевтом, но и пациентом. Это двойное ученичество, отсюда и идет поговорка, что психотерапевты могут провести своих пациентов не дальше, чем проходят сами. (Вокруг этой идеи ведется много споров: как и мои коллеги, я видела, как мои пациенты достигали высот, о которых я могу лишь мечтать. Но тем не менее неудивительно, что по мере того, как я исцелялась сама, я становилась все более искусной в ремесле исцеления других.) Я пользуюсь уроками Уэнделла и на практическом уровне – прямо в своем кабинете. – Мне вспоминается один мультик об узнике, который трясет прутья решетки… – сказала я как-то Джону, пытаясь помочь ему увидеть, что «идиот», о котором он говорил в тот день, не был его тюремщиком. Когда я перешла к сути (клетка открыта со всех сторон), Джон на секунду улыбнулся, что я поначалу приняла за одобрение, но затем он отбил подачу. – Да сколько можно, – сказал он, закатывая глаза. – Неужели другие пациенты правда ведутся на это? Но он был исключением. Эта интервенция отлично срабатывала со всеми остальными. Тем не менее самый важный навык, которому я научилась у Уэнделла – следовать своей стратегии, одновременно с этим привнося личностный подход. Пну ли я пациента, чтобы что-то доказать? Скорее всего, нет. Буду ли я петь? Вряд ли. Но я, возможно, не материлась бы хором с Джулией, если бы не видела, как Уэнделл до предела остается собой во время наших сессий. Психотерапевты-интерны учатся работать по книгам, осваивая базу так же, как нотную грамоту для игры на пианино. В обоих случаях, если вы знаете основу, вы можете совершенствоваться. Правила Уэнделла заключаются не в том, что их нет. Правила есть, и нас учат следовать им не без причины. Но он показал мне, что, когда правила обходят с обдуманным намерением, это расширяет определение эффективной психотерапии. Мы с Уэнделлом больше не говорим о Джоне или Марго, но через несколько недель, когда я сижу в кресле приемной, дверь в офис отворяется, и я слышу мужской голос. – Значит, в то же время в следующую среду? – Да, буду вас ждать, – отвечает Уэнделл, потом дверь скрипит, закрываясь. За ширмой проскальзывает парень в костюме. Интересно, думаю я. Может быть, женщина, что была передо мной, перестала ходить на психотерапию. Может быть, это была Марго, и Уэнделл организовал перестановку, чтобы обеспечить мою конфиденциальность на случай, если Марго в конечном итоге сложит два и два. Однако я не спрашиваю, потому что это больше не имеет значения. Уэнделл был прав: неловкость исчезла. Тайна раскрыта, психический яд испарился. Я получила консультацию – или же это была психотерапия? – в которой нуждалась. 50 Смертьзилла До сессии Джулии десять минут, и я уплетаю соленые крендельки на кухне нашего офиса. Я не знаю, когда будет наша последняя сессия. Если Джулия опаздывает, я подозреваю худшее. Должна ли я узнавать, как у нее дела, между сессиями, или дать ей возможность позвонить самой в случае необходимости (зная, что ей сложно просить о помощи)? Должны ли личные границы психотерапевтов быть другими – более свободными – при работе с неизлечимо больными пациентами? Когда я впервые увидела Джулию в Trader Joe’s, я не хотела вставать к ней в очередь, но после того случая, если мы были в магазине одновременно, Джулия махала мне, и я с радостью переходила к ней. Если со мной был сын, он отбивал «пять» в знак приветствия и получал лишний лист с наклейками. Когда Джулия перестала там появляться, он это заметил. – Где Джулия? – спрашивал он, высматривая ее среди кассиров, пока мы продвигались в очереди. Не то чтобы я не говорила с ним о смерти – моя близкая подруга детства умерла от рака несколько лет назад, и мне пришлось рассказать Заку правду о ее болезни. Но из-за вопросов конфиденциальности я не могла рассказать ничего о Джулии. Один вопрос мог повлечь за собой другие – вплоть до границ, которые я не могла пересечь. – Может быть, она теперь работает в другие дни, – сказала я, словно была знакома с ней только по Trader Joe’s. – Или нашла другую работу. – Она бы не искала другую работу, – сказал Зак. – Она любила эту. Меня поразил его ответ: даже ребенок это заметил. Когда Джулия перестала работать в магазине, мы начали вставать в очередь Эммы – женщины, которая предложила Джулии выносить ее ребенка. Эмма тоже давала сыну лишние наклейки. Но сидя в офисе, ожидая появления Джулии, я задавалась тем же самым вопросом, что и Зак: «Где Джулия?» Слово, которое мы используем для окончания психотерапии – терминация[32]. Оно всегда казалось мне резко звучащим в отношении того, что в идеале было теплым, сладко-горьким и вдохновляющим опытом, почти как школьный выпускной. Обычно, когда психотерапия подходит к концу, работа переходит в финальную стадию – прощание. На этих сессиях мы с пациентом подытоживаем произошедшие изменения, обсуждая «процесс и прогресс». Что оказалось полезным? Что нет? Что пациент узнал о себе – сильные стороны, проблемы, внутренние стратегии и нарративы? Какие копинг-стратегии и более здоровые способы существования он будет практиковать после завершения сессий? Под всем этим, конечно же, лежит один вопрос: как нам попрощаться? В повседневной жизни у многих из нас нет опыта осмысленных прощаний, иногда и прощаний вообще. Процесс терминации позволяет кому-то, кто провел значительное количество времени, прорабатывая жизненно важную проблему, сделать больше, чем просто уйти с фразой: «Ну ладно, спасибо, пока!» Исследования показывают, что люди помнят свой опыт, основываясь на том, как он закончился, и терминация – влиятельная фаза в психотерапии, потому что она предлагает опыт позитивного окончания того, что казалось вечностью негативных, нерешенных или пустых финалов. Однако мы с Джулией готовились к терминации другого рода. Мы обе знали, что ее психотерапия не закончится, пока она не умрет; я обещала ей это. И наши встречи становились все более и более молчаливыми – не потому, что мы избегали разговоров, а потому, что именно так сессии проходили в атмосфере честности. Наше молчание насыщенно, наши эмоции вихрем крутятся в воздухе. Но молчание также символизирует ухудшающееся состояние Джулии. У нее и без того мало энергии, а разговор ее отнимает. Как ни странно, внешне Джулия выглядит здоровой, просто очень худой, поэтому так многие с трудом верят, что она умирает. Иногда и я тоже. И в какой-то мере у нашего молчания есть еще одна цель: оно дает нам иллюзию остановки времени. На пятьдесят счастливых минут нам обеим дарована передышка от внешнего мира. Джулия говорила мне, что чувствует себя в безопасности в моем кабинете, где не нужно переживать за людей, которые переживают за нее, где можно вспомнить о своих собственных чувствах. – Но я тоже испытываю определенные чувства по отношению к вам, – сказала я в тот день, когда она упомянула об этом. Она задумалась на секунду и просто сказала: – Я знаю. – Вы хотели бы знать, какие именно? – спросила я. Джулия улыбнулась. – Это я тоже знаю. А потом мы снова замолчали. Конечно, в перерывах между тишиной мы разговариваем. Недавно она сказала, что задумалась о путешествиях во времени. Она слушала радиопередачу об этом и поделилась цитатой, которая ей понравилась, в которое прошлое было определено как «обширная энциклопедия бедствий, которые все еще можно исправить». Она запомнила это, сказала Джулия, потому что засмеялась после этой фразы. А потом заплакала. Потому что она не проживет настолько долго, чтобы составить эту энциклопедию бедствий, которую другие люди пополняют к преклонному возрасту: отношения, которые они хотели бы наладить, карьерные пути, которые они хотели бы выбрать, ошибки, которых они хотели бы не допустить. Вместо этого Джулия путешествовала в прошлое, чтобы заново прожить те моменты, которыми она наслаждалась. Детские праздники в честь дня рождения, каникулы с бабушкой и дедушкой, первая любовь, первая публикация, первый разговор с Мэттом, который продлился до рассвета и все еще не закончился. Но даже если бы она была здоровой, сказала она, она бы не хотела оказаться в будущем. К чему знать сюжет фильма, услышать спойлеры? – Будущее – это надежда, – сказала Джулия. – Но разве есть место надежде, когда ты уже знаешь, что случится? Ради чего тогда ты живешь? К чему ты стремишься? Я сразу подумала о разнице между Джулией и Ритой – между юностью и старостью, поменявшимися местами. Джулия, молодая девушка, не имела будущего, но была вполне довольна своим прошлым. Рита, пожилая женщина, имела будущее, но ее прошлое тяготило ее. В тот день Джулия в первый раз уснула на сессии. Она задремала на несколько минут, а когда проснулась и поняла, что случилось, то от смущения пошутила, что я, должно быть, путешествовала во времени, желая быть где-то в другом месте, пока она спала. Я покачала головой. Я вспомнила, как слушала по радио, видимо, ту же самую передачу и обдумывала наблюдение, сделанное в конце этого отрывка – о том, что все мы путешествуем во времени в будущее с одной и той же скоростью: шестьдесят минут в час. – Значит, мы сестры по временным путешествиям, – сказала Джулия. – Так и есть, – сказала я. – Даже когда вы отдыхаете. В другой раз Джулия прервала наше молчание, чтобы рассказать мне, что Мэтт назвал ее Смертьзиллой: якобы она помешалась, планируя свои поминки, подобно тому как некоторые невесты становятся Брайдзиллами – девушками, которые достают всех вокруг разговорами и планами своей свадьбы. Она даже наняла профессионального координатора, чтобы тот помог ей реализовать ее видение похорон («В конце концов, это мой день!»). Несмотря на первоначальный дискомфорт, Мэтт также полностью в это включился.