Музыка продолжается. В ней возникает очень слабый скрежещущий звук, а ее черные глаза-кабошоны наконец обращаются к тебе. Это настолько чуждые глаза, несмотря на их внешнее сходство с людскими. Ты видишь сухой, матовый материал ее белков. Ни вен, ни пятен, ни грязно-белых оттенков, которые говорили бы об усталости или беспокойстве или еще о чем человеческом. Ты даже не можешь сказать, есть ли зрачки в ее черных радужках. Насколько ты знаешь, она даже видеть ими не может и определяет твое присутствие и направление локтями. Ты встречаешься с этими глазами и внезапно понимаешь, как мало осталось в тебе того, что способно испытывать страх. – Ты забрала его у нас, а нам одним было не справиться. – Нет, она врет о своей беспомощности. У Иннона, дичка, не было надежды выстоять против Стража и обученного орогена из Эпицентра. Но ты? Это ты все испоганила. – Я не могла справиться в одиночку. Был бы рядом Алебастр… я ненавидела тебя. Потом, когда я скиталась, я поклялась найти способ убить тебя. Сунуть тебя в обелиск, как того. Похоронить тебя на дне океана, откуда никто не откопал бы тебя. Она смотрит на тебя и ничего не говорит. Ты даже не можешь уловить ее дыхания, поскольку она не дышит. Но музыка обрывается, умирает. Хоть какая-то реакция. Это бесполезно на самом-то деле. Но затем молчание становится все громче, и ты все еще чувствуешь себя немного паршиво, потому добавляешь: – Жаль. Музыка была приятная. (Позже, лежа в кровати и размышляя об ошибках этого дня, ты запоздало подумаешь – я теперь такая же чокнутая, как Алебастр тогда.) Мгновением позже Алебастр шевелится, приподнимает голову и испускает тихий стон, от которого твои мысли и чувства проваливаются на десять лет назад прежде, чем вернуться на круги своя. Он моргает, мгновение глядя на тебя размытым взглядом, и ты понимаешь, что он не узнает тебя с волосами в два раза длиннее, с обветренной кожей и в выцветшей от Зимы одежде. Затем он снова моргает, ты глубоко вздыхаешь, и вы снова оба здесь и сейчас. – Оникс, – говорит он сиплым со сна голосом. Конечно, он знает. – Всегда берешь кусок не по зубам, Сиен. Ты не удосуживаешься его поправить. – Ты сказал – какой-нибудь обелиск. – Я сказал – тот ржавый топаз. Но если ты смогла призвать оникс, то я недооценил твой прогресс. – Он задумчиво склоняет голову. – Что ты делала последние несколько лет, чтобы так отточить свой контроль? Сначала ты ничего не можешь придумать, а затем понимаешь. – У меня было двое детей. – Удерживать ребенка-орогена от того, чтобы разрушить все вокруг, забирало у тебя много энергии в самые ранние дни. Ты научилась спать вполглаза, твои сэссапины реагировали на самое ничтожное дрожание детского страха или досаду малыша – или, что еще хуже, на местные сотрясения, которые могли спровоцировать реакцию любого ребенка. За ночь ты гасила с десяток опасностей. Он кивает. И ты запоздало вспоминаешь, как порой просыпалась в ночи на Миове и видела, как Алебастр сонным взглядом смотрит на Корунда. Ты вспоминаешь, как дразнила его, поскольку он тревожился, когда Кору никому не угрожал. Да гори Земля, тебе ненавистно осознавать все это задним числом. – Меня оставили с матерью на несколько лет после рождения, – говорит он словно сам себе. Ты уже догадалась, с учетом того, что он говорит на наречии Побережья. Но откуда это узнала его выведенная в Эпицентре мать, это загадка, которая никогда не будет разгадана. – Меня забрали, как только я стал достаточно взрослым, чтобы меня можно было как следует запугать, но до того она, вероятно, пару раз не дала мне заморозить Юменес. Не думаю, что мы предназначены для воспитания глухачами. – Он замолкает, глядя куда-то вдаль. – Через несколько лет я случайно встретил ее. Я ее не узнал, но она как-то узнала меня. Я думаю, она – была – из старшего консультативного совета. Насколько помню, девятиколечница. – Он на миг замолкает. Возможно, обдумывает тот факт, что убил и родную мать тоже. Или, может, пытается припомнить что-то еще, кроме случайной встречи двух чужих людей в коридоре. Внезапно его внимание обостряется, возвращаясь к настоящему и тебе. – Думаю, что сейчас ты можешь быть девятиколечницей. Ты не можешь скрыть удивления и удовольствия, хотя скрываешь это под внешним безразличием. – Мне казалось, такие вещи уже ничего не значат. – Так и есть. Я постарался зачистить Эпицентр прежде, чем разорвать Юменес в клочья. На краю провала на месте города еще остались здания, правда, может, сейчас уже повалились. Но обсидиановые стены превратились в крошку, и я позаботился вогнать Главное здание в яму в первую очередь. – В его голосе глубокое, мстительное удовлетворение. Он говорит прямо как ты за мгновение до того, когда воображала убийство камнеедов. (Ты смотришь на Сурьму. Она снова следит за Алебастром, продолжая поддерживать его рукой под спину. Ты почти способна вообразить, что она так поступает из доброты или привязанности, если бы не знала, что его кисти, стопы и предплечье попали в то, что заменяет им желудок.) – Я упомянул кольца только в качестве сравнения. – Алебастр шевелится, осторожно выпрямляется и затем, словно услышав твои мысли, протягивает свою прикрытую камнем правую культю. – Загляни внутрь. Скажи, что видишь. – Ты не собираешься сказать мне, что происходит, Алебастр? – Но он не отвечает, просто смотрит на тебя и вздыхает. Ладно. Ты смотришь на его руку, которая теперь кончается у локтя, и думаешь – что значит заглянуть внутрь. Затем ты невольно вспоминаешь ночь, когда он изгонял яд из клеток своего тела. Но у него была помощь. Ты хмуришься, инстинктивно глядя на странный розовый предмет у него за спиной – похожий на слишком длинный нож с большой рукоятью, чем-то напоминающий обелиск. Шпинель, сказал он. Ты смотришь на него – он наверняка видел, как ты разглядывала этот предмет. Он не шевелится: его обожженное и покрытое каменной коркой лицо неподвижно, отсутствующие ресницы не дрожат. Хорошо же. Все сойдет, пока ты делаешь, как он просит. Итак, ты в упор смотришь на его руку. Ты не желаешь испытывать шпинель. Непонятно, что из этого выйдет. Вместо этого ты в первую очередь позволяешь своему сознанию войти в его руку. Ощущение абсурдное; ты всю жизнь сэссила слои земли на много миль внизу. Однако, к твоему удивлению, твое восприятие может охватить и его руку. Она маленькая и странная, слишком близкая и слишком крохотная, но она здесь, поскольку как минимум внешний ее слой – каменный. Кальций и углерод с вкраплениями окиси железа, некогда бывшего кровью, и – ты застываешь, хмуришься и открываешь глаза. (Ты не помнишь, что закрывала их.) – Что это? – Это – что? – Край его рта, не заваренный ожогом, приподнимается в сардонической усмешке. Ты злишься. – В том, чем ты… – «становишься». – В этом камне. Это не камень, не знаю. И камень, и не камень. – Ты можешь сэссить плоть дальше по руке? Не должна бы. Но когда ты сужаешь свой фокус до предела, на который способна, когда ты жмуришься и прижимаешь язык к верхнему небу и морщишь нос, ты ощущаешь это и здесь. Большие липкие глобулы, толкающиеся друг с другом, – ты тут же с отвращением выныриваешь. По крайней мере, камень чист. – Посмотри снова, Сиен. Не будь трусихой. Ты могла бы разозлиться, но сейчас ты слишком взрослая для такой дерьмовой подначки. Сжав челюсти, ты пытаешься снова, сделав глубокий вдох, чтобы тебя не мутило. Внутри его все такое мокрое, и эта вода даже не зажата между слоями глины или… Ты замираешь. Сужаешь фокус еще сильнее. В этом студне тоже движется, но медленнее и не так органически та же штука, которую ты сэссила в его окаменелости. Что-то еще, не плоть и не камень. Что-то нематериальное, и все же ты его ощущаешь. Оно еле заметно мерцает волокнами, натянутыми между кусками Алебастра, переплетаясь решеткой, постоянно меняясь. Напряжение?.. Какая-то энергия, блестящая и текучая. Потенциал. Намерение. Ты мотаешь головой, быстро выныривая, чтобы успеть сфокусироваться на нем. – Что это? На сей раз он отвечает: – Источник орогении. – Он подчеркивает это драматизмом голоса, поскольку его лицо почти не может двигаться. – Я же говорил тебе раньше, что то, что мы делаем, нелогично. Чтобы заставить землю двигаться, мы вкладываем в систему часть себя и заставляем происходить совершенно не связанные с этим вещи. Всегда сюда вовлекалось что-то еще, связующее одно и другое. Вот это самое. Ты хмуришься. Он подается вперед, становясь живее от своего возбуждения, прямо как в былые дни, – но затем в нем что-то хрустит, и он кривится от боли. Он снова садится прямо, опираясь на руку Сурьмы. Но ты слышишь его. Он прав. Ведь то, как действует орогения, всегда было лишено смысла, не так ли? Она вообще не должна работать, эти сила воли, концентрация и сознание не должны двигать горами. Ничто в мире так не работает. Люди не могут остановить лавину, хорошо танцуя, или вызывать бури, оттачивая слух. И на каком-то уровне ты всегда знала, что внутри есть она, та самая штука, которая заставляет твою волю свершаться. Это… да что бы оно ни было. Алебастр всегда читал тебя как книгу. – У цивилизации, создавшей обелиски, было для этого слово, – говорит он, кивая в ответ твоему озарению. – Думаю, у нас этого слова нет не просто так. Это потому, что никто за эти бесчисленные поколения не хотел, чтобы орогены понимали, что они делают. От нас просто требовалось, чтобы мы делали. Ты медленно киваешь: – После Аллии я понимаю, почему никто не хотел, чтобы мы научились манипулировать обелисками. – Да в ржавь обелиски. Они не хотели, чтобы мы создали что-то получше. Или похуже. – Он осторожно делает глубокий вдох. – Мы собираемся прекратить манипулирование камнем, Иссун. Видела ту штуку во мне? Вот это ты и должна научиться контролировать. Осознавать, где бы она ни была. Вот из чего сделаны обелиски, и так они делают то, что делают. Мы должны сделать так, чтобы ты тоже это могла. Мы должны сделать тебя как минимум десятиколечницей. Как минимум. Вот так вот. – Зачем? Алебастр, ты упомянул одну штуку. Луну. Тонки понятия не имеет, что это такое. И все, что ты сказал, о том разломе, и что ты хочешь, чтобы я сделала что-то еще похуже… – Что-то движется на пределе твоего зрения. Ты поднимаешь взгляд и видишь, что подходит с миской в руках человек, работавший с Лерной. Обед для Алебастра. Ты понижаешь голос: – Я, между прочим, не намерена помогать тебе сделать все еще хуже. Тебе мало, что ли? Алебастр тоже смотрит на подходящего медбрата. Не сводя с него глаз, он тихо говорит: – Луна – это то, что прежде было у этого мира, Иссун. Объект в небе, намного ближе, чем звезды. – Он называет тебя то этим именем, то другим. Это отвлекает. – Утрата его отчасти стала причиной Зим. Отец Земля не всегда ненавидел жизнь, говорят лористы. Он ненавидит ее потому, что не может простить утрату своего единственного ребенка. Но ведь лористы еще говорят, что обелиски безобидны. – Откуда ты знаешь… – Тут ты замолкаешь, поскольку медбрат дошел до тебя, так что ты садишься, опершись спиной на ближайшую койку, усваивая услышанное, пока он с ложечки кормит Алебастра. Это какая-то жидкая кашица, и ее немного. Алебастр сидит и открывает рот, как ребенок. Он все время не сводит с тебя глаз. Это нервирует. И под конец ты отводишь взгляд. Кое-каких перемен в ваших отношениях ты не можешь вынести. Наконец кормление закончено, и медбрат, бросив в твою сторону ровный взгляд, который тем не менее говорит, что это ты должна была бы кормить его, уходит. Но когда ты выпрямляешься и открываешь рот, чтобы задать вопрос, Алебастр говорит: – Возможно, мне скоро понадобится эта утка. Я уже не могу хорошо контролировать свои внутренности, но они хотя бы продолжают работать. – Глядя на выражение твоего лица, он улыбается лишь с намеком на горечь. – Я не хочу, чтобы ты видела больше, чем хочешь. Так что почему бы тебе не зайти попозже? В полдень, чтобы не видеть отправления моих естественных потребностей. Это нечестно. Ладно. Что есть, то есть, и ты заслуживаешь его упрека, но и он тоже. – Зачем ты это сделал с собой? – Ты показываешь на его руку, на его искалеченное тело. – Я… – Может, ты бы легче приняла это, если бы поняла. – Это последствия того, что я сделал в Юменесе. – Он качает головой. – Запомни, Сиен, когда будешь в будущем делать свой выбор: кое за что приходится платить чудовищную цену. Но иногда оно того стоит. Ты не можешь понять, почему он считает эту страшную медленную смерть ценой, которую стоило за что-то заплатить – тем паче за то, что он в результате получил, за разрушение мира. И ты все равно не понимаешь, как это связано с камнеедами, Луной, обелисками и всем прочим. – Разве не было бы лучше, – вопреки себе спрашиваешь ты, – просто… жить? – Ты не можешь сказать «вернуться». Чтобы прожить ту недолгую жизнь, которая могла бы у него быть с Сиенит после гибели Миова, но до того, как она нашла Тиримо и Джиджу и попыталась создать в меньшем масштабе семью, которую потеряла. Прежде чем она стала тобой. Ответ в том, как мертвеет его взгляд. На лице его то же выражение, как в тот момент, когда он стоял на узловой станции над оскверненным телом одного из своих сыновей. Может, таким же было его лицо, когда он узнал о смерти Иннона. И явно то же было в твоем лице после смерти Уке. В этот момент тебе уже не нужен ответ на этот вопрос. Есть такая штука – слишком много потерь. Слишком много отнимали у вас обоих – отнимали, отнимали и отнимали, пока не осталось ничего, кроме надежды, но ты и от нее отказалась, поскольку это слишком больно. Теперь ты скорее умрешь, убьешь или будешь избегать привязанностей, чем потеряешь что-то еще. Ты думаешь о чувстве, которое было в твоем сердце, когда ты зажимала носик и ротик Корунда. Не мысль. Мысль была проста и предсказуема – лучше умереть, чем жить рабом. Но ощущала ты в тот момент какую-то холодную, чудовищную любовь. Решимость оставить жизнь твоего сына прекрасной и цельной, какой она была до того дня, даже если это и означало, что ты оборвешь ее рано. Алебастр не отвечает на твой вопрос. Да тебе уже и не надо. Ты встаешь, чтобы уйти и чтобы он мог сохранить свое достоинство перед тобой, поскольку, кроме этого, ты действительно ничего больше не можешь дать ему. Твои любовь и уважение ни для кого ничего особо не значат. Может, ты все еще думаешь о достоинстве, когда задаешь еще один вопрос, чтобы беседа не закончилась на безнадежной ноте. Так ты протягиваешь ему оливковую ветвь мира и показываешь, что ты решила принять то, чему он хочет научить тебя. Ты не заинтересована в том, чтобы сделать Зиму хуже, или что еще он там замыслил… но понятно, что на каком-то уровне ему это нужно. Ваш с ним сын мертв, ваша семья навсегда останется неполной, но, как бы там ни было, он по-прежнему твой наставник. (И тебе это тоже нужно, замечает циничная часть тебя. На самом деле это плохая замена – Нэссун на него, предназначение матери – на бывшего любовника, эти нелепые тайны – на более жесткое и важное «почему» убийства Джиджей собственного сына. Но без мотивации в лице Нэссун тебе нужно хоть что-то. Хоть что-то, чтобы продолжать идти.) И ты говоришь, повернувшись к нему спиной: – Как они это называли? – Хм? – Создатели обелисков. Ты говорил, у них было слово для этой штуки в обелисках. – Серебристого вещества, струящегося между частицами тела Алебастра, концентрирующего, уплотняющего и укрепляющего камень в нем. – Источника орогении. Что это за слово, раз уж у нас такого нет?