– Блу, надеюсь, ты встала! – крикнула Орла с лестницы. Нужно было торопиться, если она надеялась вовремя добраться на велосипеде до школы. Через пару недель эта поездка грозила стать мучительно жаркой. Может быть, она попросила бы у спящего короля машину. «Хотела бы я сегодня прогулять». Блу не то чтобы боялась школы, просто… это казалось таким тривиальным. И ее даже не травили; Блу быстро поняла, что чем странней она выглядела внешне, чем ясней и раньше давала другим детям понять, что она не похожа на них, тем с меньшей вероятностью ее будут дразнить либо игнорировать. К тому времени, когда она перешла в старшую школу, ее странность и умение гордиться этим стали положительным активом. Блу, внезапно сделавшаяся «крутой», могла бы обзавестись любым количеством друзей. И она честно пыталась. Но проблема в том, что, если ты странная, все остальные нормальные. Поэтому ее ближайшими друзьями были родственники, школа оставалась скучной рутиной, и Блу втайне надеялась, что где-то в мире есть и другие чудаки, похожие на нее. Пусть даже их, видимо, не было в Генриетте. Она подумала: вполне возможно, что Адам тоже странный. – БЛУ! – завопила Орла. – ШКОЛА! Крепко прижав тетрадь к груди, Блу зашагала к красной двери в конце коридора. По пути ей пришлось миновать бурную активность в комнате с телефоном/швейной машинкой/кошкой и жестокую битву за ванную. Комната за красной дверью принадлежала Персефоне, одной из двух лучших подруг Моры. Дверь была приоткрыта, но Блу всё равно тихонько постучала. Персефона спала плохо, но энергично: она вскрикивала посреди ночи и стучала ногами, следовательно, ей ни с кем не приходилось делить комнату. Также это значило, что она урывала минуты сна, когда только могла, и Блу не любила ее будить. Тихий, хрипловатый голос Персефоны произнес: – Я в доступе. В смысле, войди. Толкнув дверь, Блу увидела, что Персефона сидит за карточным столиком у окна. Люди часто вспоминали волосы Персефоны – длинную, волнистую, снежно-белую гриву, которая ниспадала до бедер. Во вторую очередь они припоминали ее одежду – затейливые платья с кучей оборок или странные халаты. А если им как-то удавалось миновать всё это, люди смущались, увидев глаза Персефоны, настоящие черные зеркала с неразличимыми во тьме зрачками. Сейчас Персефона сидела, держа карандаш в кулаке, как ребенок. Увидев Блу, она многозначительно нахмурилась. – Доброе утро, – сказала Блу. – Доброе утро, – эхом повторила Персефона. – Еще слишком рано. Я еще не обрела дар речи, поэтому просто буду по максимуму пользоваться твоими словами. Она неопределенно покрутила рукой. Блу поняла это как приглашение садиться. Большая часть постели была завалена странными вышитыми чулками и клетчатыми колготками, которые словно бежали на месте, но она кое-как пристроилась на краю. В комнате пахло знакомо – апельсинами или детской пудрой, а может быть, новой тетрадкой. – Плохо спала? – поинтересовалась Блу. – Плохо, – повторила Персефона. И добавила: – Нет, не совсем. Все-таки мне придется говорить своими словами… – Над чем работаешь? Персефона часто сидела над своей вечной диссертацией по философии, но, поскольку это был процесс, который предполагал тревожную музыку и частые перекусы, она редко предавалась ему в часы утренней горячки. – Так, кое-что, – ответила Персефона грустно. А может, задумчиво. Трудно было определить разницу, а спрашивать Блу не любила. То ли муж, то ли возлюбленный Персефоны умер или уехал за границу – когда речь шла о Персефоне, с подробностями были проблемы, – и она, очевидно, скучала по нему, ну или, по крайней мере, понимала, что его нет (для Персефоны это было большое достижение). Опять-таки Блу не хотела спрашивать. Как и Мора, она не любила смотреть на плачущих людей, а потому старалась не наводить разговор на предметы, которые могли привести к слезам. Персефона подняла листок, чтобы Блу его увидела. Она трижды вывела слово «три», тремя различными почерками, а чуть ниже записала рецепт пирога с банановым кремом. – Бог троицу любит? – предположила Блу. Это была одна из любимых поговорок Моры. Персефона подчеркнула слова «столовая ложка» рядом со словом «ваниль». Ее голос звучал рассеянно и смутно. – Или семерку. Очень много ванили. Можно подумать, что это опечатка. – Можно подумать, – повторила Блу. – БЛУ! – закричала снизу Мора. – Ты еще не ушла? Блу не ответила, потому что Персефона не любила высокие звуки, а ответный крик, несомненно, был бы таковым. Она произнесла: – Я кое-что нашла. Если я тебе покажу, ты никому не скажешь? Она понимала, что задает глупый вопрос. Персефона и так почти всегда молчала, даже если ее об этом не просили. Когда Блу протянула ей тетрадь, Персефона уточнила: – Можно посмотреть? Блу помахала рукой. Это значило: «Да, и побыстрей». Она нервно ерзала на кровати, пока Персефона листала тетрадь. Лицо женщины ничего не выражало. Наконец Блу спросила: – Ну? – Очень мило, – вежливо ответила Персефона. – Это не мое. – Я вижу. – Ее забыли в… Слушай, а как ты догадалась? Персефона полистала туда-сюда. Ее тихий детский голос звучал так слабо, что Блу пришлось затаить дыхание, чтобы расслышать. – Это явно тетрадь мальчика. И он ее везде ищет. А ты уже нашла. – БЛУ! – проорала Мора. – БОЛЬШЕ Я НЕ СТАНУ КРИЧАТЬ! – И что, по-твоему, мне надо сделать? – спросила Блу. Персефона провела пальцем по разнородным бумажкам. Блу поняла, что та права: на месте владельца тетради она бы просто списала всю необходимую информацию, вместо того чтобы вырезать и наклеивать. Фрагменты были интригующими, но не такими уж необходимыми; тот, кто составил эту тетрадь, очевидно, наслаждался самим процессом поиска. Эстетические качества тетради были не случайны; ее создавали как произведение искусства. – Что ж, – сказала Персефона. – Во-первых, ты можешь выяснить, чья это тетрадь. Блу понурилась. Это был безжалостно правильный ответ, тот, которого она ждала бы от Моры или Каллы. Конечно, она знала, что придется вернуть тетрадь законному владельцу. Но тогда в чем прикол? Персефона добавила: – А еще, я думаю, стоит выяснить, правда ли всё это. Не так ли? 12 Утром Адам не ждал у почтовых ящиков. Когда Ганси в первый раз приехал, чтобы забрать Адама, он проскочил въезд в поселок, где жил Адам, – точнее сказать, использовал его для того, чтобы развернуться и поехать в обратную сторону. Дорога представляла собой две колеи через поле – даже слово «грунтовка» для нее казалось чересчур пышным, и с первого взгляда совершенно не верилось, что она вела к хоть одному-единственному дому, а уж тем более к нескольким. Когда Ганси нашел нужный дом, стало еще хуже. При виде школьного свитера Ганси на улицу выскочил отец Адама и выпалил из обоих стволов. Некоторое время после этого Ронан называл Ганси «ДБЕ», где Д означало добрый, Б – богатенький, а Е нечто совсем нецензурное. С тех пор Адам дожидался Ганси там, где заканчивался асфальт. Но сейчас никто не стоял возле почтовых ящиков. Там было пусто – очень пусто. Это место было бесконечно плоским по сравнению с другими частями долины, а конкретно это поле почему-то всегда казалось суше и бесцветней остальных, как будто его обходили стороной не только асфальтовые дороги, но и дожди. Даже в восемь утра на нем не было тени. Вглядываясь в иссохшие колеи, Ганси позвонил Адаму на домашний, но ничего, кроме гудков, не услышал. Часы подсказывали, что у него осталось восемнадцать минут. Дорога до школы занимала пятнадцать. Он ждал. От работавшего вхолостую мотора машина слегка покачивалась. Ганси наблюдал за дрожащим рычагом переключения скоростей. От близости к двигателю у него поджаривались ноги. В салоне начинало пахнуть бензином. Он позвонил на Монмутскую фабрику. Ной ответил. Судя по всему, он только что проснулся. – Ной, – громко сказал Ганси, перекрывая шум мотора. Ной, в конце концов, позволил ему забыть тетрадь в «Нино», и ее отсутствие на диво беспокоило Ганси. – Ты не помнишь, Адам не говорил, что сегодня он работает? В те дни, когда Адам работал, он обычно ездил в школу на велосипеде, чтобы после занятий поспевать везде, куда надо. Ной отрицательно замычал. Шестнадцать минут до начала урока. – Позвони мне, если что, – сказал Ганси. – Я не услышу, – ответил Ной. – Я уже выхожу. Ганси вновь позвонил Адаму на домашний, и тщетно. Возможно, мать Адама сидела дома, но не брала трубку, а Ганси было некогда ехать туда и выяснять.