Конечно, гнев имеет и другую функцию: он отталкивает людей и держит их на расстоянии. Интересно, Джон заставляет людей злиться на себя, чтобы они не замечали его печаль? Я начинаю говорить, но кто-то выкрикивает имя Джона, пугая его. Телефон выскальзывает из руки и летит вниз, но как только я думаю, что сейчас мое лицо врежется в пол, Джон ловит мобильный, возвращаясь в камеру. – Черт, надо идти, – говорит он. Потом, переведя дыхание, добавляет: – Долбаные дебилы. И экран гаснет. Судя по всему, наша сессия окончена. Чтобы скоротать время до прихода следующего пациента, я иду на кухню перекусить. Двое моих коллег уже сидят там. Хиллари заваривает чай. Майк ест сэндвич. – Гипотетически, – говорю я, – что бы вы сделали, если бы жена вашего пациента посещала вашего психотерапевта, а ваш пациент думал, что этот психотерапевт – идиот? Они смотрят на меня с поднятыми бровями. Гипотетическое на этой кухне никогда не бывает гипотетическим. – Я бы сменила психотерапевта, – говорит Хиллари. – Я бы оставил психотерапевта и поменялся с ним пациентами, – говорит Майк. Оба смеются. – Нет, серьезно, – продолжаю я. – Что бы вы сделали? Все еще хуже: он хочет, чтобы я поговорила со своим психотерапевтом о его жене. Жена пока не знает, что он вообще ходит на терапию, так что пока обсуждать нечего, но что, если однажды он ей расскажет и потом захочет, чтобы я обсудила со своим психотерапевтом его жену, а та согласится? Должна ли я сказать, что это мой психотерапевт? – Обязательно, – говорит Хиллари. – Не обязательно, – одновременно с ней говорит Майк. – Вот именно, – говорю я. – Непонятно, что тут делать. А знаете почему? Потому что такое НИКОГДА НЕ СЛУЧАЕТСЯ! Ну когда было хоть что-то подобное? Хиллари наливает мне чай. – Однажды ко мне поодиночке ходили два человека, которые только что расстались, – говорит Майк. – У них после развода были разные фамилии и разные адреса, поэтому я не знал, что они были женаты, пока на второй сессии с каждым из них не понял, что слышу одну и ту же историю с разных точек зрения. Их общий друг, мой бывший пациент, дал обоим мои координаты. Мне пришлось отказаться от работы с обоими. – Допустим, – говорю я. – Но у меня тут не два пациента с конфликтом интересов. Тут замешан мой психотерапевт. Какова вероятность подобного? Я замечаю, что Хиллари смотрит в сторону. – Что такое? – спрашиваю я. – Ничего. Майк смотрит на нее. Она краснеет. – Выкладывай, – говорит он. Хиллари вздыхает. – Ладно. Лет двадцать назад, когда я только начинала, я работала с молодым человеком в депрессии. Мне казалось, что он идет на поправку, но потом лечение будто застопорилось. Я решила, что он не готов двигаться дальше, но на самом деле мне просто не хватало опыта, я была слишком «зеленой», чтобы понять разницу. Короче, он ушел, а где-то через год я наткнулась на него у моего психотерапевта. Майк ухмыляется: – Твой пациент ушел к твоему психотерапевту? Хиллари кивает: – Самое забавное, что во время психотерапии я говорила о том, как застряла с одним пациентом и какой беспомощной себя ощущала, когда он ушел. Я уверена, что пациент рассказывал моему врачу о своем бездарном бывшем психотерапевте и в какой-то момент назвал меня по имени. Мой психотерапевт наверняка смекнула, что к чему. Я обдумываю это применительно к ситуации с Уэнделлом. – Но она никогда ничего не рассказывала тебе? – Никогда, – говорит Хиллари. – Так что однажды я сама подняла эту тему. Но, конечно, она не могла сказать, что работает с этим парнем, так что мы поддерживали разговор о том, как я справляюсь со своей неуверенностью в роли молодого специалиста. Пффф. Что я чувствовала? Да мне было плевать. Я просто умирала от желания узнать, как продвигается их работа и что она делает иначе, чтобы все сработало. – Ты никогда не узнаешь, – говорю я. Хиллари кивает: – Я никогда не узнаю. – Мы как сейфы, – говорит Майк. – В нас не прорваться. Хиллари поворачивается ко мне: – Так что, ты расскажешь об этом своему психотерапевту? – А надо? Оба пожимают плечами. Майк смотрит на часы и выбрасывает мусор в корзину. Мы с Хиллари допиваем чай. Наступает время следующих сессий. На кухонной панели поочередно загораются зеленые лампочки, и мы выходим, чтобы забрать своих пациентов из приемной. 22 Тюрьма – Хммм, – говорит Уэнделл, когда я выкладываю историю о своей книге во время сессии. Мне понадобилось время, чтобы набраться смелости и все ему рассказать. Две недели я садилась на место В, планируя признание, но когда мы сидим лицом к лицу, наискосок друг от друга, что-то меня останавливает. Я говорю об учительнице своего сына (забеременела), здоровье отца (плохое), шоколаде (уход темы в сторону, признаю), появляющихся на лбу морщинах (не уход в сторону, внезапно) и смысле жизни (моей). Уэнделл пытается вывести меня на разговор, но я так быстро меняю предмет беседы, что ему за мной не угнаться. Или я так думаю. Уэнделл вдруг беспричинно зевает. Это фальшивый зевок, стратегический – широкий, эффектный, всепоглощающий. Это зевок, говорящий: «Пока ты не расскажешь мне, что у тебя на уме, ты так и будешь торчать на одном месте». Потом он откидывается назад и изучает меня. – Я должна вам кое-что сказать, – говорю я. Он смотрит на меня. Да быть того не может. И я выкладываю всю историю одним махом. – Хммм, – снова говорит он. – То есть вы не хотите писать эту книгу. Я киваю. – А если ее не сдать, будут серьезные финансовые и профессиональные последствия? – Именно. – Я пожимаю плечами, показывая, как облажалась. – Если бы я просто написала ту книгу для родителей, – говорю я, – я бы сейчас не была в такой ситуации. Это мотив, который я мысленно повторяю каждый день – иногда каждый час – последние несколько лет. Уэнделл снова пожимает плечами, улыбается и ждет. Привычная рутина. – Знаю, – вздыхаю я. – Я сделала колоссальную, неисправимую ошибку. Паника снова подступает. – Я не об этом думаю, – говорит он. – А о чем тогда? Он начинает напевать: – Половина жизни закончена, оуууу, еееее. Полжизни мимо прошло… Я закатываю глаза, но он продолжает. Звучит как блюз, и я пытаюсь вспомнить мотив. Этта Джеймс? Би Би Кинг? – Назад бы вернуться и все изменить. Все правильно сделать сейчас… А потом я понимаю, что это не какая-то известная песня. Это Уэнделл Бронсон, импровизирующий поэт. Стихи ужасны, но меня поражает его сильный, глубокий голос. Песня продолжается, и он всерьез увлечен ей. Притопывает ногами. Щелкает пальцами. Если бы мы встретились где-то на улице, я бы решила, что это какой-то фрик в кардигане, но здесь меня поражает его уверенность, его спонтанность и желание быть самим собой. Ему абсолютно все равно, что он может показаться непрофессиональным или глупым. Мне и в голову не придет так вести себя перед пациентами. – Полжизни мимо про-о-о-ошло. – Это финал, и он заканчивает жестом «джазовые руки»[16].