Вздернув подбородок, Диклан сплюнул кровь на асфальт. Губы у него были разбиты, но зубы целы. – Ладно. Это твой пес, Ганси, вот и держи его на поводке. Постарайся, чтоб он не вылетел из школы. А я умываю руки. – Надеюсь, – прорычал Ронан. Всё его тело казалось жестким, как доска, в руках Ганси. Ненависть стала для Ронана второй кожей. Диклан сказал: – Ну и дерьмо ты, Ронан. Если бы только папа видел… Ронан рванулся вперед. Ганси обхватил его и потащил обратно. – А ты что тут делаешь? – спросил он у Диклана. – Эшли надо было в туалет, – отчеканил тот. – Я, казалось бы, вправе остановиться где хочу? Когда Ганси в последний раз заходил в здешнюю совмещенную уборную, там пахло блевотиной и пивом. На стене кто-то красным маркером написал «СОТОНА» и указал номер Ронана. Трудно было представить, чтобы Диклан по собственному почину решил познакомить Эшли с удобствами «Нино». Ганси произнес: – По-моему, тебе лучше уехать. Сегодня ничего не решится. Диклан коротко рассмеялся. Громко, беззаботно и округло. Он явно не находил в Ронане ничего забавного. – Спроси, будут ли у него в этом году четверки, – сказал он Ганси. – Ты вообще ходишь на уроки, Ронан? Эшли, за спиной у Диклана, выглянула из машины. Она опустила стекло, чтобы послушать. Когда эта девушка думала, что никто не обращает на нее внимания, она вовсе не выглядела идиоткой. Казалось исключительно справедливым, что на сей раз играли именно Дикланом. – Я не говорю, что ты неправ, Диклан, – произнес Ганси. Ухо болело от удара. И он чувствовал, как билось сердце Ронана у него под рукой. На память Ганси пришла недавняя клятва осторожнее выбирать слова, поэтому он сформулировал окончание фразы в голове, прежде чем сказать вслух: – Но ты не Ниалл Линч и никогда им не будешь. И если перестанешь этого добиваться, то превзойдешь его гораздо быстрей. Ганси выпустил Ронана. Тот не двигался, и Диклан тоже, как будто, произнеся имя их отца, Ганси наложил на обоих чары. У братьев было одинаково уязвленное выражение лица. Разные раны, нанесенные одним оружием. – Я просто хочу помочь, – наконец сказал Диклан, но в его голосе звучало поражение. Несколько месяцев назад Ганси поверил бы ему. Ронан, стоя рядом с Ганси, опустил руки и разжал кулаки. Когда Адам получал удар, в его глазах появлялось рассеянное, отсутствующее выражение, как будто тело принадлежало кому-то другому. Когда удар получал Ронан, происходило обратное: он столь явно включался в здесь-и-сейчас, как будто до тех пор спал. Ронан сказал брату: – Я тебя никогда не прощу. Окно машины с шелестом закрылось, как будто Эшли наконец поняла, что этот разговор не предназначался для ее ушей. Посасывая разбитую губу, Диклан несколько секунд смотрел в землю. А затем выпрямился и поправил галстук. – Подумаешь, какая важность, – сказал он и открыл дверцу машину. Садясь за руль, Диклан предупредил Эшли: «Я не хочу это обсуждать» – и захлопнул дверцу. Колеса взвизгнули, впившись в асфальт, а Ганси и Ронан остались стоять друг возле друга на парковке, залитой странным тусклым светом. Неподалеку трижды пролаяла собака. Ронан коснулся мизинцем брови, чтобы проверить, не идет ли кровь. Но крови не было. Только вспухшая злая шишка. – Разберемся, – сказал Ганси. То, что сделал или безуспешно попытался сделать Ронан, вряд ли было легко поправимо, но Ганси твердо знал, что это надо исправить. Единственная причина, по которой Ронану позволялось жить на Монмутской фабрике, заключалась в том, что у него были приемлемые отметки. – Как угодно, но не позволяй ему оказаться правым. Ронан тихо сказал: – Я хочу бросить школу. – Еще год. – Я не хочу терпеть еще год. Он пинком забросил камушек под машину. Его голос не сделался громче, хотя ярости в нем, несомненно, прибавилось. – Еще год – а потом я удавлюсь собственным галстуком? Я не политик, Ганси. И не банкир. Ганси тоже не ощущал себя политиком или банкиром, но, тем не менее, школу ему бросать не хотелось. Боль в голосе Ронана означала, что в голосе Ганси ее не должно было быть. Ганси сказал: – Окончи школу, а потом делай что хочешь. Они унаследовали от своих отцов столько денег, что могли не работать, если не желали. Они были периферическими частями машины, называемой обществом, и на плечах Ронана это бремя лежало иначе, чем на плечах Ганси. Вид у Ронана был злобный, но в нынешнем настроении он бы так выглядел при любом раскладе. – Не знаю, чего я хочу. Я вообще, блин, не знаю, кто я такой. Он залез в машину. – Ты мне пообещал, – сказал Ганси сквозь открытое окно. Ронан не смотрел на него. – Помню. – И не забывай. Ронан захлопнул дверцу, и этот звук эхом разнесся по парковке – слишком громко, как всегда бывает в темноте. Ганси присоединился к Адаму, который стоял и наблюдал с безопасного расстояния. По сравнению с Ронаном, Адам был чистеньким и сдержанным. Воплощенное самообладание. Он откуда-то достал резиновый мячик с изображением Губки Боба и теперь задумчиво его подбрасывал. – Я убедил их не вызывать полицию, – сказал Адам. Он хорошо умел улаживать скандалы. Ганси выдохнул. Сегодня у него не хватило бы сил общаться с копами ради Ронана. «Скажи мне, что я правильно поступаю. Скажи, что именно так я верну прежнего Ронана. Скажи, что я не погублю его, пытаясь держать подальше от Диклана». Но Адам уже говорил Ганси, что, по его мнению, Ронану нужно научиться подтирать за собой. Ганси, впрочем, боялся, что Ронан попросту научится жить в грязи. Поэтому он спросил: – А где Ной? – Сейчас придет. Он, кажется, оставляет чаевые. Адам бросил и поймал мячик. Он почти механически обхватывал его пальцами, когда тот отскакивал от земли. Раз – ладонь была пуста и открыта, два – и она вдруг крепко сжималась вокруг мячика. Прыг. Хвать. Ганси сказал: – Значит, Эшли… – Да, – ответил Адам, как будто ждал этого. – У нее много глаз. Это выражение любил папа. Семейная фразочка, которая означала, что кто-то слишком любопытен. Адам спросил: – Думаешь, она здесь ради Диклана? – А ради кого еще? – Ради Глендауэра, – живо ответил Адам. Ганси рассмеялся, а Адам нет.