— Отчитываюсь: мама… — Спасибо, Павлик, Шевкет мне все рассказал. Тебя завтра когда ждать? А то абрикосы зреют, и как только мягкими становятся, их жрут муравьи. Просто бедствие, и отравы не достать. Я прикинул свои возможности. Проснусь ли в полшестого, чтобы рвануть на первом автобусе? Усталость погладила по голове и взмолилась: «Родной! Такси! Давай на такси». Но если бы я даже захотел, где его здесь взять? — В начале восьмого, — сказал я. — За пять часов с Юркой должны управиться. Как он, помогает? Не вредный? Она шумно вдохнула и перешла на шепот: — Такой хороший мальчик! Ты ему шоколадку подарил, так он не съел всю, половину мне привез. — Я испытал укол совести, что подумал только о детях, а ведь бабушке тоже может хотеться модный батончик, надо ей завтра взять. — Все делает, еще и спрашивает, чем помочь нарадоваться не… — Она смолкла, видимо, потому что пришел Каюк. А что было бы, если бы он остался ночевать в развалинах? Вернулся бы к родителям, взялся за старое и умер через несколько лет. Токсикомания в первую очередь разрушает нервные клетки. Видимо, Каюк или не злоупотреблял клеем, или умным уродился, и не все нейроны выжег. — Давай, бабушка, до завтра! Закончив разговор, я вошел в кухню. На столе уже стояли тарелки, Илья ковырял свою порцию. Я уселся и, прежде чем накинуться на еду, поделился: — Считай я пять дней нормально не спал. В поезде трындец, жара, ор, скандалы. А тут ты на третьей полке, где самое пекло. Днем не поваляться, потому что тебя прожаривает… — Я зевнул и приступил к еде. Когда поел, поблагодарил Илью и рассказал про фаната ЦСКА Ванилу, про клетчато-сумчатую Москву, новообретенных деда и бабушку. Илья изредка вставлял реплики, но больше слушал. — Такая весела сейчас у меня жизнь. Мать шагу сама ступить не может, за ручку ее водить приходится. Заработок тоже весь на мне. Вернусь из Москвы, твоему отцу долг верну. Так что не обижайся на меня, видишь оно как. Илья уставился на сцепленные пальцы. — Как же ты справляешься? Это ж… — Он повертел головой. — Крыша поедет. — Пришлось экстренно взрослеть, — улыбнулся я. — Скоро все решится. — А когда операция? — спросил Илья. — И насколько это опасно? — Завтра скажут. Мама говорила, что может быть не опасно. Пока без толку гадать. — Я встал, помыл за собой тарелку. — Спасибо, Илья. Ну что, вторая попытка? Идем к Алиске? — Полдесятого. Не поздно? — Зато точно кто-то будет дома. — Идем. Мы вышли в пастельные сумерки. — Прикинь, в Москве еще светло. Там сейчас часа в два ночи темнеет. — Белые ночи, что ли? — удивился Илья. — Не. Ночи есть, но кроткие. На севере всегда так. Зимой там раньше темнеет. — А-а-а, читал про это. Общага, где жила Алиса, возвышалась над одноэтажными частными домами прямоугольным наростом, наполненным человеческим гноем. И этот гной плескался под двумя подъездами, матерился, визжал, икал, вонял папиросами. — Хочешь — подожди здесь, я один схожу? — предложил я, останавливаясь метрах в двадцати от общаги, где один алкаш валял по земле другого, а вокруг, покачиваясь, стояли пять их собутыльников: три мужика и две бабы. — Да ну. Вместе идем. — Илья вздернул подбородок и шагнул вперед, дескать, не боюсь вас, морлоков! Друг в беде не бросит, лишнего не спросит… Миновав алкашей, мы юркнули в подъезд, взбежали на второй этаж, стараясь поменьше дышать. — Ну и вонь, — проворчал Илья. Я отсчитал пятую дверь, деревянную, помеченную нарисованным членом. «Алка шлюха», «Тут живет чирнильница». Некоторые надписи были закрашены, эти — свежие. Н-да, нелегко Алисе приходится, теперь ясно, зачем ей драться. Звонка не было, как и глазка. Я постучал, прижался ухом к двери. Вроде кто-то был внутри. — Кто там? — крикнули визгливым голосом — Откройте, милиция! — пробасил я. — Вот сучка! — донеслось до слуха, щелкнул замок, высунулась дама лет тридцати-пятидесяти. Пакля всклокоченных волос, глаза накрашены, как у фараона, под глазами мешки. — Ах вы… — воскликнула она, распахнула дверь. — Милиция, да? Вот я вам сейчас — шваброй! Илья попятился, я вскинул руку и проговорил: — Тетя Алла, успокойтесь. — Она замерла со шваброй в руке. — Вы бы иначе не открыли. Извините за обман. Алиса дома? — Нет ее. — Где она? — Не знаю, — проворчала хозяйка. — Как давно ее нет? Мы — друзья Алисы и беспокоимся о ней. Картинка сложилась. Когда я представился милицией, хозяйка воскликнула: «Вот сучка!» — подумала, что ее пропавшая дочь во что-то влипла. Значит, ее нет уже давно. — С утра нет. Шарахается где-то. — Женщина отвела взгляд и напряглась. — Не с утра. Ее нет уже три дня, так? — настаивал я, стараясь сдержать вскипающую злость. — Че вам надо? Проваливайте! — Она попыталась захлопнуть дверь, но я сунул кед в проем, рванул дверь на себя — женщина вылетела в коридор. Из кухни, из соседних квартир высунулись соседи. Илья остался за моей спиной. Что он делал, я не видел. — Не три, а два. Проваливай, сказала! — Женщина замахнулась шваброй — я шагнул навстречу, перехватил ее за ручку, резко крутнул, вырывая палку из рук. — Ваша дочь пропала, — отчеканил я. — Возможно, она мертва: в городе работает серийный убийца. А вы… даже не чешетесь! Она разинула рот, чтобы заорать, но встретилась со мной взглядом и отступила на шаг. — Ой, мертва! Шляется где-то. — Вы написали заявление о пропаже? — спросил я тоном строгого следователя. — Да курва эта только рада будет, — проскрежетала походящая мимо полулысая бабка с кастрюлей, плюнула на пол. — Тьфу, шалашовка! И поплелась, шаркая тапками и бормоча под нос. — Она уже сбегала. Я написала заявление, да. А она потом приперлась. Стыда с ней не оберешься! — Алиса бы пришла к нам, — припечатал я. — Потому — чтобы завтра же было заявление в милиции. Иначе мы пожалуемся на вас в органы опеки, вас лишат родительских прав. Не заметив страха на ее лице, я добавил: — И присудят алименты до совершеннолетия. — Да кто ты такой… — Павел Мартынов. Женщина дернула щекой — видимо, она знала отца. — Вы меня поняли, Алла? Завтра вы пойдете в милицию и напишете заявление. На миг все эмоции стерлись с ее лица, она кивнула, как болванчик. — Завтра. Хорошо. Неужели вняла? Может, и правда недооценивала опасность? И все равно хотелось ударить, еле сдержался. Глаза застелила багровая пелена гнева, я развернулся и зашагал прочь под перешептывания соседей. Илья молча направился следом. С минуту мы шли молча, наконец Илья спросил: — Думаешь, все так плохо? И правда… маньяк? Ей же тринадцать лет! Может, бродит где-то? — Она бы пришла к нам. Но да, пусть лучше где-то бродит. Воображение нарисовало, что Алиса еще жива, и она в беде. Сидит в подвале, и ее мучают, и все потому, что ее мать — шлюха и конченная тварь, которая выгоняет ребенка на улицу, чтобы потрахаться.