– Вина? – У нас обычно пьют коктейли, – говорит Марина. Кесси приносит бутылку, открывает. Пробка: ностальгический скрип и негромкий хлопок. Звенят бокалы, красное вино быстро льется под действием земной силы тяжести. – Оканаган, – читает Марина надпись на этикетке. – Я и не знала, что так далеко на севере выращивают виноград. Она смакует первый глоток, растягивает удовольствие, словно разматывая рулон превосходного шелка. – Еще одна вещь, которой нет у нас, на Луне. – А что у вас есть? – спрашивает Кесси. Долину заполняют тени. Последние лучи солнца озаряют горные вершины на западе. – Твоя дочь об этом спросила. Мы пьем коктейли. Маме ведь не станет лучше, верно? – говорит Марина. – Верно. Но хуже ей тоже не станет, пока мы в силах придерживаться протокола лечения. Цены на лекарства все время растут. Реагируют на состояние рынка. – Мне следовало остаться на Луне. – Нет, что ты… Мусор на полу скрипит под чьими-то ногами. Оушен высовывается наружу, повиснув на дверном косяке. – Марина, а можно расспросить тебя о Луне? – Можешь расспрашивать о чем угодно. Не факт, что я отвечу на все вопросы. Оушен ставит рядом с Мариной складной стул. – Тебе больно? Ну, оттого, что ты снова здесь. – Охре… – Марина резко умолкает. Оушен четырнадцать лет, она сама не чурается ругательств, но рядом ее мать. – Очень больно. Все болит, постоянно. Представь себе, что носишь на спине еще шесть девочек твоего веса, без передышки. Куда бы ни пошла. И сбросить этот груз не получится. Вот на что это похоже. Но потом мне станет лучше. Мои старые земные кости еще сильны. Мышцы привыкнут. У меня есть программа со всяким дерь… ну, с упражнениями. Физиотерапия. Наверное, с этим делом мне понадобится помощь. – Я помогу. Марина, ты знаешь, что у тебя очень странный акцент? – Серьезно? – Ты говоришь похоже на нас, но через нос и со странными интонациями. Марина колеблется. – У нас есть общий язык: он называется глобо. Это упрощенная версия английского, но на нем говорят особым образом, чтобы машины не путались из-за акцентов. На Луне очень много акцентов и языков. Я говорю на английском, глобо и немного на португальском. – Скажи что-нибудь по-португальски. – Você cresceu desde a última vez que vi você,[13] – говорит Марина. – Что это значит? – Погугли. Оушен надувает губы, но ее любопытство слишком сильно, чтобы из-за этого утихнуть. – А там правда можно летать? – Можно, если очень хочется. Крылья сожрут здоровенный кусок углеродного бюджета, но тем, кто их печатает, на самом деле больше ничего и не нужно. – Если бы я умела летать, – наверное, не стала бы делать ничего другого. Я бы в любую погоду парила над горами. – В том-то и загвоздка, – говорит Марина. – У тебя есть куда лететь, но ты не можешь летать. На Луне можно летать, но лететь некуда. От одного конца города к другому, вверх и вниз. Меридиан большой, но все равно, по сути, он – клетка. Небо там похоже на настоящее, но, если с ним столкнуться, сломаешь крылья. Сумерки достигли горных вершин, и Марина внезапно понимает, что на крыльце ей холодно. – Луна восходит, – говорит Кесси. – Если я достану телескоп, ты сможешь показать нам все места, где побывала. – Оставь. Мне сейчас надо внутрь. Я замерзла, и день выдался долгий. Она не может смотреть на Луну. Она не может видеть огни наверху и не думать об оставшихся там людях, ею брошенных. Луна – это глаз, который высматривает Марину и глядит укоризненно, с обидой, как бы она ни старалась спрятаться в самой глубокой долине национального парка «Олимпик». Ты сбежала, Марина Кальцаге. – Я тебе помогу, – обещает Оушен. Племянница катит Марину по скрипучим деревянным половицам в комнату. Она снова в своей старой комнате: глянцевый блеск медицинского вспомогательного аппарата плохо сочетается с выцветшими постерами, пыльным плюшем, рядами книг и комиксов. Ей снова пятнадцать. В каком бы возрасте ты ни вернулся в семейный дом, тебе всегда будет пятнадцать. Стеганое одеяло с изображением дугласии, покрывало в виде искусственной волчьей шкуры. Оушен наливает воду, чтобы запить горсть таблеток и фагов. – На раз-два-три, – говорит Марина, и они вместе укладывают ее в постель. Она лежит без сна среди машин. Она устала душой, устала до мозга костей, слишком истощена для сна. Она чувствует Луну там, наверху, – чувствует ее жар и силу притяжения, будто прилив в крови. Она наконец дома. И до чего же это… ужасно. Глава пятая Пацан опять вернулся. Третий день подряд. Робсон замечает его краем глаза и в этот миг отвлекается. Неуклюже обрывает тик-так [14] и приземляется жестко. Это не похоже на трехкилометровое падение с крыши Царицы Южной. В Теофиле невозможно упасть с высоты больше ста метров, и пространство здесь забито машинами и кабелями. Робсон крепко хватается за какой-то поручень. Бросает взгляд в сторону, чтобы убедиться, что пацан еще наблюдает. Да – сидит на перилах, раздвинув ноги, с видом «просто ничо интересного больше нету», и посасывает тюбик какой-то жижи. Странный малый. Сегодня на Робсоне шорты цвета хаки с отворотами и сандалии. Рубашки нет, потому что здесь, среди машин, жарко, а модные рубашки мешают двигаться. На пацане типовая лунная одежда: леггинсы, толстовка, и то и другое – белое. Капюшон поднят, черные волосы прикрывают один глаз. Оболочка фамильяра – вся из блестящих черных крыльев. Третий день подряд незнакомец то ли наблюдает, то ли не наблюдает. Значит, трюк надо выполнить правильно. И все должно выглядеть непринужденно. Робсон размеренно дышит, унимая беспокойное сердцебиение, черпает энергию, собирает ее и вкладывает в движение. На этот раз тик-так получается правильно, и он в прыжке пересекает вентиляционную шахту, достигает перил служебной платформы, делает сальто назад и снова летит через шахту, огибая трубопровод, ударяется о стену точно там, где расположены опоры для рук и ног, а затем рывком кидается в путаницу труб. Сверху – снизу – вокруг – внутрь. Безупречно. Он сидит на водопроводной трубе на высоте двадцати метров. Паркур-король Теофила. Смотрит вниз сквозь переплетение желобов и труб и ловит взгляд: тот глаз, что не прикрыт челкой, глядит на него. Робсон кивает. Пацан отворачивается. Робсон эффектно – напоказ, как супергерой – спрыгивает и приземляется. – Привет, – говорит пацан. Робсон останавливается, проводит пальцами по волосам. – Чего тебе? – Да так. Че делаешь? – Иду в баню. Мне, типа, помыться надо. – А-а, – говорит пацан. – Я, это, хотел выпить чаю и подумал, вдруг ты знаешь какое-нибудь хорошее место. – Недавно в Теофиле? – Пару дней. – В бане есть чайная, – говорит Робсон. – Если хочешь, идем. Мне надо привести себя в порядок. Пацан соскальзывает с перил. Робсон приглядывается к новому знакомому. Кожа у него очень светлая, почти прозрачная. Глаза большие, темные. Волосы хорошие – с такими можно делать всякие вещи. – Хайдер, – говорит пацан. Наклоняет голову к своему фамильяру. – Это Сольвейг. – Робсон, – говорит Робсон. Моргает, указывая на собственного фамильяра. – А это Джокер. Ну что, пошли? Алексия слышит голоса за каменными дверями. Уполномоченная лунная администрация заседает в полном составе. Лукас крепче сжимает ручку трости. Алексия легонько берет его за локоть. – Я войду один, – говорит он. Она отпускает руку босса. – Но мое появление надо обставить должным образом. – На его лице мелькает улыбка. Лукас Корта торгует улыбками, как ценным ресурсом, и когда он это делает, преображается. Он излучает радость, как солнце излучает свет. – Разумеется, сеньор Корта.