Обычно самого отборного из шести быков, которых собирались в тот день умертвить, приберегали на конец. Трудно было представить, что в запасе имелись еще более образцовые экземпляры, чем этот. Вначале второй из матадоров и его бандерильерос, среди которых был и Игнасио, играли с быком, испытывая своими плащами его выдержку, сбивая с толку, гоняя туда-сюда, чтобы вымотать. На этом этапе бык и человек, казалось, были на равных. Бык пока еще не обезумел, но заигрывания не прекращались, и животное, почуяв людское презрение, начинало злиться. Стоило ему опустить голову и ринуться на обидчика, он мог нагнать любого. И вот он – король арены, хотя бы на мгновение! В отличие от большинства своих собратьев, этот бык мог разворачиваться чуть ли не на месте и вообще казался весьма проворным для своего веса. Отмечая, куда животное инстинктивно бросается – вправо или влево, матадору требовалось продумать, как лучше нанести удар. Как только решение было принято, все ушли с арены. Конча облегченно вздохнула. Игнасио остался жив. Она ухватила Мерседес за руку, и девочка почувствовала липкую прохладную испарину, выступившую от волнения на коже матери. Затем на арене появился пикадор верхом на лошади, круп которой прикрывали тяжелые набивные «доспехи», на глазах шоры. Всего несколько секунд – и дело сделано: во вздыбленный мускулистый бычий загривок была теперь глубоко всажена пика. Сочащаяся из раны кровь растекалась по спине животного, покрывая ее алой попоной. Правда, бык все же отомстил. Низко опустив голову, он бросился на лошадь и поднял ее на рога, пронзая незащищенную подбрюшину, а потом подбросил, как пушинку, в воздух. Пикадор изо всех сил старался не упасть, когда лошадь под ним начала заваливаться. С перерезанными голосовыми связками, раненое животное не могло издать ни звука. – Бедная лошадка! – в ужасе завизжала Мерседес. – Она умрет? – Скорее всего, дорогая, – ответила ее мать. В этом месте на вещи смотрели трезво. Семейство Рамирес наблюдало, как на арену снова вышел Игнасио в компании других бандерильерос, чтобы отвлечь быка от умирающей лошади и оказавшегося в беспомощном положении пикадора. Конче казалось, что их работа на арене была самой опасной: глаза двадцати тысяч зрителей будут прикованы к ее сыну, пока бандерильерос останутся один на один с растерянным и разъяренным шестисоткилограммовым зверем, вооруженные лишь куском розового полотна, и ничем больше. Как ведущий бандерильеро в своей группе, Игнасио уже избавился от накидки и был теперь готов воспользоваться долгожданной возможностью задействовать свои ножи. Он хотел продемонстрировать толпе, что сможет их развлечь получше самого матадора; уж он не пожалеет стараний, чтобы они сидели на своих местах как на иголках. Его целью было сделать все, чтобы только его имя прославляли тем вечером в барах. Выпрямив ноги, вытянув руки с двумя клинками над головой, он не двигался с места, пока на него с другого конца арены несся бык. В тот момент, когда рога животного оказались, как представлялось, на расстоянии ладони от его грудной клетки, он высоко подпрыгнул, чтобы оказаться под нужным углом для желаемого удара. Одним отточенным движением он ловко вонзил острые наконечники бандерилий в шею и отпрыгнул в сторону, чтобы не оказаться у быка на пути. Лезвия вогнались глубоко в плечевые мышцы, и кисточки из цветной бумаги на их концах развевались в воздухе. Игнасио целился близко к ране, которую быку до этого уже нанес пикадор, и кровь теперь потекла сильнее, принимая форму блестящего красного седла. Игнасио рассчитал время до доли секунды, и его выходку можно было принять за обычное проявление сумасбродства, но толпа зашлась теперь от восторга: люди, не переводя дыхания, и испуганно ахали, и одобрительно вскрикивали. Именно такого развлечения они и жаждали – дающего возможность испытать сильное ощущение опасности и увидеть, как проливается человеческая кровь. Игнасио исполнил свою мечту: он поразил толпу и завоевал ее поклонение, заставив изумляться его отваге и ахать оттого, насколько близко к смерти он оказался. Никто из тех, кто видел Игнасио, никогда бы не засомневался в том, что между корридой и ритуальными прыжками через быка, которые совершались на древнем Крите, существует связь. На миг показалось, что этот гибкий бандерильеро буквально взлетел над землей. Еще пара сантиметров, и он вполне мог перепрыгнуть через атакующее животное. Акробатика чистой воды. В тот момент он стоял на арене без плаща, без шпаги, без бандерильи – ничего не разделяло его и быка, который теперь развернулся, чтобы посмотреть на своего обидчика. – Даже смотреть на это не могу, – сказала Конча, закрывая лицо руками: она была убеждена в неминуемой смерти сына. Антонио нежно взял мать за руку и придержал: – С ним все будет хорошо, мама. Он оказался прав. Сейчас Игнасио мог пересечь арену прямо у быка перед носом и остаться невредимым. Силы быка таяли. Опасность миновала. Через мгновение он удалился в кальехон, проход за деревянным заграждением. Быка прикончил матадор, но основную работу проделали трое бандерильеро. Возможно, даже чересчур хорошо, поскольку к тому времени, как явился матадор со своим красным плащом, бык уже, по сути дела, стоял на коленях. У животного едва хватало сил следить за взмахами алой мулеты[39] в руках одетого в золото тореро, который выполнял свои повороты. Финал, когда шпага пронзила сердце быка, никого не впечатлил. Заключительным аккордом в жизни животного был прощальный круг по арене, по которой его волоком протащили лошади. Туша быка, словно кисть, прорисовала на песке идеальную алую окружность. Последнее унижение. Второй за тот день выход Игнасио был столь же впечатляющим, что и первый. Карьере Эль Арроганте было положено великолепное начало. Его заметили афисионадос[40]. Потом еще много дней в меню городских ресторанов главное место занимали рагу из рабо де торо, бычьих хвостов, и нарезки из томленого мяса этих вкуснейших животных, что провели свои беспорочные жизни на изобильных пастбищах. На мясном рынке Гранады торо было полным полно, и говядину в семействе Рамирес любили все, за исключением Эмилио, который видеть ее не мог. Конча тогда поняла, что ей всегда будет тяжело видеть своего сына на арене и что сколько бы его выступлений она ни посмотрела, ее всегда будет мучить дурное предчувствие, что ее красивого, стройного сына забодают насмерть. Она терзалась этой мыслью. Время от времени Пабло пытался приободрить ее, приводя статистику, согласно которой редкий тореро встречает свою смерь на арене, но у него не выходило развеять ее страхи. Глава 13 Через несколько месяцев после провозглашения Республики началось некоторое отрезвление от иллюзий. В скором времени все разговоры в «Эль Баррил» сводились к обсуждению слухов о том, что в среде левых назревали расколы; раздавалось ворчание, что социалистическому большинству в республиканском парламенте не удавалось покончить с нищетой так быстро, как они это обещали. 1931 год даже еще не закончился, а уже вовсю происходили столкновения между органами правопорядка и протестующими рабочими, которые считали, что их интересы игнорируются. Была уйма тех, кто жаждал возвращения к власти узкого круга богачей, многие ненавидели новый либерализм, виня его в волне попустительства, которое им было трудно стерпеть. В течение нескольких последующих лет они при каждой удобной возможности выступали против Республики. Новое правительство вмешивалось в дела католической церкви и накладывало ограничения на проведение религиозных процессий и празднований, благодаря чему быстро утратило расположение консервативных кругов. Такая политика воспринималась как серьезная угроза традиционному образу жизни. С открытием новых, светских школ пошатнулось и могущество Церкви, которая объединилась теперь с землевладельцами и богатеями в неприятии нового режима и сетовала с ними о потере их неоспоримой власти. Разногласия начали возникать даже внутри самого правительства, чем не преминули воспользоваться те, кто был заинтересован в его свержении. В начале 1933 года на волне беспорядков, прокатившихся по провинции Кадис, группа анархистов осадила пост гражданской гвардии в городке Касас-Вьехас и провозгласила либертарный коммунизм, что неизбежно привело к столкновению. – Но разве все эти люди не должны быть на одной стороне? – удивлялась Конча. – Не понимаю я этого. Если они передерутся между собой, мы вполне можем вернуться назад, к диктатуре! – Она заглядывала Антонио через плечо, читая заголовки свежих газет. – Это в теории, – ответил он. – Не уверен, что эти работяги чувствуют, будто правительство на их стороне. Большинство из них уже с год сидит без работы. Антонио был прав. Эти голодающие «революционеры» находились на грани отчаяния, еле-еле сводя концы с концами попрошайничеством, браконьерством и надеждами на случайную подачку. Объявление о повышении цен на хлеб наконец подтолкнуло их к решительным действиям. С каждым следующим днем новости становились все хуже. Из Кадиса прибыли подкрепления гражданской гвардии, то есть жандармерии, и штурмовой гвардии, чтобы подавить мятеж. Они окружили дом шестипалого анархиста по прозвищу Сейсдедос, и в конце концов был отдан приказ сжечь здание. Часть анархистов погибла в огне, остальных, тех, кого уже успели арестовать, хладнокровно расстреляли. – Какое зверство! – заметил Игнасио, увидев сообщение о том, что в ходе этой карательной операции погибла дюжина человек. – О чем только думает правительство? Игнасио не принадлежал к тем, кто безоговорочно примкнул к крестьянам и революционерам, но для людей его толка, которые не поддерживали находившееся у власти республиканское социалистическое правительство, это происшествие послужило прекрасным поводом выступить с критикой премьер-министра Мануэля Асаньи. Оно потрясло страну, и правые тут же сообразили, как сложившуюся ситуацию можно повернуть себе на пользу, и быстро обвинили правительство в варварской жестокости. – Думается, дни коалиции сочтены, – сказал Игнасио тоном человека простодушного, но сведущего, зная, что это вызовет раздражение у старшего брата. – Это мы еще посмотрим, так ведь? – откликнулся Антонио, полный решимости не выйти из себя. Братья нередко сталкивались лбами, и предметом их разногласий все чаще становилась политика. С точки зрения Антонио, Игнасио не имел твердых убеждений, он просто любил беспорядки. Иногда с ним не было смысла спорить. Во время выборов, состоявшихся в конце 1933 года, Антонио отчаянно надеялся на то, что либералы удержатся у власти. К его огорчению, большинство в правительстве получили консерваторы, и теперь все проводимые левыми реформы оказались под угрозой. Раздраженные роптания вылились во взрывы недовольства. Устраивались забастовки и протесты. В среде как социалистов, так и фашистов зарождались молодежные движения, и высоко политизированные ровесники Антонио находились в авангарде как с одной стороны, так и с другой. В следующем году ситуация ухудшилась, и в октябре 1934 года левые предприняли неудачную попытку устроить всеобщую забастовку. Попытка провалилась, но вооруженное восстание в Астурии, угледобывающем регионе на севере страны, продлилось две недели и имело далеко идущие последствия. Деревни подверглись бомбардировкам, прибрежные городки – артобстрелу. Центр событий находился далеко от Гранады, но семейство Рамирес внимательно следило за их развитием. – Вы только послушайте, – возмущенно воскликнул Антонио, читая свежую газету. – Они казнили нескольких зачинщиков! – Почему это тебя удивляет? – отозвался Игнасио. – Нельзя допускать подобные вещи. Антонио решил пропустить это мимо ушей. – Так этим левым и надо за то, что палили церкви! – продолжал Игнасио, вознамерившись все-таки добиться от брата какой-нибудь реакции. Иностранные легионеры, которых призвали в Испанию, чтобы разобраться с ситуацией, были ответственны не только за казнь нескольких зачинщиков, но и за убийства невинных женщин и детей. Большие площади важнейших городов региона, Хихона и Овьедо, подверглись бомбардировке и были выжжены. – Мама, посмотри на эти снимки! – Знаю, знаю, уже видела. Тут и без слов все ясно… Уничтожением зданий все не ограничилось. Теперь жестоким репрессиям подверглись люди. Тридцать тысяч рабочих оказались за решеткой, и пытки в тюрьмах стали обычным явлением. Социалистическая пресса молчала. Атмосфера в стране переменилась. Даже в «Эль Баррил», где Пабло с Кончей делали все возможное, чтобы не выказать ненароком симпатий одной из политических партий, начинало проявляться недоверие, зарождавшееся между людьми. Некоторые посетители открыто поддерживали социалистов, другие всячески приветствовали приход в правительство консерваторов, и вражда между ними время от времени вспыхивала с новой силой. Обстановка в баре претерпела едва заметные изменения. Было похоже, что золотым денькам Республики приходит конец. Какие бы перемены и потрясения ни происходили в политической жизни страны, Конча беспокоилась лишь о том, как бы обычные люди не потеряли свои недавно завоеванные привилегии. Больше всего ее волновала свобода женщин. Впервые за всю историю Испании представительницы прекрасного пола стали работать на общественных должностях и участвовать в политической жизни страны. Тысячи девушек учились в университетах, занимались профессиональным спортом и даже корридой. Конча и ее подруги непочтительно окрестили новые женские права «свободой и лифчиками» из-за волнующих воображение новомодных предметов нижнего дамского белья, рекламу которого они теперь видели в газетах. Будучи родом из нищей сельской местности, откуда она уехала, выйдя замуж за Пабло, Конча хотела, чтобы жизнь Мерседес тоже изменилась к лучшему; ей нравилось, что ее дочь сможет вырасти в обществе возможностей. Женщины теперь овладевали профессиями и добивались высоких и влиятельных постов, вот Конча и надеялась, что жизнь Мерседес не будет посвящена одному лишь протиранию бокалов и аккуратному выставлению их на барной стойке. Хотя в голове у Мерседес, похоже, не было ничего, кроме танцев, которые для ее матери были чем-то вроде детского увлечения. За сыновей она не переживала. Они уже вступили каждый на свою профессиональную стезю, и их будущее выглядело многообещающим. – В Гранаде есть куча возможностей, – говорила она Мерседес, – ты только представь, сколько их во всей остальной Испании! У Мерседес имелось весьма ограниченное представление о том, как обстоят дела в других регионах страны, но она согласно кивала. Как правило, матери лучше было не перечить. Девочка знала, что Конча не воспринимает всерьез ее увлечение танцами. Шли месяцы, годы. Мерседес всем сердцем знала, что ничем другим заниматься не хочет, но родителей трудно было убедить в этом. Братья прониклись этой ее мечтой. Она танцевала на их глазах с того дня, как надела свои первые крохотные, меньше не бывает, туфельки для фламенко, по сегодняшний, когда она не уступала в мастерстве ни одной танцовщице Гранады. Мерседес знала, что братья понимают ее страсть. Когда от сельских родственников стали доходить слухи о том, что безземельных крестьян опять кабалят, Конча разражалась перед семьей речами о творящейся несправедливости. – Не для этого провозгласили Республику! – возмущалась она. – Скажете – нет? Она ожидала хоть какого-нибудь ответа от детей, раз уж муж намеренно избегал высказывать свое мнение. Пабло полагал, что такая линия поведения на данный момент самая выгодная, так как, чтобы его заведение преуспевало, ему приходилось любезно приветствовать всякого, кто появлялся в дверях. Он не хотел, чтобы «Эль Баррил» слишком тесно ассоциировался с какой-либо политической силой, как это произошло с несколькими барами в Гранаде, которые стали местом встреч групп весьма определенного толка. Антонио пробормотал что-то в знак согласия. Старший сын острее других в семье осознавал, какие перемены происходят на политической арене. Антонио пристально следил за событиями в испанском парламенте, в кортесах, жадно и внимательно читал газеты. Хотя Гранада являлась оплотом консерваторов, Антонио, как и его мать, естественным образом тяготел к левым взглядам. Семья вполне могла бы об этом так никогда и не узнать, если бы не его бесконечные стычки с Игнасио. Эти двое постоянно пребывали на грани ссоры. Детьми они соперничали практически из-за всего, начиная с игрушек и книг и заканчивая тем, кому достанется последний кусочек хлеба в корзинке. Игнасио никогда не признавал того, что первенство по возрасту дает какие-то преимущества. Теперь у них возникли разногласия и в куда более серьезной области интересов – политике, и пусть синяков и царапин поуменьшилось, ссорились они все так же яростно. Эмилио всегда хранил молчание, когда братья ругались. Он не хотел оказаться втянутым в перепалку, зная, что Игнасио только и ждет повода, чтобы его позадирать. Мерседес же, бывало, вмешивалась, расстраиваясь из-за запальчивости, с которой они спорили. Она хотела, чтобы братья любили друг друга, а испытывать подобную неприязнь к родному человеку было все равно что идти против природы. Еще одной причиной их нынешнего противостояния стало то, что Игнасио примкнул к толпе рьяных поклонников корриды. Люди, которых притягивал этот спорт – или, по мнению многих, скорее искусство, – являлись в большинстве своем самыми ярыми консерваторами из всех живущих в городе. Это были землевладельцы и богатеи, и Игнасио с радостью встал на их сторону. Пабло с Кончей приняли такое предрасположение сына и надеялись, что с возрастом тот поймет – истина лежит где-то посередине. Пока же Антонио тошнило от самодовольства Игнасио, и он даже не удосуживался это скрывать. Казалось, в доме воцарялось спокойствие, только когда Игнасио уезжал на корриду. Его дни в качестве бандерильеро остались теперь в прошлом, и он, закончив ученичество, в течение которого ему дозволялось работать только с молодыми быками, был произведен из новильеро[41] в полноправного матадор де торос[42]. На альтернативе, церемонии официального посвящения в матадоры, эксперты обратили внимание на его не по годам выдающийся талант. Где бы он ни появлялся, не только в Гранаде, но также и в Севилье, Малаге и Кордове, с каждым выступлением известность Игнасио становилась все более широкой. По мере взросления у Эмилио начало обнаруживаться такое неприятие брата, которое превосходило даже антипатию Антонио. Они по самой своей природе были полнейшими противоположностями. У Игнасио имелось несколько поводов поддевать Эмилио: страсть того к гитаре, отсутствие интереса к девушкам и то, что он не был, по выражению среднего брата, «настоящим мужиком». В отличие от Антонио, который в словесных поединках мог переиграть даже Игнасио, Эмилио отгораживался от мира, погружаясь сначала в тишину, а потом в музыку. Его нежелание сводить счеты и поквитаться с Игнасио одним из понятных тому способов – кулаками или метким словцом – приводило его брата в еще большее бешенство. Хоть Мерседес была не в пример общительнее Эмилио, она тоже жила в своем собственном мире – мире музыки и танца. Для нее с пяти лет до пятнадцати ничего, в общем-то, не изменилось. Она все так же проводила большую часть своего времени либо в мансарде, слушая игру брата, либо в своем любимом магазинчике за площадью Биб-Рамбла, где шились лучшие во всем городе платья для фламенко: там она беседовала с хозяйкой и перебирала ткани, ощупывая их складочки и пропуская сквозь пальцы пышные оборки, словно готовилась в невесты и выбирала себе приданое. Лавка, которой заправляла сеньора Руис, стала для Мерседес ее личным раем. С потолка свисали вешалки с платьями как взрослых, так и детских размеров; там были даже крохотные костюмчики для младенцев, которые и ходить-то еще не умели, не то что танцевать. Все наряды были выполнены с одинаковой скрупулезностью, ярусы оборок, окантованных лентой или кружевом, тщательно накрахмалены, но ни один из них не повторялся, ни одна ткань не использовалась дважды. Имелись там и незатейливые юбки для занятий, и самые простые белые блузы, и расшитые шали с шелковыми кистями, и гребни для волос, и ряды блестящих кастаньет. Не забыли и про юношей: тут можно было найти костюм любого размера, как на совсем кроху, так и на взрослого, и подобрать к нему черную шляпу, чтобы завершить образ. Любимыми у Мерседес были платья со вшитой в подол проволокой, – она создавала идеальную волну, когда танцовщица кружилась. Мерседес просто жаждала заполучить себе такое, но они стоили многие тысячи песет, и ей оставалось довольствоваться лишь мечтами. Несмотря на то что у нее имелось три наряда, пошитых матерью, ей все еще хотелось иметь то, что она называла «настоящим» платьем, и хозяйка магазинчика без устали обсуждала с ней качество и стоимость тканей. На шестнадцатилетие девушки родители пообещали исполнить ее заветное желание. Люди восторгались ее танцами с тех пор, как ей исполнилось восемь. В этом возрасте девочки обычно и начинали выступать перед зрителями, что никогда не считалось неподобающим или несоответствующим их юным годам. Она с одиннадцати лет таскалась вверх по холму в Сакромонте, где в сырых домах, выкопанных прямо в склоне, жили цыгане. Хотя у нее там имелось несколько подруг, на самом деле она ходила в Сакромонте повидаться со старой байлаора[43], известной под именем Ла Марипоса, или Бабочка.