32 Экстренная сессия – Вы как Златовласка[28], – сказала я Рите через месяц после ее ультиматума о суициде. Несмотря на бурное прошлое, я сосредоточилась на ее настоящем. Важно разрушить депрессивное состояние действиями, создать социальные связи и найти каждодневные цели, вескую причину вставать с постели по утрам. Размышляя над целями Риты, я пыталась помочь ей найти способы жить лучше уже сейчас, но почти каждое мое предложение оказывалось неудачным. Первым делом Рита отвергла отличного психиатра, которого я ей посоветовала, чтобы она могла получить медикаментозную поддержку. Она навела о нем справки, обратила внимание, что ему за семьдесят, и объявила его «слишком старым, чтобы знать новейшие лекарства» (и не важно, что он преподавал психофармакологию студентам-медикам). Так что я направила ее к психиатру помоложе, но та, как решила Рита, «слишком молода, чтобы понять». Тогда я направила ее к специалисту средних лет, и у нее наконец-то не нашлось возражений («Очень привлекательный парень», – заметила Рита). Но лекарства сделали ее слишком сонной. Психиатр поменял назначение, но новые таблетки сделали ее тревожной и ухудшили бессонницу. Рита решила завязать с лекарствами. Между делом Рита сообщила мне, что в совете дома, в котором она проживала, появилось вакантное место, и я предложила ей присоединиться и получше узнать соседей. («Нет, спасибо, – сказала она. – Интересные жильцы слишком заняты для этого».) Я поломала голову и предложила ей стать волонтером – может быть, в музее или в какой-то еще области, связанной с искусством, потому что ее страстью были рисование и история искусства, – но она нашла доводы, позволившие ей отклонить это предложение. Мы обсуждали, что она может попытаться наладить контакт со своими взрослыми детьми, которые к тому времени вычеркнули ее из своей жизни, но она считала, что не перенесет еще одну неудачную попытку. («Я уже в глубокой депрессии».) И я предложила приложения для знакомств, что привело к тому, что она назвала «бригадой восьмидесятилетних». Все это время я считала более срочным тот острый уровень боли, с которой она жила и сейчас, и задолго до меня, чем ее фантазии о самоубийстве в день рождения. Отчасти это было обусловлено обстоятельствами. У нее было одинокое детство, агрессивный муж, трудный средний возраст и определенные помехи в виде паттернов поведения с людьми. Но другая часть, как я почувствовала, узнав Риту получше, заключалась в чем-то ином, и я хотела противостоять ей в этом. Я пришла к заключению, что даже если Рита сможет избавиться от своей боли, то она не позволит себе быть счастливой. Что-то тянет ее назад. А потом она позвонила мне и попросила в экстренном порядке назначить сессию. У Риты, как оказалось, тоже был секрет. Не так давно в ее жизни был мужчина – а теперь она была в кризисе. Майрон, говорит мне Рита, приехавшая на свою экстренную сессию вся взволнованная и непривычно растрепанная, – это «бывший друг». На время их дружбы, которая закончилась шесть месяцев назад, он был ее единственным другом. Да, были женщины, с которыми она здоровалась в спортзале, но они моложе, и им было неинтересно дружить со «старухой». Она чувствовала себя – как и большую часть жизни – чужой. Невидимой. Майрон, однако, обратил внимание на Риту. В начале прошлого года, когда ему было шестьдесят пять, он переехал с Восточного побережья и въехал в жилой комплекс Риты. За три года до этого его жена, с которой они прожили вместе сорок лет, умерла, а его взрослые дети, которые жили в Лос-Анджелесе, убедили его переехать на запад. Они встретились у почтовых ящиков в подъезде. Он просматривал флаеры, приглашающие на локальные мероприятия (мусор, который Рита всегда выбрасывала прямиком в корзину), и объяснил ей, что недавно переехал, спросив, есть ли что-то интересное поблизости. Она посмотрела на флаер в его руках. Фермерский рынок близко, сказала она, всего в нескольких кварталах отсюда. – Замечательно, – сказал Майрон. – Вы сходите со мной туда, чтобы я не заблудился? – Я не хожу на свидания, – сказала Рита. – Я не зову вас на свидание, – сказал он. Рита говорит, что чуть не умерла от смущения. Ну конечно, подумала она в тот момент. Майрон не мог счесть ее привлекательной – точно не в растянутых спортивных штанах и дырявой футболке. Ее волосы были жирными, это была немытая голова человека в депрессии; ее лицо сочилось грустью. Если его и могло что-то привлечь, решила она, то это ее почта: брошюра из музея современного искусства, экземпляр New Yorker, журнал о бридже. Очевидно, у них были схожие интересы. Майрон пытался прижиться в городе, а Рита на вид была примерно его возраста. Может быть, сказал он, Рита могла бы познакомить его с кем-то, помочь ему наладить социальную жизнь. (Едва ли он знал, что Рита была отшельницей без друзей.) На фермерском рынке они говорили о старых фильмах, картинах Риты, семье Майрона и бридже. Следующие месяцы они многое делали вместе: гуляли, ходили в музеи и на лекции, изучали новые рестораны. Но в основном – готовили ужин и смотрели фильмы на диване в квартире Майрона, болтая друг с другом. Когда Майрону понадобился новый костюм на церемонию крещения его внучки, они пошли в торговый центр, и Рита, с ее острым взглядом художницы, нашла идеальный наряд. Иногда, если она была в магазине без него, она могла купить Майрону рубашку – просто потому что знала, что она будет хорошо на нем сидеть. Она также помогла ему обустроить жилье. Взамен Майрон повесил картины Риты на стены в ее квартире с использованием устойчивой к землетрясениям конструкции, а также стал ее техническим специалистом на случай, когда что-то случалось с ее компьютером или когда она не могла поймать сигнал вайфая. Они не встречались, но проводили много времени вместе. И хотя поначалу Рита считала, что Майрон просто «нормально выглядит» (ей было трудно считать мужчин старше пятидесяти привлекательными), однажды, когда он показывал ей фото своих внуков, что-то в ней зашевелилось. Поначалу она подумала, что завидует его близким отношениям с семьей, но не могла отрицать, что было что-то еще. Это чувство всплывало все сильнее и сильнее, хотя она старалась не думать об этом. В конце концов, с их первой унизительной встречи у почтовых ящиков она знала, что ее отношения с Майроном были платоническими. Но все равно. Прошло шесть месяцев, и они вели себя так, будто встречались. Так что она решила обсудить это с Майроном. Она просто должна была это сделать, потому что не могла сидеть рядом с ним на диване с бокалом вина в руке и оставаться спокойной, как статуя, когда он нечаянно проводил рукой по ее колену, опуская свой бокал на кофейный столик. (Нечаянно ли, думала она про себя.) Кроме того, рассуждала Рита, это она первая сказала, что не ходит на свидания, когда Майрон впервые заговорил к ней. Может быть, он сказал это только для того, чтобы сохранить лицо? Риту злил тот факт, что ей было почти семьдесят, а она все еще детально обдумывала свои контакты с мужчиной с той же навязчивостью, что в колледже. Ей не нравилось чувствовать себя влюбленной девушкой – глупой, беспомощной и запутавшейся. Ей не нравилось перебирать наряды, снимая один, заменяя его другим, забрасывая кровать свидетельствами своей неуверенности. Ей хотелось избавиться от своих чувств и просто наслаждаться дружбой, но она боялась, что не сможет справиться с нарастающим внутри напряжением – что она может просто растечься в присутствии Майрона, если так и будет продолжаться. Ей придется собраться с духом, чтобы что-то сказать. Скоро. Очень скоро. Но потом Майрон встретил другую. В Tinder, из всех возможных мест! («Отвратительно!») Женщина, к раздражению Риты, была моложе – ей было около пятидесяти. Мэнди, или Брэнди, или Сэнди, или Кэнди – или еще какое-то похожее безвкусное имя, заканчивающееся на – Y, которое, как считала Рита, эта фифа будет писать через – IE. Мэнди. Брэнди. Сэнди. Рита никак не могла запомнить. Она лишь знала, что Майрон исчез и оставил огромный кратер в ее жизни. Тогда-то Рита и решила встретиться с психотерапевтом и покончить со всем этим, если ничего не улучшится к ее семидесятому дню рождения. Рита смотрит на меня так, будто это конец истории. Мне кажется интересным тот факт, что хотя Майрон был настоящим толчком для ее прихода на психотерапию, она раньше ни разу не говорила о нем. Я спрашиваю, почему она рассказывает о нем сейчас и в чем причина сегодняшней срочности. Рита глубоко вздыхает. – Погодите, – угрюмо говорит она. – Это еще не все. Она начинает объяснять, что пока Майрон встречался с Этой-Как-Там-Ее, Рита все равно виделась с ним в спортклубе, где он плавал, а она занималась аэробикой – но они больше не приезжали туда вместе, потому что он ночевал у Мэнди/Брэнди/Сэнди. Они все равно встречались у почтовых ящиков днем, где Майрон пытался завести разговор, а Рита холодно его отшивала. Именно Майрон предложил Рите присоединиться к совету дома, и именно его приглашение она грубо отклонила. Однажды, когда она отправлялась на психотерапию, они с Майроном встретились в лифте, и он сделал комплимент ее внешнему виду (она всегда «приводила себя в порядок» к нашим сессиям, поскольку это был ее единственный выход в свет каждую неделю). «Прекрасно выглядишь сегодня», – сказал он. На что Рита коротко ответила: «Спасибо» – а потом уставилась прямо, не отводя взгляд, на всю оставшуюся дорогу вниз. Вечером она никогда не выходила из своей квартиры, даже чтобы вынести вонючий мусор, чтобы не столкнуться с Мэнди/Брэнди/Сэнди и Майроном, что уже случалось несколько раз, когда они держались за руки, смеялись или, еще хуже, целовались («Отвратительно!»). «Любовь – это боль, – говорила Рита, рассказывая мне о своих неудачных замужествах и повторив то же самое после встречи с восьмидесятилетним. – Зачем беспокоиться?» Но это было до того, как Майрон расстался с Мэнди/Брэнди/Сэнди; до того, как он загнал Риту в угол на стоянке спорткомплекса, когда она уже несколько недель переводила его звонки на автоответчик и не отвечала на его СМС. («Можем поговорить?» – Рита нажимала «удалить».) До того как Майрон – который, как она заметила, столкнувшись с ним лицом к лицу на залитой солнцем стоянке, «выглядел немного постаревшим», – сказал ей все те вещи, которые так давно хотел сказать и которых не понимал, пока встречался с Рэнди. (Так вот как ее звали!) Майрон понял, что скучал по Рите. Сильно. Он хотел рассказывать ей все – все время, каждый день, – как хотел рассказывать все своей жене Мирне, пока они были женаты. Рита заставляла его смеяться и задумываться, и когда дети присылали ему фотографии внуков, он хотел показывать их Рите. Ничего подобного ему не хотелось делать с Рэнди. Ему нравился острый ум Риты и ее столь же острый язык, ее креативность и доброта. И то, что она покупала его любимый сыр, оказываясь в магазине. Ему нравилась ее суетность, ее лукавые замечания и мудрые советы. Он восхищался ее гортанным смехом, ее глазами, зелеными на солнце и карими в помещении, ее яркими рыжими волосами и ее ценностями. Ему нравилось, что, начиная разговор на одну тему, они могли перейти на две или три другие, прежде чем вернуться к началу или даже забыть об изначальном направлении беседы. Ее картины и скульптуры заставляли его сердце трепетать. Она была ему интересна, он хотел знать больше о ее детях, ее семье, ее жизни, о ней. Он хотел, чтобы она чувствовала себя комфортно, рассказывая ему все это, и задавался вопросом, почему она раскрывала так мало деталей о своем прошлом. И да, он думал, что она прекрасна. Абсолютно потрясающая. Но не будет ли она так любезна перестать носить футболки, похожие на тряпки? Майрон и Рита стояли на парковке спортклуба; Майрон восстанавливал дыхание, излив всю свою душу, а у Риты кружилась голова, ей было трудно стоять на ногах – и она злилась. «Мне неинтересно избавлять тебя от одиночества, – сказала она. – Только потому, что ты порвал с профурсеткой Как-Там-Ее-Зовут. Только потому, что ты скучаешь по жене и не можешь быть один». «Ты думаешь, причина в этом?» – спросил Майрон. «Конечно, – надменно сказала Рита. – Да». А потом он ее поцеловал. Пронзительным, мягким, настойчивым, достойным кино поцелуем, который, казалось, длился целую вечность. Он закончился, когда Рита ударила Майрона по щеке и убежала в машину, откуда потом позвонила мне и попросила в экстренном порядке провести сессию. – Это потрясающе! – говорю я, когда Рита заканчивает свой рассказ. Я совсем не ожидала такого поворота, и я правда потрясена. Но Рита фыркает, и я понимаю, что за деревьями она не видит леса. – То, что он сказал, просто прекрасно, – говорю я. – А этот поцелуй… Я вижу проблеск улыбки, но потом она подавляет ее, и лицо становится жестким, холодным. – Ну, все это хорошо и замечательно, – говорит она. – Но я больше никогда не буду разговаривать с Майроном. – Она открывает сумочку, достает скомканную салфетку и решительно добавляет: – С любовью покончено. Я вспоминаю, как она заявляла раньше: «Любовь – это боль». Ситуация с Майроном так встрепенула ее, потому что ее сердце было словно во льду на протяжении десятилетий и вдруг начало таять с появлением Майрона в ее жизни, и тогда она вкусила надежду – но потеряла ее. Я вдруг понимаю: когда Рита впервые пришла на консультацию, она была в отчаянии не только потому, что ей исполнялось семьдесят, как она сама заявила. Исчезновение Майрона заставило ее подумать о том же, о чем думала и я на первой встрече с Уэнделлом: был ли мужчина, только что бросивший меня, «конечной остановкой», или последним шансом на любовь? Рита тоже горевала о чем-то большем. Но теперь поцелуй создал для Риты еще один кризис – возможности. И он может оказаться куда непереносимее, чем боль. 33 Карма Шарлотта опаздывает на сегодняшнюю встречу, потому что кто-то врезался в ее машину, когда она выезжала с парковки. С ней все нормально, говорит она, это небольшое ДТП, но из-за него горячий кофе, стоявший в подлокотнике, пролился на ноутбук, в котором хранилась презентация для завтрашней встречи – а резервной копии нет. – Думаете, надо рассказать в компании, что случилось, или переделать все за ночь? – спрашивает она. – Я хочу, чтобы все прошло хорошо, но не хочу выглядеть растяпой. На прошлой неделе, занимаясь в спортзале, она случайно уронила гантель на палец ноги. Синяк выглядит хуже, и ей все еще больно. «Думаете, стоит сделать рентген?» – спрашивает она. Еще до этого ее любимый профессор из колледжа скончался в результате несчастного случая («Думаете, мне надо слетать на похороны, даже если мой босс взбесится?»), а еще раньше у нее украли кошелек, и теперь она целыми днями занималась тем, что пыталась снизить ущерб от кражи личных данных («Может, мне теперь стоит держать водительские права в бардачке?»). Шарлотта думает, что ее настигла волна «плохой кармы». Каждую неделю возникает какой-то новый кризис (штраф за нарушение ПДД, проблемы с арендой жилья), и хотя поначалу мне было ее жаль и я пыталась помочь ей справиться, постепенно я стала замечать, что мы вообще перестали заниматься психотерапией. Да и разве мы могли? Уделяя внимание одной внешней катастрофе за другой, Шарлотта отвлекала себя от настоящего жизненного кризиса – внутреннего. Иногда «драма», какой бы неприятной она ни была, может быть формой самолечения, способом успокоиться, избежать внутренних потрясений. Она ждет от меня совета насчет презентации, но уже знает, что я не даю конкретных советов. Одной из вещей, удививших меня как психотерапевта, было то, как часто люди хотят, чтобы им говорили, что делать. Как будто у меня был правильный ответ – или как будто для любого выбора, который люди делают в повседневной жизни, вообще существуют правильные и неправильные ответы. Рядом с папками на моем столе приклеено слово «ultracrepidarianism», что означает «привычка высказывать мнение и давать советы в вопросах, лежащих вне уровня компетенции». Это напоминание мне самой: как психотерапевт, я могу понять людей и помочь им разобраться, чего именно они хотят, но я не могу сделать за них выбор. Когда я только начинала, иногда мне хотелось дать дружеский (как я полагала) совет. Но потом я поняла, что люди терпеть не могут, когда им говорят, что делать. Да, нередко они сами об этом просят – настойчиво, неумолимо, – но затем их первоначальное облегчение сменяется негодованием. Это происходит, даже если все идет гладко, потому что в конечном счете люди хотят иметь власть над своей жизнью; поэтому дети проводят все детство, умоляя разрешить им принимать собственные решения. (А потом они вырастают и умоляют забрать эту свободу.) Иногда пациенты полагают, что у психотерапевтов на все есть ответы, мы просто их не разглашаем – якобы это наша тайна. Но мы не собираемся пытать людей. Мы не решаемся давать ответы не только потому, что пациенты на самом деле не хотят их слышать, но и потому, что они часто неверно истолковывают сказанное (оставляя нас с мыслями вроде «я никогда не предлагала вам рассказать это своей матери!»). Что важнее, мы хотим поддержать их независимость. Но когда я прихожу в кабинете Уэнделла, я забываю это, да и вообще все то, что узнала о советах за эти годы: что информация, которую пациент выдает вам, определенным образом искажается; что представление информации со временем меняется, становясь менее искаженным; что дилемма может быть вообще в чем-то другом, пока скрытом; что пациент иногда давит на вас, чтобы вы поддержали определенный выбор, и это проявляется четче по мере развития ваших отношений; что пациент хочет, чтобы решения принимали другие, чтобы не брать на себя ответственность, если что-то пойдет не так. Вот некоторые вопросы из тех, что я задавала Уэнделлу: «Нормально ли, что холодильник сломался через десять лет работы? Стоит его поменять или же заплатить за ремонт?» (Уэнделл: «Вы в самом деле пришли сюда, чтобы спросить то, что могли бы узнать у Сири?») «Какую школу выбрать для сына: эту или другую?» (Уэнделл: «Думаю, будет полезнее, если вы поймете, почему вам так трудно принять это решение».) Однажды он сказал: «Я знаю, что сделал бы я. Я не знаю, что делать вам». И вместо того чтобы понять смысл фразы, я ответила: «Хорошо, тогда просто скажите мне, что бы вы сделали?» За моими вопросами лежало предположение, что Уэнделл – более компетентное человеческое существо, чем я. Иногда я задавалась вопросом, кто я такая, чтобы принимать такие важные решения в своей жизни? Я действительно подхожу для этого? Каждый в той или иной степени ведет эту внутреннюю борьбу. Ребенок или взрослый? Безопасность или свобода? Но вне зависимости от того, к чему из этого склоняются люди, каждое решение, которое они принимают, основано на двух вещах: страхе и любви. Психотерапия пытается научить вас отличать одно от другого. Шарлотта однажды рассказала мне, как увидела по телевизору рекламу, которая заставила ее заплакать. – Она была про машину, – сказала она, потом сухо добавила: – Не могу вспомнить, какую именно, поэтому ясно, что реклама была не очень эффективной. В рекламе, продолжила она, действие происходит ночью, и за рулем сидит собака. Она ведет машину по пригороду, а потом камера показывает салон, фокусируясь на заднем сиденье, где в детском кресле лает щенок. Мама-Собака продолжает вести машину, поглядывая в зеркало заднего вида, пока ровная дорога не усыпляет Щенка. Мама-Собака, наконец, подъезжает к дому, с любовью глядя на своего спящего Щенка, но едва она выключает двигатель, он просыпается и снова начинает лаять. С покорным выражением мордочки Мама-Собака снова заводит машину и начинает движение. Мы понимаем, что она будет ездить по окрестностям еще довольно долго. К концу рассказа Шарлотта всхлипывала, что для нее необычно. Шарлотта обычно показывает мало эмоций – если вообще это делает. Ее лицо – маска, ее слова – отвлекающий маневр. Не то чтобы она скрывает свои чувства, она просто не может до них добраться. Для такого рода эмоциональной слепоты есть специальное слово – «алекситимия». Она не знает, что чувствует, либо не находит подходящих слов, которые могли бы выразить эмоции. О похвале босса она расскажет абсолютно ровным тоном, и я буду копать… и копать… и еще копать, пока, наконец, не доберусь до нотки гордости. Акт сексуального насилия в колледже (она была пьяна, очнулась на вечеринке в незнакомой спальне, голая, в постели) будет описан тем же ровным тоном. Пересказ хаотичного разговора с мамой будет звучать так, словно она читает клятву верности флагу США. Иногда люди не могут идентифицировать свои чувства, потому что их разубеждали в них в детстве. Ребенок говорит: «Я разозлился». Родители отвечают: «В самом деле? Из-за такой ерунды? Ты такой чувствительный!» Или ребенок говорит: «Мне очень грустно». Родители отвечают: «Не грусти. Смотри, вот воздушный шарик!» Или ребенок говорит: «Мне страшно»; родители отвечают: «Не о чем беспокоиться. Не веди себя, как маленький». Но нельзя запечатать свои чувства на всю жизнь. Они неизбежно вырвутся на свободу, когда мы меньше всего будем к этому готовы – например, при просмотре рекламы.