Я жду. Она медленно потянулась к наушникам, что лежали справа на кресле. Надела. Знак вопроса в привате угрожающе мигал. Щелк. В ушах негромко зашипело. Потрескивали помехи. Юля настороженно вслушивалась в белый шум, ловя себя на мысли, что умрет от страха, если вдруг услышит сейчас чей-нибудь голос. Голос zolte. – Пожалуйста, – прошептала она в микрофон. – Ты слышишь? Отпусти нас… Что мы тебе сделали? Ей показалось, что равномерное шипение стало плотнее и громче. Помехи участились. Сейчас сквозь шум вырвется и достигнет ушей самый страшный голос, который ей доводилось слышать. Сейчас… Отлично проводим время, – написал скучающий человек в привате. – Я не прочь побеседовать еще немного. Слушай… Юля хотела попросить, чтобы он прекратил. Она хотела сказать, что больше не может этого читать, что ее глаза печет так, будто зрачки жарятся на сковородке. Еще она бы сказала ему, как ненавидит слишком навязчивых идиотов, которые возомнили о себе всякое, и что она сейчас соберет волю в кулак, отшвырнет ноутбук и избавится от кошмара навсегда… Но ее взгляд бегал по появляющимся в привате строчкам, а тело безвольно согнулось перед ноутбуком. Два часа утра. Кажется, Зоя больше не плакала. Сколько может выдержать без еды пятимесячный ребенок? Мне очень нравится с тобой общаться. Ты замечательный собеседник, – написал zolte. – Давай еще немного, а? Как будто у нее был выбор. Мир снова обрел плотную черноту, взгляд против воли сосредоточился на мониторе – а строчка чата мелькала набираемыми словами, фразами, предложениями… – Ты не отпустишь меня? – Голос, словно чужой, вырвался сквозь пересохшие губы. Каждое мимолетное движение вызывало режущую боль. Глаза будто высохли. Четыре часа утра. А должен? – спросил zolte, и Юле показалось, что его голос звучит в ее голове. Мужской, спокойный, рассудительный. – Тебе же было здесь лучше всех. Кажется, мы отлично дополняем друг друга. Мне скучно, и тебе скучно. Я готов общаться днями напролет. Ты готова читать все, что выбрасывается на просторы Интернета. От обычного трепа на банальные темы до философских рассуждений в высококультурных пабликах. Идеальная пара, не находишь? – У меня… есть… своя жизнь. Несколько секунд никто ничего не набирал. Шум в наушниках. Треск помех. Дымка рассвета в блике монитора. zolte написал: Нет у тебя больше никакой жизни. Ты будешь пялиться в экран, пока не умрешь. Я выдавлю тебя всю без остатка. Через твои замечательные карие глаза. Ты будешь умолять, плакать, задыхаться, но в конце концов только эти строчки останутся перед тобой навсегда. Ты… Сначала в уши проник слабый, отдаленный шум. Потом кто-то сорвал с ее колен ноутбук и отшвырнул его в сторону. Сорвались с треском наушники, зацепив щеку дужкой микрофона. Буквы рассыпались, превратились в ничто. Юля моргнула, ощущая, как внутренняя сторона распухших век обжигает глаза, будто наждачная бумага. Темнота слегка рассеялась под натиском рассвета. – Господи… Попыталась встать, но не удержалась на отекших ногах и рухнула. Глаза привыкали к полумраку, где мелькал вдалеке свет божьей коровки. Различила лакированные туфли в метре от себя. – Юлия, Юлия, что вы делали? О господи! О нет, нет, нет… – голос Валентины, хриплый, испуганный, стремительно переходящий в дикий вопль. Наушники сползли наполовину, зацепившись за шею. Провод тянулся к ноутбуку. В наушниках все еще шипело, ворчало и потрескивало. Кажется, сквозь шипение и треск доносился слабый далекий голос. Он спрашивал: – Уверена, что не хочешь продолжить это знакомство? Уверена? Уверена? Уверена? Юля содрала наушники и отшвырнула в сторону. Из глаз неудержимо текли слезы. Еще очень хотелось пить. До безумия. Она перевернулась на спину и увидела над собой Зоиного отца. Лицо его было чересчур бледное даже в сумраке. У кровати стояла Валентина. Она прижала руки к губам и вопила, вопила, вопила. Юля боялась подняться. Боялась посмотреть на кровать. Боялась увидеть Зою. Ну почему, почему так сильно колотится сердце в ушах, а перед глазами мелькает угрожающе знак вопроса? Потому что zolte, этот долбаный скучающий человек из Интернета, может оказаться прав! Он же очень точно написал. Юля поднимет голову, посмотрит на кровать, увидит Зою и поймет, что нет больше никакой жизни. Ни у нее, ни у крохотного беззащитного младенца. Химия 1 Иногда я смотрю, как Леся сидит в кресле – сгорбившаяся, с трясущимися руками, с пустым взглядом выцветших глаз, устремленных в пустоту, – и размышляю о том, существует ли вечная любовь? Фотография: нам по двадцать пять лет, берег моря, сочный, наполненный красным, закат. Я захватил фотоаппарат, сделал девять кадров. Получился один. На фотографии Леся улыбается и щурится, выставив руку с раскрытой пятерней. Ничего общего со старухой, руки которой трясутся так, словно где-то внутри на полных оборотах работает дрель. Ей нужно полчаса, чтобы добраться из комнаты в кухню. Тихое шарканье тапок, цокот зубов, ударяющихся друг о дружку, скрипучие вздохи, тихие проклятия – вот чем насыщены наши дни. Два человека, запертых в старости. Последние семьдесят с лишним лет я сижу в инвалидном кресле у окна и смотрю на улицу. Мне интересны любые мелочи – капли дождя на стекле, свет в окнах небоскребов, новенькие электромобили, паркующиеся под управлением искусственного интеллекта, молодые люди, обменивающиеся гаджетами у кофейни. Я могу часами наблюдать за тем, как осыпаются осенние листья с деревьев. Все, что угодно, лишь бы забыть на мгновение об окружающем мире. Когда я все же поворачиваю голову, то вижу привычную до тошноты обстановку из прошлого (встроенный шкаф, старая кровать на кривых ножках, тумбочка, ламповый телевизор, укрытый белой тряпкой, словно покойник, бра, кресло, торшер у батареи, старые ковры – один на стене, второй на полу), вижу Лесю и спрашиваю сам себя: неужели это и есть любовь? При взгляде на нее внутри меня что-то поднимается, рвется сквозь дряблую кожу наружу, сквозь глаза, рот и ноздри, царапает коготками ненависти, причиняет невыносимую боль. Иногда я знаю ответ на свой вопрос. Иногда – нет. Чаще всего хочу его забыть. Потому что страшно. 2 Фотография: мы с Лесей в ресторане на берегу моря. Я помню загорелого до шоколадного цвета мужчину, которого попросил сделать фото. Леся прижалась щекой к моей щеке. Я же приобнял ее за хрупкое обнаженное плечо. Мы улыбаемся. Леся часто оставляет у меня на коленях альбом, открытый именно на этой фотографии. Спрашивает скрипучим голосом: – Помнишь, как мы встретились? Ты только что отслужил и собирался неделю пить на побережье, чтобы забыть армию. Валялся на гальке, обгорал, был красный как черт и постоянно с похмелья. А я приехала с подругой в Сочи в короткий отпуск… Мы столкнулись в уличной кабинке для переодевания. Банальная сцена знакомства. Мимолетные взгляды, робкие улыбки. Я зашел после Леси и, пока переодевался, увидел в щели между досок блеснувшую серьгу. Ковырнул пальцем, поднял. Сережка была в форме змейки, проглотившей свой хвост. Почему-то я сразу решил, что это ее сережка. – Ты обошел весь пляж, чтобы найти меня, – говорит Леся. – А я сидела в кафе на свежем воздухе, курила и читала книгу. Потом ты подсел, показал сережку, предложил выпить вина. Сережка была не моя, но от вина я не отказалась. Потому что, о боги, я влюбилась с первого взгляда. Я никогда не верил в любовь с первого взгляда. – Посмотри, какие мы здесь счастливые. Помнишь эти пять дней на море? Самые лучшие дни в нашей жизни. Я не могу оторвать взгляда от фотографии. Она наполняет мое сердце любовью и горечью. На глазах – слезы. Мне хочется хотя бы на мгновение вернуться к прежней жизни, в которой я мог двигаться и говорить. Тогда бы я взял эту фотографию – и еще десятки других в альбоме – смял бы и засунул Лесе в горло. Заставил бы ее съесть. Фото за фото. Но я всего лишь старый калека, который плачет. Проходит несколько минут, мысли путаются. Мне кажется, что жизнь – хорошая штука. Я прожил ее с улыбкой на устах. О да, дорогая. Мы будем любить друг друга до смерти. 2.1