За день Тимофей так устряпался, что, казалось, вот-вот упадет и не встанет. Однако обошел посты и уговорил алеутов покараулить до полуночи — все равно сменить их было некем, а после назначил в охранение себя, Булыгина и Фильку Котельникова. У Булыгина то ли дворянская спесь взыграла, то ли перед женой ощутил неудобство, но, услыхав про дежурство, штурман взъершился: – Я же просил меня не трогать! Очень не хотелось Тимофею приказывать: он понимал, что дворянин на крепостном всегда может отыграться запросто и жестоко, однако ему теперь отвечать за порядок в экспедиции, а значит — за жизнь людей. Но это возможно лишь при том, что никому не будет поблажек. Потому и ответил Булыгину сурово: – Ты сам захотел, чтоб я покомандовал. Вот и командую. Люди все, окромя тебя, выдохлись в труде непомерном, а без караула нельзя. Забыл, ли чё ли, как колоши наши отряды выреза́ли? Булыгин покраснел, оглянулся на жену, притихшую в глубине палатки, и неожиданно смущенно пробормотал: – Хорошо, Тимофей Никитич, разбудишь меня, когда на пост идти. Разговор этот не остался тайной, и в дальнейшем повиновение старосте стало безоговорочным. Даже матросы, для которых байдарщик со своими промышленными были всего-то пассажирами, признали его власть. А Тараканов долго не мог уснуть — ворочался, думал. Для него подчинение штурмана явилось неожиданной победой. Не над ним, а над собой, над извечной приниженностью раба перед барином, и он впервые почувствовал себя свободным человеком. Хотя бы ненадолго, потому как знал, что до настоящей свободы так же далеко, как вон до той звезды, что заглядывала в палатку с густо-синего небосклона. Но и это «ненадолго» грело душу надеждой. Вообще-то, с хозяином, курским помещиком Никанором Ивановичем Переверзевым, Тимофею повезло. Будучи мальчишкой, он выучился у местного священника грамоте и счету и попал в дворовые. Взяли его для пригляда за малолетними барчуками: Никанор Иванович здраво рассудил, что любознательный Тимошка будет хорошим примером для его отпрысков. Вместе с ними Тимофей учился у приглашенных учителей, и учился успешно. Освоил азы алгебры и тригонометрии, постиг историю и географию (особенно любил карты), бегло говорил по-немецки и немного по-английски. Никанор Иванович хотел, чтобы его дети разумели в механике и физике, и пригласил на одно лето из Петербурга знаменитого Ивана Петровича Кулибина. Тимофей, не будь дурак, рассудил, что ему пригодится и это, и за три месяца овладел токарным и слесарным ремеслом, научился изготавливать ярко-светящий фонарь (весьма полезное изобретение учителя) и — уж самое необычное — мастерить и запускать воздушных змеев. В общем, к двадцати годам Тимофей стал столь образованным, что, когда курский купец Голиков по-добрососедски предложил Переверзеву поучаствовать в делах компании, которую он и Шелихов основали в Америке, и направить в нее своего представителя, палец помещика указал на Тараканова. – Пятнадцать лет прослужишь в Америке верой и правдой — получишь вольную. Для себя и своей родовы, — молвил Никанор Иванович. — Слово даю при свидетелях. Так Тимофей стал служащим сначала Северо-Восточной, а затем Российско-американской компании. Главный правитель Баранов быстро приметил в нем «способность к деятельному начальству и расторопности» и начал поручать ему сперва несложные, а потом и более важные дела, вплоть до начальствования в небольших походах против немирных аборигенов. Тараканов во все вникал, все впитывал, присматривался к местным обычаям, с кадьяками общался не свысока, подобно многим пришельцам, не угрозами, а уважительно, при случае одаривая чем-нибудь, и Баранов постепенно проникся дружеским расположением к честному, прямодушному и надежному помощнику. На этой заморской окраине империи каждый толковый человек был на вес золота, а таких, как Тараканов, можно было пересчитать по пальцам одной руки: Николай Мухин, Иван Кусков, Филипп Кашеваров, Ефим Расторгуев… Так, по крайней мере, говаривал за традиционным дружеским чаепитием Александр Андреевич. Надежный помощник, вздохнул Тимофей, разглядывая в щель палатки подмигивающую звезду, которая заметно переместилась книзу. До смены караула оставалось четыре часа. Был помощник, а должон стать командиром-надёжей. Иначе не выбраться. С тем и заснул. Индейцы появились вечером второго дня, когда у потерпевших крушение все уже было готово к походу вверх по реке. Лишние вещи из корабельного имущества, а также два трехфунтовых фальконета с запасом ядер и картузов с порохом уложили в глубокую яму, выстелив ее парусом, а затем закрыв землей и приметными камнями. Шесть байдарок загрузили провизией и теплыми вещами, а в личные заплечные мешки каждый положил трехдневную норму продуктов (на всякий случай) и кое-какие предметы крайней необходимости — миски, кружки, ложки, гребешки… Все, в том числе и женщины, оделись по-походному, на пояса прицепили ножи, за пояса заткнули топоры; мужчины проверили ружья и снаряжение к ним — порох и кремни, пули и дробь, у каждого — полный подсумок. Подарки для индейцев — бусы, зеркальца, топорики, расписные табакерки — в отдельном коробе надежно закрепили на одной из байдарок. И только-только закончили укладку, индейцы — словно сидели в укрытии и ждали этого момента — объявились на опушке леса. Голые по пояс (ниже висели какие-то ремки, прикрывавшие срам), расписанные полосами краски под цвета осенних деревьев, в шапках с перьями, они вдруг поднялись над низкорослыми кустами, потрясая над головой своим оружием — кто луком со стрелами, кто копьем, кто боевым топором, — и что-то завопили на языке, который Тараканову был совершенно незнаком. – Глянь-ко, Никитыч, у одного, кажись, ружжо, — сказал кто-то за спиной Тараканова дребезжащим тенорком. Тимофей глянул мельком — тенорок принадлежал партовщику Касьяну Зырянову, коренастому жилистому зырянину с большими руками, которые сейчас сжимали единственный в отряде штуцер (остальные ружья были гладкоствольные). — Хранцузский мушкетон, — добавил Касьян, не только обладавший острым зрением, но и хорошо разбиравшийся в оружии (недаром штуцер был доверен именно ему). — Откуль они их берут? – Покупают у добрых людей. У таких, как мы, за те же меха и шкуры… — усмехнулся судовой староста, в то же время усиленно размышляя, что делать. Начинать с войны не хотелось, хотя весь вид индейцев, продолжавших воинственное представление, говорил о неизбежной схватке. Таких одним выстрелом не испугать, да и с огнестрелом они уже знакомы. – Петровна, — обратился он к Булыгиной, стоявшей с мужем чуть позади, — попробуй, ли чё ли, поспрошать, чего от нас хотят, и скажи, что мы пришли с миром. Анна Петровна, молодая красавица-креолка, как и все, одетая по-походному, сделала было шаг вперед, но муж остановил ее, обратившись к Тараканову с нескрываемым сарказмом: – Ты что это, командир, никак женщину подставить хочешь? А говорил: сам по-индейски кумекаешь. – Петровне ничё не грозит: индейцы, Исакыч, в баб не стреляют. А по-индейски она лучшей меня говорит. Так что не боись. А вы, — Тимофей Никитич зыркнул взглядом по остальным, — сготовьте ружья, но без моей команды не стрелять. И — разойтись, не стоять кучно. Булыгина выступила вперед на три шага, показала индейцам открытые руки — мол, имеет добрые намерения — и прокричала что-то несколько раз — наверное, на всех наречиях, какие знала. Индейцы столпились, живо обсуждая услышанное, потом вдруг рассыпались и скрылись в кустарнике. – Чёй-то они? — недоуменно продребезжал Касьян. – Ложись! — рявкнул Тимофей, падая на одно колено и вскидывая к плечу ружье. Из кустов свистнули стрелы, и несколько вскриков подтвердили, что для кого-то его приказ запоздал. – Пали! Ответные ружейные выстрелы хоть и вслепую, но тоже достигли цели: подброшенные ударами пуль, над кустами взметнулись и тут же опали две раскрашенные фигуры. Послышались крики, листва бурно зашевелилась, но и быстро успокоилась. Только шум прибоя в ушах равномерно нарастал и удалялся. Все произошло так стремительно, что Анна Петровна не успела даже руки опустить — так и стояла с поднятыми. Стрелы ее миновали, наверное, у индейцев действительно не принято стрелять в безоружную женщину. Хотя… кто знает! Видимо, осознав, что стычка закончилась, Анна Петровна бессильно уронила руки и повернулась навстречу встававшим с земли товарищам. Булыгин и Тараканов бросились к ней. Муж обнял — она отстранилась, а байдарщика смерила презрительным взглядом, отвернулась и пошла к остальным. Мужчины остались один на один. Выражение лица у штурмана было такое, словно он собирался сплюнуть, однако сдержался и побрел за женой. На душе у Тараканова скребли кошки, захотелось тут же отказаться от командирства, но он взял себя в руки, осмотрел свое воинство — люди под его суровым взглядом подтянулись, стараясь держаться побоевитей, — и подошел к хлопотавшим возле подстреленных. Одному алеуту смертельная стрела попала в горло, еще один промышленный и один матрос были легко ранены. Слава богу, не в ноги, смогут идти, подумал командир. Оставаться на месте до их выздоровления нельзя, а нести на себе было бы слишком тяжело. Однако выступать в этот день уже не суждено: надо рыть могилу и все такое прочее. Убитый алеут был православным, но хоронить его пришлось в тот же вечер, потому что ждать третьего дня не представлялось возможным. Закопали, поставили деревянный крест, заодно неподалеку и большой поклонный — в память о крушении «Святого Николая». Под поклонный крест положили заготовленную еще в Ново-Архангельске железную литую пластину с текстом: «Сию землю открыл и привел под высочайшую руку Императора Российского шкипер Николай Булыгин. Год от Р.Х. 1808». После чего помолились и справили поминки. Тараканов приказал к утру всем быть готовыми. Кто-то не поленился снова поставить палатки, кто-то пристроился у костров — их запалили промышленные и матросы на особицу. Беда общая, а сугрево врозь, с неожиданной горечью подумал Тимофей Никитич. Про охрану не забыли, но все устали, да еще выпили рому на поминках, и вышло так, что после полуночи задремали и сторожа. Слава богу, что недовольный собой командир никак не мог уснуть в палатке и выполз из нее подышать свежим воздухом. Он увидел стремительную тень, мелькнувшую в слабом свете почти затухшего костра — так быстро не мог двигаться никто из его команды, — и выстрелил из пистолета в ту сторону, куда она исчезла. И — пошла потеха! Тут и там загремели выстрелы — это проснувшиеся промышленные схватились за ружья, благо у всех они всегда заряжены, — зазвенела сталь: томагавки индейцев схлестнулись с тесаками и ножами матросов. Воинственные крики и стоны раненых смешались в беспорядочный шум. Выстрелив, Тараканов отбросил пистолет (некогда перезаряжать!), вытянул из палатки свое ружье и, присев, лихорадочно стал выискивать цель. В общей суматохе это было совсем непросто: света от тлеющих костров решительно не хватало, нападавшие и защищавшиеся мгновенно, словно в дикой пляске, менялись местами, и казалось, что пуля непременно попадет в своего. Краем глаза Тимофей Никитич уловил бросок в свою сторону украшенной перьями фигуры с поднятым томагавком, мгновенно развернулся и нажал на курок. Тяжелая свинцовая пуля, обычно отбрасывавшая человека, на этот раз не остановила стремительно налетавшее громадное тело противника — индеец только дернулся и всей тяжестью обрушился на Тараканова. Шею Тимофея от перелома спасло лишь то, что он успел упасть плашмя на землю. Тем не менее тяжеленный удар на мгновение оглушил его, в рот набилась земля, и нечем стало дышать… Очнулся он от тряски: кто-то, держа за плечи, встряхивал его, в то время как чьи-то пальцы сжимали щеки, заставляя раскрыть рот и выплюнуть землю. Тараканов закашлялся и сел, ошалело оглядываясь вокруг. Радетели его отступили к столпившимся неподалеку товарищам. Светало. На востоке над лесом порозовели облака. Заслоняя их, темными глыбами стояли партовщики и матросы, молчали. – Все живы? — откашлявшись, спросил Тимофей Никитич. – Живы-то живы, — отозвался Парфен Кулаков, молодой промышленный из алеутов. Родившись уже среди русских, он учился в школе у валаамских монахов, присланных просвещать диких аборигенов, и хорошо знал язык. – Раненых много? – Всем досталось, но тяжелых нет, Бог миловал. Это штурман, определил по голосу Тараканов и встал. Руки-ноги были целы, вот — главное. А в голове гудит — пройдет. – А чё такие кислые? Индейцев мало положили? – Скоко-то положили, оне с собой унесли, — продребезжал Касьян Зырянов. — Ты, вона, вожака ихнего угрохал… – Угрохал, ну и лады, чего ж вы… – Байдары наши они увели, — не дал ему договорить Булыгин. — Мы остались без припасов. Еды на три-четыре дня, и — все! В его словах Тимофей Никитич уловил отчаяние и страх. Это плохо, очень плохо! Пока не поднялась паника, надо решать, что делать. А — что?! С этими индейцами уже не подружиться, а есть ли поблизости другие? Но и с ними, другими, если они есть, как подружиться, не имея ничего для подношения? Остаться тут, срубить острожек и зимовать, ни на что не надеясь? Острожек срубить — без вопросов, а как и чем кормиться? Конечно, в лесу и олени, и лоси, на худой конец полно морского зверя (мясо его воняет рыбой, но терпеть можно), да и рыбу можно наловчиться ловить, однако и тут подстерегает страшный ворог — скорбут! Сколько от него людей перемерло — счету нет! А индейцы знают, как с ним сладить, значит, выход один — идти на поклон к индейцам, но опять же — с чем к ним идти? Все эти мысли промелькнули в голове Тараканова за то короткое время, которое ушло у него на огляд томившихся в ожидании товарищей. – Без грузóв на байдарах нам податься некуда, потому байдары надобно вернуть! — решительно сказал он и порадовался, услыхав одобрительный гомон. — Пойдем в погоню. Но — сторожко. Словим случа́й и отобьем! Из отложенных припасов каждому стрелку добавили огневых зарядов и двинулись вверх по течению реки — где по берегу, по отмелям, где вброд по мелководью. Тараканов с алеутами шел впереди — вели разведку; для связи с остальными он взял Филю Котельникова и то и дело отправлял его с указаниями, как лучше идти. Юнга старался изо всех сил — ему нравилось быть при командире и передавать его приказы. По счастью, речных притоков не было — все больше ручьи, и Тараканов молил Бога, чтобы так и продолжалось: не то встретится какая-нибудь более-менее полноводная речушка, и ломай тогда голову, свернули похитители в нее или нет. Однако Бог, по всей видимости, занимался другими делами и прослушал мольбу Тимофея Никитича, потому что часу в третьем после полудня на противоположном берегу открылось устье то ли протоки, то ли притока, и командир задумался. По следам выходило, что индейцы продолжали идти по левому берегу, но байдары вполне могли свернуть в приток (или протоку?). Хотя… если аборигены идут к месту своего постоянного проживания, то зачем им отделяться от добычи или опять же добычу отсылать в сторону? Обмозговав положение и посоветовавшись с алеутами, немного лучше знавшими индейцев, Тараканов все же остановился на том, что их добыча, то бишь российское добро, никуда «на сторону» не уплыла, и следует двигаться вперед. Но тут как-то быстро сгустились сумерки и пришлось устраиваться на ночлег — без палаток и костров, чтобы не привлечь внимание противника. Поели всухомятку, запили водичкой из реки, и на боковую. На другой день на береговом возвышении наткнулись на почерневший от непогоды столб с жестяной табличкой, на которой штурман с помощью Джона Вильямса с трудом разобрал английский текст. Табличка гласила, что некий Дэвид Томпсон, служащий Северо-Западной меховой компании, обследовал эту реку, назвал ее Квилеут-ривер по имени аборигенов-индейцев и объявил торговлю на их территории привилегией компании. – Опередил нас британец, — сказал Николай Исакович. — Теперь понятно, почему индейцы так враждебно к нам относятся. Их англичане настропалили. – То нам неведомо, можа, они тако же и англичан шуганули, — раздумчиво заметил Тараканов. — В любом случа́е, теперича известно, как их звать-величать. — Он похлопал по столбу мозолистой ладонью — тот пошатнулся. — А столбец этот, видать, давненько ставили, пора бы ему в костерок. Эй, ребятушки, ну-тко, поднатужьтесь, ли чё ли. Столб свалили, порубили на дрова для костра. – Тиз не ест правилно, — заметил Джон Вильямс. — Тиз из бриич, нарушение. – Зря ты так, Тимофей Никитич, — осудил и Булыгин. — Они и наши знаки тако же изничтожат. – Изничтожат, — согласился Тараканов. — Покудова не заложим постоянную факторию, так и будем изничтожать. Мы — их знаки, они — наши. Еще не раз и подеремся! – Никитыч, — из кустов выломился запыхавшийся Парфен Кулаков, он в этот день был старшим в дозоре, — там, впереди, индейцы промеж собой бьются. – Как бьются?! – Вусмерть! – Вусмерть напиваются, а бьются насмерть! — поправил Булыгин. — Как эти-то дерутся, чем?