Мы в офисе моей коллеги Максин – вокруг кресла с изогнутыми ножками, состаренное дерево, винтажные ткани и мягкие кремовые тона. Сегодня моя очередь представить кейс в консультационной группе, и я хочу поговорить о пациентке, которой, кажется, не могу помочь. Дело в ней? Или во мне? Это я и хочу понять. Бекке тридцать лет, и она пришла ко мне год назад из-за проблем в личной жизни. Она неплохо справлялась на работе, но ее задевало, что коллеги избегали ее, никогда не приглашая на ланч или в бар. Кроме того, она только что прошла через череду кратких отношений с мужчинами, которые поначалу казались восхищенными, но через пару месяцев бросали ее. Дело в ней? Или в них? Это она и хотела понять на психотерапии. Я не в первый раз упоминаю Бекку на встрече нашей группы, которая собирается по пятницам в четыре. Хотя это и не обязательно, консультационные группы являются неотъемлемой частью жизни многих психотерапевтов. Работая в одиночку, мы упускаем вклад других, будь то похвала действий или обратная связь касательно того, что можно улучшить. Здесь мы изучаем не только своих пациентов, но и себя в связке с пациентом. На встрече Андреа может мне сказать: «Ты говоришь об этом пациенте, как о родном брате. Поэтому ты так и реагируешь». Я могу помочь Иану справиться с эмоциями по отношению к пациентке, которая начинает каждую сессию со своего гороскоп-прогноза («Я ненавижу эту горо-ересь», – говорит он). Консультационная группа – это система (несовершенная, но весьма ценная) сдержек и противовесов, помогающая нам убедиться, что мы сохраняем объективность, концентрируемся на важном и не упускаем ничего очевидного в ходе работы. Но признаюсь, параллельно мы еще и болтаем о всякой ерунде – часто за едой и вином. – У меня все та же дилемма, – говорю я группе: это Максин, Андреа, Клэр и Иан, единственный мужчина. У всех есть слепые пятна, добавляю я, но что примечательно в Бекке – так это то, что она, кажется, совсем не интересуется собой. Члены группы кивают. Многие люди начинают психотерапию, интересуясь больше другими, чем собой. «Почему мой муж так поступает?» Но в любом разговоре мы сеем семена любопытства, потому что психотерапия не может помочь людям, которые не волнуют сами себя. Иногда я могу даже сказать что-то вроде: «Любопытно, почему вы больше интересны мне, чем сами себе» – и посмотреть, как пациент на это отреагирует. Большинство людей начинает любопытствовать о причинах моего вопроса. Но не Бекка. Я перевожу дух и продолжаю: – Она неудовлетворена моей работой, никакого прогресса нет. Но вместо того чтобы поискать другого специалиста, она приходит каждую неделю – как будто показать, что она права, а я нет. Максин, которая практикует уже тридцать лет и является матриархом нашей группы, медленно покачивает бокал с вином. – Почему ты продолжаешь с ней работать? Я обдумываю это, отрезая ломтик сыра от куска на подносе. На самом деле все идеи, предложенные группой за последние пару месяцев, потерпели крах. Если, например, я спрашивала Бекку, почему она плачет, она тут же отбивала вопрос обратно: «Именно за этим я к вам хожу – если бы я знала, что происходит, меня бы тут не было». Если я говорила о нашем взаимодействии – о ее разочаровании во мне, ее ощущении, будто я ничего не понимаю, ее мыслях о моей бесполезности, – она уводила разговор в сторону, говоря, что такое случается только со мной, ни с кем более. Когда я пыталась сфокусироваться на нас – чувствует ли она, что ее обвиняют или критикуют? – она впадала в ярость. Когда я пыталась поговорить об этой ярости, она замолкала. Когда я спрашивала, не может ли молчание быть ее способом неприятия меня из страха, что мои слова ее ранят, она снова говорила, что я ее не понимаю. Если я спрашивала, почему она продолжает ходить к человеку, который ее не понимает, она говорила, что я отвергаю ее и тоже хочу, чтобы она ушла – как и бойфренды или коллеги. Когда я пыталась помочь ей задуматься, почему эти люди избегают ее, она говорила, что мужчины боятся обязательств, а коллеги просто снобы. Обычно то, что происходит между пациентом и психотерапевтом, так же выглядит во взаимодействии пациента и людей в реальном мире, и в безопасном пространстве кабинета пациент может начать понимать, в чем причина. (А если «танец» пациента и психотерапевта не работает в жизни, чаще всего это потому, что у первого нет близких отношений – именно по этой причине. Очень удобно иметь нормальные отношения – на поверхностном уровне.) Казалось, что Бекка отыгрывает со мной и со всеми остальными свою версию взаимоотношений с родителями, но она и это не желала обсуждать. Конечно, случается такое, что контакт между психотерапевтом и пациентом не налаживается, когда на пути встает контрперенос специалиста. Признак один: негативные эмоции по отношению к пациенту. Я говорю группе, что Бекка действительно раздражает меня. Но это потому, что она напоминает мне кого-то из моего прошлого, или потому, что с ней действительно трудно взаимодействовать? Психотерапевты используют в работе с пациентом три источника информации: что он говорит, что он делает и как мы себя чувствуем в процессе. Иногда у человека как будто на лбу написано: «Я НАПОМИНАЮ ТВОЮ МАТУШКУ!» Но, как кураторы говорили нам раз за разом во время учебы: «То, что вы чувствуете как принимающая сторона, реально – пользуйтесь этим». Наши впечатления важны, потому что мы наверняка наблюдаем что-то очень похожее на то, с чем сталкивается любой другой человек в жизни пациента. Это знание помогло мне начать сопереживать Бекке, увидеть, насколько глубоки ее страдания. Покойный репортер Алекс Тизон считал, что у каждого человека есть своя эпичная история, «где-то в путанице бремени и желаний субъекта». Но я никак не могла пробраться к истории Бекки. Я чувствовала себя невероятно уставшей после наших сессий – не из-за умственных усилий, а от скуки. Я запасалась шоколадом и делала серию прыжков перед ее визитом, чтобы взбодриться. Я даже перенесла ее сессии с вечера на утро, чтобы она приходила первой. Но все равно: как только она садилась, меня накрывало скукой, и я не могла с этим справиться. – Ей нужно заставить тебя почувствовать себя некомпетентной, чтобы самоутвердиться, – говорит мне Клэр, востребованный психоаналитик. – Если у тебя ничего не получится, она сможет не чувствовать себя такой неудачницей. Может быть, Клэр права. Самые трудные пациенты – не такие как Джон, который меняется, но не осознает это. Самые трудные пациенты – вроде Бекки, которая продолжает ходить, но не меняется. Недавно Бекка начала встречаться с очередным парнем, Уэйдом, и на прошлой неделе она рассказала мне, что у них произошла ссора. Уэйд заметил, что Бекка постоянно жалуется на своих друзей. «Если они так тебя раздражают, – спросил он, – зачем ты продолжаешь с ними дружить?» Бекка «не могла поверить», что он так сказал. Он что, не понял, что она просто спускает пар? Что хочет выговориться, а не быть заткнутой? Параллель была очевидной. Я спросила Бекку, не пытается ли она спускать пар в моем офисе и не видит ли, как и в случае с друзьями, некую ценность в наших отношениях, даже когда порой чувствует себя разочарованной. Но Бекка сказала, что я снова ничего не поняла. Она пришла, чтобы поговорить о Уэйде. Она не видела, что сама заткнула Уэйда – так же, как и меня, что в итоге заставило ее саму замкнуться в себе. Она не хотела увидеть свои поступки, которые мешали людям дать ей то, что она хочет. Бекка пришла ко мне, чтобы какие-то аспекты ее жизни изменились, но она казалась не слишком готовой к переменам. И так же, как и у Бекки, у меня были свои ограничения. Все известные мне психотерапевты сталкивались с этим. Максин снова спрашивает, почему я до сих пор работаю с Беккой. Она отмечает, что я испробовала все, что знала из курса обучения и из профессионального опыта, что советовали специалисты в нашей консультационной группе, но у Бекки не наблюдается никакого прогресса. – Я не хочу, чтобы она чувствовала себя брошенной, – говорю я. – Она уже чувствует себя брошенной, – говорит Максин. – Причем всеми, включая тебя. – Да, – говорю я. – Но я боюсь, что если откажусь от нее, то это укрепит ее веру в то, что ей никто не может помочь. Андреа поднимает брови. – Что? – спрашиваю я. – Ты не должна доказывать Бекке свою компетентность, – говорит она. – Это я знаю. Меня Бекка беспокоит. Иан громко кашляет, потом делает вид, что его тошнит. Вся группа хохочет. – Хорошо, может быть, ты права, – я кладу сыр на крекер. – Это как с одной моей пациенткой, которая встречается с козлом, но не уходит, потому что где-то внутри хочет доказать ему, что она заслуживает лучшего обращения. Ей это никогда не удастся, но она все равно пытается. – Тебе надо сдаться, – говорит Андреа. – Я никогда раньше не отказывалась от пациентов, – говорю я. – Отказы ужасны, – говорит Клэр, кладя в рот несколько виноградин. – Но с нашей стороны было бы халатностью этого не делать. Произнесенное хором «угу» заполняет комнату. Иан смотрит, качая головой. – Вы меня сейчас разорвете за то, что я скажу, – Иан в нашей группе известен своими обобщенными тезисами о мужчинах и женщинах, – но вот в чем штука. Женщины терпят больше всякого дерьма, чем мужчины. Если девушка плохо обращается с парнем, он разворачивается и уходит. Если пациенту не помогает то, что я могу ему предложить, и я уверен, что сделал все возможное, но ничего не работает, мы расходимся. Мы одариваем его привычными взглядами свысока: женщины так же хорошо умеют отпускать, как и мужчины. Но мы также знаем, что в сказанном может быть доля правды. – За отказы, – говорит Максин, поднимая бокал. Мы чокаемся, но совсем нерадостно. Когда пациент возлагает на тебя надежды, а ты подводишь его, это душераздирающе. В подобных случаях с тобой навсегда останется вопрос: Если бы я сделал что-то иначе, если бы я вовремя нашел ключик, мог бы я помочь? Ответ, который ты даешь себе: Возможно. Не важно, что говорит моя консультационная группа: я не смогла помочь Бекке и чувствую, что подвела ее. * * * Терапия – это тяжелый труд, причем не только для психотерапевта. Потому что ответственность за изменения лежит непосредственно на пациенте. Если вы ждете, что вас час будут сочувственно гладить по головке, вы пришли не туда. Ваши специалисты будут участливыми, но их поддержка относится к вашему росту, а не к вашим неодобрительным высказываниям о партнере. (Наша роль заключается в том, чтобы понять вашу точку зрения, но одобрять ее не обязательно.) Вы станете одновременно ответственным и уязвимым. Вместо того чтобы подвести человека к самой сути проблемы, мы побуждаем его дойти до этого самостоятельно, потому что самыми мощными инсайтами – теми, к которым люди относятся серьезнее всего, – становятся те, к которым пациент постепенно подбирается сам. В психотерапевтическом контракте подразумевается готовность пациента терпеть дискомфорт, потому что в эффективно текущем процессе это неизбежно. Или, как Максин сказала в одну из пятниц, «я не занимаюсь “ты-сможешь-детка”-терапией». В это, может быть, трудно поверить, но психотерапия лучше всего работает, когда люди начинают идти на поправку – когда они чувствуют себя менее подавленно и тревожно, или кризис проходит. Теперь они не столь реактивны, больше находятся «в моменте», больше отдаются работе. К несчастью, иногда люди уходят как раз в тот момент, когда симптомы проходят, не сознавая (или зная слишком хорошо), что работа только начинается и что теперь нужно трудиться еще усерднее. Однажды ближе к концу своей сессии с Уэнделлом я сказала ему, что иногда – в дни, когда я ухожу еще сильнее расстроенной, покинутой, сдерживающей столько всего, что не успела сказать, и чувствующей столько боли, – я ненавижу психотерапию. – Большинство вещей, которые стоит делать, трудны, – ответил он. Он не бахвалился, а сказал это таким тоном и с таким выражением лица, что я подумала, что он опирается на личный опыт. Он добавил, что каждый хочет уходить с сессии радостным и облегченным, но я уж точно должна понимать, что психотерапия не всегда работает так. Если мне хочется моментально почувствовать себя лучше, сказал он, можно съесть кусок торта или испытать оргазм. Но он не работает в сфере быстрой доставки удовлетворений. И добавил, что я тоже. Но я-то была пациентом. Что делает психотерапию настоящим вызовом, так это то, что она заставляет людей взглянуть на себя со стороны, которую они обычно предпочитают игнорировать. Психотерапевт поднесет вам зеркало с максимальным сочувствием, но именно пациент решает, вглядеться в отражение, рассмотреть все детали со словами: «Ого, как интересно! И что теперь?» – или отвернуться. Я следую совету моей консультационной группы и перестаю работать с Беккой. Впоследствии я чувствую себя одновременно разочарованной и освобожденной. Когда я рассказываю об этом Уэнделлу, он говорит, что точно знает, каково мне с ней пришлось. – У вас есть пациенты вроде нее? – спрашиваю я. – Да, – говорит он и широко улыбается, удерживая взгляд на мне. Проходит минута, и только потом до меня доходит: он имеет в виду меня. М-да уж. Он тоже прыгает и накачивается кофеином перед нашими сессиями? Часто пациенты спрашивают, не вгоняют ли они нас в тоску своими непримечательными жизнями, но они совсем не скучные. Скучные пациенты – это те, кто не хочет рассказывать о своей жизни, вежливо улыбается всю сессию или постоянно рассказывает одну и ту же бессмысленную и повторяющуюся историю, заставляя чесать голову в раздумьях: Зачем он мне это говорит? Какое значение это имеет для него? Категорически скучные люди предпочитают держать вас на расстоянии. Именно это я проделываю с Уэнделлом, рассказывая бессмыслицу о Бойфренде: он не может приблизиться ко мне, потому что я его не подпускаю. А теперь он говорит мне: я поступаю с ним так, как мы с Бойфрендом поступали друг с другом – и в этом не сильно отличаюсь от Бекки. – Воспринимайте это как своего рода приглашение, – говорит Уэнделл, и я думаю о том, как много моих приглашений отвергла Бекка. Я не хочу так вести себя с Уэнделлом. Я не смогла помочь Бекке, но, может быть, она сможет помочь мне. 19 Что нам снится Однажды двадцатичетырехлетняя женщина, с которой я работала несколько месяцев, пришла и пересказала мне сон, который приснился ей накануне.